Зиновий Давыдов - Беруны.

• Название: Беруны.
• Автор: Зиновий Давыдов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1971

В книге Зиновия Давыдова малоизвестное приключение четырех мезенских поморов стало сюжетом яркого повествования, проникнутого глубоким пониманием времени, характеров людей, любовью к своеобразной и неброской красоте русского Севера, самобытному языку поморов. Писатель смело перебрасывает своих героев из маленького заполярного городка в столицу империи Санкт-Петербург. Перед читателем предстает в ярких и точных деталях как двор императрицы Елизаветы, так и скромная изба помора-рыбака.

---

И Елисавета повернулась снова на спину и закрыла глаза.

Тут и алые розы...

Как это поется?..

Тут и алые розы устыдились,
Зря ланиты и уста...

Мавра Егоровна увидела, что больше она сегодня не возьмет ничего. И она принялась за кофе с кремом, от которого отказалась Елисавета.

Свечи роняли капли белого воска на розетки в медных шандалах, и желтые блики разбегались по выцветшим обоям и по красному сукну, которым был обит пол поверх мягких овечьих полстей. Сонные женщины, зевая, шептались по углам опочивальни. Но баба Материна оставалась по-прежнему у подножья кровати, с руками, спрятанными под атласным одеялом, подбитым мехом чернобурой лисицы. 

III. ОПЯТЬ НА РОДИНЕ

Никодим, сдружившийся с Тимофеичем за дорогу и подолгу беседовавший с ним в выпадавшее безветрие на стоянках, звал его с Ванюшкой и Степаном на Выг, где и сытно, и вольготно, и душеспасительно, но Тимофеичу хотелось скорей к Мезени, да и у Степана была там жена, и на Выг им было никак несподручно. За островом Моржовцом, уже в виду Зимнего берега, они стали обгонять шнеку, которую второй Марьин муж, румяный и седобородый Афанасий, вел на Мезень с Поноя. Афанасий не сразу признал их, но, признав, даже прослезился и взял их всех в шнеку, со всею их движимостью и с бочкой, в которой сидел Савка.

Был ветреный воскресный день, когда они подошли к Мезени. Благовестили в обеих церквах, и ветер, кружась, разносил далеко вместе с обрывками туч звонкое гудение медных колоколов. Народ столпился на крутом берегу и, насупившись, недоверчиво глядел на косматых людей, выбрасывавших на берег мягкие меховые узлы, и на бочку, в которой барахтался растревоженный ошкуй. Ахали женщины, и, когда медведь стал ломать бочку, грохнулась оземь Аннушка-кувырок, юродивая, выросшая и состарившаяся в пустой собачьей будке возле малых городских рядов. Медведь разворотил всю бочку, и Степану пришлось вытащить его на берег на веревке, к пущему удивлению столпившегося народа.

Мезень узнать было трудно: малые выросли, старые вымерли. Город за последние шесть лет горел два раза, и обуглившиеся столбы торчали на берегу там, где раньше высился новый окладниковский дом. Сгорел дом, умер Еремей Петрович, подкошенный выпавшими ему к концу жизни испытаниями, уехала в Архангельск к брату Василиса Семеновна, схоронившая сына и мужа, пережившая окладниковскую силу и славу и воротившаяся обратно на то место, откуда когда-то была выдана за Еремея Петровича, гарпунщика на казенном «Вальфише». А Соломонида, окладниковская стряпуха, хлебы которой не давали Тимофеичу покоя в его берунском заточенье... Её Тимофеич увидел на другой день на паперти рождественской церкви. Она была слепа, ничегошеньки не помнила и побиралась по добрым людям. Тимофеич заговорил было с нею, но не добился от неё никакого толку. Она не то что Тимофеича, она уже Еремея Петровича не помнила и несла такую несусветицу, что уши вяли.

Вернувшиеся на родину промышленники перетащили с берега свои пожитки к тому же Афанасию в пустую житницу. Марья перекрестилась раза два, пока Тимофеич рассказывал ей о том, как умирал Федор, но осталась равнодушна. Она давно уже отщепилась от Федора и вышла за другого человека, – и о чём, казалось ей, было теперь плакать?

Степан едва загнал Савку в житницу, как бросился к себе в Кузнецову слободку. Он ещё в дороге пытался расспросить Афанасия про свою Настасью, но тот мялся, говорил, что давно её не видел, что она, сказывали, куда-то уезжала... Степан бежал по улице в своих рваных песцах, и встречные шарахались от него в испуге. Он добежал до часовенки, которая стояла, как и раньше, против самой кузницы, обогнул её, свернул налево... и не узнал того места, где они два года жили с Настасьей. Там, где шла раньше новая улица с домиками, обшитыми не почерневшим ещё тесом, теперь взбегали на пригорок огороды, и, по воскресному дню, не было на них ни души. Заперта была и кузница, и словно вымерла вся округа.

Здесь же, наискосок от кузницы, исстари стоял кабак. Но и кабак был заперт пудовым замком, и по траве и спутанному репью не видно было к нему тропки. Степан пошел обратно и заметил, что из дрянного домишки со съехавшей набекрень кровлей высунулся за окошко распатланный мужик, который вперился в Степана колкими, распухшими от сна глазами. Степан взял было к нему прямо, через дорогу, но мужик сплюнул и захлопнул окошко.

