Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок

• Название: Йоше-телок
• Автор: Исроэл-Иешуа Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7516-1293-1, 978-5-9953-0320-6

«Йоше-телок» — роман Исроэла-Иешуа Зингера (1893–1944), одного из самых ярких еврейских авторов XX века, повествует о человеческих страстях, внутренней борьбе и смятении, в конечном итоге — о выборе. Автор мастерски передает переживания персонажей, добиваясь «эффекта присутствия», и старается если не оправдать, то понять каждого. Действие романа разворачивается на фоне художественного бытописания хасидских общин в Галиции и России по второй половине XIX века.

---

— Йоше, — толкают они его, — у тебя была когда-нибудь жена? Эй, телок, ты уже исполнил первую заповедь?..

Тот не говорит ни слова в ответ. Он лишь читает псалмы — во время работы, на ходу, растапливая печь, подметая пол в бесмедреше. Других священных текстов Йоше не читает. Только ночью, встав с печки в доме шамеса, он произносит нечто другое. Ровно в двенадцать часов Йоше просыпается. Ночник он не зажигает. В темноте он омывает руки[114] из ковшика, который приготовил заранее, надевает рваную капоту, подпоясывается и читает полуночные молитвы. Он читает наизусть слихи[115] и тексты из «Зоара». Плачет, часто бьет себя в грудь. То и дело берет из печки горсть пепла и посыпает голову. Но и в доме ему нет покоя. Цивья, дочь шамеса, мучает его.

С тех самых пор, как Йоше пришел в их дом, с первого дня она цепляется к нему. За ужином, когда он сидит за столом и ест, она смотрит ему в глаза и хихикает. В ее лице есть что-то кошачье: в широком носе, в зеленых глазах, в губах, которые она все время растягивает в ухмылке, показывая острые зубы. И в ее манере приставать к людям тоже есть нечто кошачье. Как кошка поднимается на задние лапы и упрямо, неотвязно пристает, сколько бы ее ни отталкивали, — так и эта полунемая-полубезумная девушка пристает к чужаку. Каждый раз, подавая на стол, она цепляется к Йоше: наступает ему на ноги, прижимается бедром, тычет пышной грудью прямо ему в лицо, тяжело дышит. Его обдает двойным жаром: от еды и от женщины, и он принимается тихо читать какую-то молитву.

Она разминает ему горячую картошку деревянным половником так яростно, что все окутывается паром, и при этом дико хихикает.

— Что ты хихикаешь, Цивья? — спрашивает отец.

— Хи-хи-хи, — отвечает она, смеясь все громче, и начинает еще быстрее работать половником, так что люстра дрожит всеми своими бумажными цветами.

А ночью во сне Йоше вдруг чувствует, как что-то прикасается к нему, веет на него теплом. Проснувшись, он натыкается на нее, на девушку, лежащую рядом с ним. Как ленивая кошка, не желающая вставать с теплой, нагретой человеком постели, куда она пробралась тайком в темноте, — так и Цивья не хочет вставать с ложа Йоше.

— Хи-хи-хи, — смеется она, — жених! Папа сказал, ты Цивьин жених. Хи-хи-хи…

Он отодвигается, но она ползет за ним. Он забивается в угол. Она прижимается к нему. Он заслоняется ладонями, локтями.

— Уйди, уйди! — прогоняет он ее. — Я разбужу отца! Уйди!

Она не слушает, начинает щекотать ему пятки, подмышки. Он с силой отталкивает ее. Но Цивья сильная, с места ее не сдвинуть.

— Йоше-телок, — шепчет она и принимается бурно целовать его руки, ноги, завитки бороды. Чем больше он отгоняет ее, чем сильнее отталкивает, тем крепче, жарче, безумнее становятся ее поцелуи.

Ее глаза светятся в темноте зеленым огнем. Он начинает кричать.

— Реб Куне! — зовет он. — Реб Куне!

Но шамеса не разбудить. Он лежит, погребенный под двумя тяжелыми перинами — своей собственной и той, что осталась от его умершей жены. Из-под них пробивается только его храп, громкий, упорный, обозленный, как будто он с кем-то ссорится.

Йоше вырывается из ее объятий, гневно отпихивает ее, слезает с печки и садится в углу, в темном углу. Девушка, шаркая босыми ногами, идет по комнате, бросается на свою кровать. Кровать стонет под ней. Йоше начинает молиться в темноте. Но девушка мешает ему. Она плачет, рыдает, горько и жалобно. На мгновение замолкает, чтобы перевести дыхание, и начинает снова, еще громче и жалобнее. В ее плаче есть что-то животное, так скулит беспомощная тварь в своем немом горе. Потом плач переходит в вой — так в дождливую ночь в конце зимы воет старый пес, которого псы помоложе отгоняют от суки.

Ее плач горячит ему кровь сильнее, чем прикосновения ее тела на печи. Ему хочется оглохнуть. Но бурный порыв толкает его подойти к ней, положить руку на голову Цивьи и утешить ее в тихой темной ночи. От одной этой мысли его бросает в дрожь, и, чтобы отогнать ее, он раскачивается взад-вперед, мотает головой. Он щиплет себя, впивается в свое тело ногтями, терзает свою плоть, чтобы отогнать дурные мысли. Но щипки доставляют ему больше наслаждения, чем боли. Боль сладка, на вкус она как собственная кровь, которую высасывают из пораненного пальца.

