Бенедикт Сарнов - Маяковский. Самоубийство

• Название: Маяковский. Самоубийство
• Автор: Бенедикт Сарнов
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Филология
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-18644-1

Смерть и бессмертие… В приложении к Маяковскому оба эти слова таят в себе множество вопросов. О причинах трагической гибели поэта спорят поныне, и споры эти сегодня так же горячи, как в тот роковой день 14 апреля 1930 года. И с бессмертием Маяковского дело обстоит тоже непросто. На какое бессмертие может рассчитывать поэт, сказавший: «Умри, мой стих…», «Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь…»?

---

Но фельетон этот был написан в 1932 году, а поэма Асеева в 1924-м. Да и отмежевывался Асеев от своего «Лирического отступления» не прямо, а, так сказать, опосредованно, в форме лирической же поэмы. Так что у нас есть все основания полагать, что это его «отмежевание» было искренним.

Поэма называлась «Свердловская буря» и начиналась она так:

Я лирик
            по складу своей души,
по самой
             строчечной сути.
Казалось бы просто:
                               сиди и пиши,
за лирику —
                  кто же осудит?
Так нет,
            нетерпенье
                             взманило в даль,
толкнуло
             к морю,
                         к прибою…

Слою «нетерпенье» тут возникло не без дальнего умысла. Тут уже содержался некоторый намек, что и злополучный образ времени, крашенного «рыжим цветом», быть может, тоже возник у него от этого самого нетерпенья. От неспособности соразмерять свои нетерпеливые эмоции с медленным поступательным ходом исторического процесса. Да и вообще — какой спрос с лирика? «За лирику — кто же осудит?»

Но это — подступ к теме. Пока что пресловутое нетерпенье толкнуло его всего лишь к морю, и не к какому-нибудь там романтическому, символизирующему жизненные или, тем более, социальные бури, а к самому что ни на есть обыкновенному курортному пляжу:

Постыл и невесел
                          курортный режим,
к таким приучает
                         рожам,
что будто от них мы —
                                 слегли и лежим
и на ноги встать
                        не можем.
Меж пухлых телес
                           застревает нога.
Киты —
           по салу и крови…
Таких вот —
                  не смог продырявить наган,
задохся —
               в верхнем покрове.

Чьи это рожи и «пухлые телеса», перед которыми бессилен даже наган (символ революционного решения всех проблем бытия), — догадаться не трудно. Наверняка принадлежат они каким-нибудь нэпманам.

Тема «Лирического отступления», стало быть, продолжается. Но автор тут же берет себя в руки, сдерживает свое революционное негодование, и тон его постепенно смягчается:

От трестовских спин
                              и спецовских жен
все море
              жиром замаслено.
А может, я просто
                           жарой раздражен,
взвожу на море
                       напраслину…
А впрочем — что же,
                               курорт — как курорт,
в лазуревой
                  хмари дымок,
и я —
        ни капли не прокурор,
и пляж —
             не скамья подсудимых.

И тут сама жизнь утверждает автора в правильности этого — нового для него — трезвого, спокойного и умиротворенного жизнеощущения. Утверждает внезапным явлением соседа по пляжу, случайно (воистину счастливый случай!) оказавшегося с ним рядом:

Но вот,
          чугунясь загаром плеча,
нагретым
              мускулом двигая,
над шрифтом
                    убористых строк Ильича —
фигура чья-то
                     над книгою.
Я лежмя лежал —
                          я не знал, что — гроза,
я встать и не думал
                             вовсе…
И вдруг
           черкнули синью глаза:
упорист зрачок
                      в свердловце.
Ага!
      Загудел над снастями шторм,
но с виду —
                  все было спокойно,
и мы говорили
                      про МОПР и про корм,
про колониальные
                           войны.
Потом
         посмотрели
                          друг другу в глаза.
И — дрожь
                от земли до неба
стрельнула —
                    и ходу не стало назад,
и нэп —
           как будто и не был.

На всякий случай поясняю, что «свердловец» — это не житель города Свердловска (бывшего и нынешнего Екатеринбурга), а слушатель высшей тогдашней партийной академии — «Свердловского университета». Того самого, где Сталин (как раз в том самом 1924 году) прочел свои ставшие впоследствии знаменитыми лекции «Об основах ленинизма».

«Свердловец» этот, конечно, появился тут как нельзя более кстати и — нельзя не признать — как некий древнегреческий «бог из машины». Да и несколько поспешное: «И нэп — как будто и не был!» — тоже вызывает некоторые сомнения в полной искренности этого авторского «внутреннего жеста». Но сама его убежденность, что все дело в нэпе, — сомнений не вызывает. И не вызывает сомнений искренность вот этих строк новой его лирической поэмы:

И если так надо —
                           под серым дождем —
как день ни суров
                          и ни труден —
и ночи и годы,
                     и дольше прождем,
пока —
          не избудем буден.

Слово «отступление» в названии лирической поэмы Асеева имело двойной смысл: речь шла не только о его, Асеева, «лирическом отступлении», но о том, что все случившееся (с ним, со страной) было отступлением от великого идеала. Но ведь и на тогдашнем официальном партийном жаргоне нэп тоже назывался отступлением. (Временным, конечно).

Маяковский прекрасно понимал, что нэп тут, вообще-то говоря, ни при чем. Что дело вовсе не в нэпе. В отличие от соратника, который готов обуздать свое нетерпение, ждать «и годы», а если понадобится, и дольше, он твердо знает, что это ожидание не годами будет мериться и даже не десятилетиями. Чтобы дождаться того, чего он хотел, о чем мечтал, к чему стремился, — не хватит всей его будущей жизни:

Стены в тустепе ломались
                                       на три,
на четверть тона ломались,
                                         на сто…
Я, стариком,
                   на каком-то Монмартре
лезу —
          стотысячный случай —
                                            на стол.
Давно посетителям осточертело.
Знают заранее
                     все, как по нотам:
буду звать
                (новое дело!)
куда-то идти,
                   спасать кого-то…
В извинение пьяной нагрузки
хозяин гостям объясняет:
                                      — Русский! —
Женщины —
                  мяса и тряпок вязанки —
смеются,
             стащить стараются
                                         за ноги:
«Не пойдем.
                  Дудки!
Мы — проститутки»…
Саженный,
                обсмеянный,
                                   саженный,
                                                   битый,
в бульварах
                 ору через каски военщины:
— Под красное знамя!
                                Шагайте!
                                             По быту!
Сквозь мозг мужчины!
                                 Сквозь сердце женщины!..

Что же делать? Вздыхать вместе с классиком: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе»? Это было не для него. Не тот темперамент. Да и ждать он не любил и не умел: все, чего он хотел, должно было достаться ему сразу, немедленно: вынь да положь!