Что тут было делать?.. Не расспрашивать же было кур, копавшихся посреди дороги, о таких вот чудесах, что была, дескать, улица, а на ней домик с новеньким крылечком, с собакой Серкой, а в домике – Настасья, его, Степана Митрича Шарапова, жена...

Степан стоял в недоумении посреди улицы, разглядывая рябую куренку, точно это была не самая обыкновенная мезенская квочка, а по меньшей мере какая-нибудь заморская птица. Мужик с раздувшейся от сна рожей продолжал следить за ним из-за мутной слюды в окошке, а неугомонник ветер трепал на Степане лохмотья его не виданного в этих местах одеяния. Степан повернулся и задами пошел к берегу и берегом вернулся обратно к Афанасию, приютившему у себя в житнице Тимофеича и Ванюшку и посаженного на цепь медведя Савку. И тут всё, о чем молчал Афанасий, рассказала Степану более словоохотливая Марья. 

IV. НАСТАСЬЯ, ЖЕНА СТЕПАНА

Настасья, прождав Степана до заморозков, когда уже пора было ему вернуться на Мезень вместе с остальными, продолжала ждать его и всю зиму. Что она делала всю зиму, никому не ведомо было, потому что выходила она на улицу только для того, чтобы в сумерки по глубокому снегу пройти к Еремею Петровичу порасспросить, не слышно ли чего о работниках, запропавших вместе с лодьею. Еремей Петрович отговаривался сначала тем, что он, мол, не ведун и не ясновидец и что ничего такого, ни добра, ни худа, он про лодью не знает. А потом, уж по весне и летом, Еремею Петровичу, хоть и не ясновидец он, стало ясно видно, что не вернется лодья, сгинула вместе со всей оснасткой, с новыми дубовыми бочками, с карбасами и парусами. Стал тогда лютеть старик и гнать от себя всякого, кто лез к нему с пустыми расспросами о прошлогоднем снеге. Настасья перестала наведываться к Окладникову, но не переставала ждать Степана.

Со второй зимы, уже после того, как медведь изломал Настасьиного брата Осипа возле самого его дома, стали опять замечать на улице Настасью, то там, то сям, в разных местах, по всему городу. Она шла всё в том же полушалке поверх дохи, в полушалке с голубыми васильками, который подарил ей Степан, когда они обручились. На полушалке василек был подобран к васильку, один – голубой, другой – посинев, и играли они синими яхонтами по бирюзовому полю. Но Настасья – куда теперь девались её задористость и голосистость?.. Она притихла и мерцала теперь потаенной красотой, хотя из-под крутой брови нет-нет да выглянут прежние её бесенята.

Настасья стала ходить в богатые дома стирать белье, к Еремею Окладникову и к другим купцам, и этим кормилась, всё еще поджидая Степана.

На третье лето приехал к Мезени по казенной надобности архитекторский сержант Михайло Неелов. Он прожил в Мезени два года, и Настасья стирала ему белье и штопала прорехи в походном его гардеробе. Потом, после пожара, когда сгорела вся Кузнецова слободка, Настасья и вовсе переехала к сержанту и стала его женою. И хотя сержант чем-то напоминал Настасье пропавшего Степана, такой же высокий и такой же копченый, но о Степане Настасья вспоминала всё реже. Она даже совсем перестала о нём думать, когда сержант, выправив подорожную[54] и получив кормовые, укатил из Мезени по новой надобности, увозя с собою вместе с вычиненным Настасьей бельем и жену свою Настасью. 

V. ПРИЕЗД НА МЕЗЕНЬ ТЕРЕНТИЯ НЕДЕЛЬКИ

Как-то так выходило, что столь желанное возвращение на Мезень из берунова царства отчаяния и смерти не давало той радости, какая представлялась в бесконечные ночи на Малом Беруне при багровом свете чадящего ночника. Ведь и ныне то, что было кругом, немногим отличалось от их жизни на недавно покинутом острове. В погорелой Мезени было тесно, избы и купеческие домики, уцелевшие от огня, были густо набиты народом, и троим человекам, вернувшимся на родину, жить было негде. Они всё ещё оставались у Афанасия в житнице, которую даже стали приспосабливать к тому, чтобы перезимовать в ней, а там, по весне, – там будет видно.

Работать теперь было легче, чем за шесть лет до того, когда они готовились к первому зимовью на Малом Беруне и чинили там избу, которая на долгое время стала им тюрьмою. Весь необходимый инструмент был теперь под рукой, и дрожать так над каждым ржавым гвоздем уже не было нужно.

Они прорубили в житнице оконце, настлали пол, сложили печь, обмазали бревенчатые стены глиной и так же, как и на Малом Беруне, натаскали земли на кровлю своего нового жилья. Медведя Савку они перевели в соседний дровяной амбарчик, и он сидел там на цепи и сопел по ночам так же, как и в сенях в ложбинке на острове. Но к этой медвежьей возне прибавилось новое: лаяли и выли настоящие собаки, цепные псы, рвавшиеся из ошейников и набитых всяким добром купеческих амбаров; пели петухи ночами, и Тимофеичу не надо было определять время по звездному небу; утром кудахтали куры, мычали коровы, телеги скрипели на улице и гудела на всю округу рождественская колокольня.