Йоше долго сидит вот так в углу комнаты, пока плач не затихает. Тогда он тихо перебирается обратно на свою постель и с головой укрывается старой шубой реб Куне. Он хочет заснуть, но сон не идет. Его разгоряченная кровь не спит. Йоше крепко-накрепко смыкает веки, но чем сильнее он жмурит глаза, тем больше они видят. Ему чудятся всевозможные женские образы, обнаженные, распутные, распростершие объятия навстречу ему, зовущие его. У его изголовья становится дьявол в обличье городского лекаря, с острой бородкой и тонкой тросточкой в руке. Дьявол смеется над ним.

— Дурак, — говорит он, — ты отгоняешь от себя девицу, полусироту, чтобы грешить в мыслях с бесовками и блудницами…

Юноша быстро одевается. Он убежит отсюда. Прямо посреди ночи сбежит куда глаза глядят, лишь бы не видеть больше эту комнату. Он быстро натягивает сапоги, надевает капоту, туго подпоясывается и начинает искать в темноте свой мешок. Но какая-то сила, взявшаяся невесть откуда, удерживает его на месте, ноги слабеют, наливаются свинцом, он не может двинуться с места.

Он еще не успел уйти, а уже ощущает тоску, тягу к этой комнате, к ее сумеречному теплу, тихому стрекотанию сверчка, дыханию, что доносится из теплой женской постели. Его охватывает усталость, сонливость, слабость — сладостная, обморочная. Он чувствует такую лень, истому, что, если бы девушка подошла к нему теперь, у него даже не было бы сил оттолкнуть ее.

Он ложится обратно на печку в одежде, читает псалмы и молится, по его щекам катятся слезы и падают на растрескавшиеся губы.

— Боже, — молит он, — почему Ты меня оставил? Я взываю к Тебе днем, и Ты не отвечаешь, я кричу ночью — и Ты молчишь!

Глава 15

На дороге, огибающей кладбище, по ночам стали твориться какие-то страсти.

Возчики, что поздно ночью проезжают мимо кладбища на груженных солью телегах, слышали шорохи, возню. Бродячие торговцы, что ходят по деревням, скупая свиную щетину и заячьи шкурки, видели, как на кладбище загораются и гаснут огоньки.

На город нахлынул страх. Мужчины без конца проверяли цицис: все ли на месте? Женщины не осмеливались появляться вечером на улице без фартука[116]. Днем было еще ничего, люди как-то ходили мимо кладбища: быстро, почти бегом. Когда каменная ограда оказывалась за спиной, можно было отдышаться от страха и бега. Ночью же никто не ходил там. Даже возчики, которые не боялись ехать одни через дремучие леса графа Замойского, где водились разбойники и волки, — и те не осмеливались поздно ночью проезжать мимо кладбища в одиночку. Ждали, пока соберется целая компания возчиков, так было спокойнее. Они нахлестывали коней, щелкали кнутами, пытаясь заглушить собственный страх, и тихонько, чтобы никто не слышал, бормотали молитву «Шма»[117].

— Шолем, Лейбиш, Уриш, Гедалья! — для куража перекрикивались они от телеги к телеге. — Но-о-о!..

Мальчишки боялись идти вечером домой из хедера. Держась за руки, с зажженными свечками в бумажных фонарях они перебегали рынок и читали кришме. Более пугливые держались за свои цицис. Сплетницы, бегающие по всем домам, где вытапливают смалец перед Пейсахом или теребят пух в перинах[118], чтобы выложить все слухи и кривотолки, теперь собирались целыми стаями и, спеша по улочкам, бросали через плечо: «Дым тебе в глаза, уксус тебе в горло, пропади, сгинь, дурной глаз, аминь!»

Невест и беременных женщин вообще не выпускали на улицу по вечерам, кроме как в сопровождении двоих мужчин.

— Она только и ждет, чтобы невеста или беременная вышла одна, — говорили женщины и сплевывали, — тут-то она и накинется на бедняжку, не дай Бог никому такую долю, только пустому полю!..

Под «ней» они подразумевали Фейгеле-отступницу, покойную дочь Липе-подрядчика. Она, эта Фейгеле, была помолвлена с ешиботником, но у нее была дурная кровь, и перед свадьбой она сбежала с казаком из интендантства и обвенчалась с ним по гойскому обряду в русской гарнизонной церкви, прямо в родном городе.

Она плохо кончила, как и предсказывали женщины. Казак бил ее, а в конце концов выгнал из дома, и она повесилась — повесилась на двери дома, убив и себя, и ребенка, который вот-вот должен был родиться. Ее похоронили на русском кладбище, у забора, как положено самоубийцам. Казак, ее муж, поставил над могилой простой деревянный крест. На похороны никто не пришел. Сразу же после этого на еврейском кладбище начались страсти. Каждую ночь там слышалась возня, зажигались огоньки, и люди знали, что это работа Фейгеле-отступницы.

— При жизни нас позорила, — говорили люди, — и после смерти покоя не дает…