Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

• Название: Чайльд Гарольд
• Автор: Джордж Байрон
• Жанр: Драматургия

«Чайльд Гарольд» – восхитительная поэма, которая принесла небывалую славу ее творцу – великому английскому поэту Джорджу Байрону (англ. George Noel Gordon Byron, 1788 – 1824).*** Это произведение написано после длительного путешествия поэта по странам Средиземноморья. Чайльд Гарольд – молодой человек, уставший от беззаботной жизни и постоянного веселья, отправляется в дальнее странствие на поиски приключений. Другими известными произведениями лорда Байрона являются «Каин», «Паризина», «Марино Фальеро», «Корсар», «Беппо», «Шильонский узник», «Лара», «Мазепа». Джордж Гордон Байрон считается символом европейского романтизма, «Прометеем нового времени». В творчестве этой загадочной личности пессимизм и мотивы «мировой скорби» удивительным образом сочетаются со свободолюбием и революционным духом. Его произведения переведены на многие языки мира и уже несколько веков продолжают покорять сердца читателей.

---

ДЖОРДЖ БАЙРОН ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬД

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ ПЕСНЕ

«L'univers est une espèce ae livre, dont on n'а lu que la première page quand on n'а vu que son pays. J' en ai feuilleté un assez grand nombre, que j'ai trouve également mauvaises. Cet examen ne m'а point été infructueux. Je haïssais ma patrie. Toutes les impertinences des peuples divers, parmi lesquels j'ai vécu, m'ont réconcilié avec elle. Quand je n'aurais tiré d'autre bénéfice de mes voyages que celuilа, je n'en regretterais ni les frais ni les fatigues».

Le Cosmopolite.[1]

Нижеследующая поэма была написана большею частью среди той природы, которую она пытается описать. Она начата была в Албании, а все относящееся к Испании и Португалии составлено по личным впечатлениям автора, вынесенным из пребывания его в этих странах – вот что следует установить относительно верности описаний. Пейзажи, которые автор пытается обрисовать, находятся в Испании, Португалии, Эпире, Акарнании[2] и Греции. На этом поэма пока останавливается: по приему, оказанному ей, автор решит, следует ли ему повести за собой читателей далее, в столицу Востока,[3] через Ионию и Фригию;[4] настоящие две песни написаны только в виде опыта.

Для того чтобы придать поэме некоторую связность, в ней изображен вымышленный герой – лицо, совершенно не претендующее, однако, на выдержанность и цельность. Мне сказали друзья, мнением которых я очень дорожу, что меня могут заподозрить в намерении изобразить в «Чайльд-Гарольде» определенное, существующее в действительности лицо; в виду этого, я считаю своим долгом раз навсегда опровергнуть такое предположение: Гарольд – дитя воображения, созданное указанной мною целью. Некоторые мелкие подробности, чисто местного характера, могут дать повод к такому предположению, но в целом я, надеюсь, не дал никакого основания для подобного сближения.

Считаю почти лишним указать на то, что название «Чайльд»[5] в именах «Чайльд-Ватерс», «Чайльд-Чильдерс» и т. д. я употребляю потому, что оно соответствует старинной форме стихосложения, избранной мною для поэмы. Песня «Прости» (Good Night) в начале первой песни, навеяна песней «Lord Maxwell's Good Night» в Border Minstrelsy, сборнике, изданном г. Скоттом.

В первой песне, где говорится об Испании, могут встретиться некоторые незначительные совпадения с различными стихами, написанными на испанские сюжеты, но совпадения эти только случайные, так как, за исключением нескольких заключительных строф, вся эта часть поэмы была написана на Востоке.

Спенсеровская строфа, как это доказывает творчество одного из наших наиболее чтимых поэтов, допускает самое разнообразное содержание. Д-р Беатти говорит по этому поводу следующее: – «Недавно я начал писать поэму в стиле Спенсера и его размером, и собираюсь дать в ней полную волю своим настроениям, быть или комичным или восторженным, переходить от спокойно описательного тона к чувствительному, от нежного к сатирическому – как вздумается, потому что, если я не ошибаюсь, избранный мною размер одинаково допускает все роды поэзии». Находя подтверждение себе у такого авторитетного судьи и имея за себя пример некоторых величайших итальянских поэтов, я не считаю нужным оправдываться в том, что ввел подобное же разнообразие в мою поэму; и если мои попытки не увенчались успехом, то в этом следует винить только неудачное выполнение замысла, а не строение поэмы, освященное примерами Ариосто, Томсона и Беатти.

Лондон, февраль 1812 года.

Дополнение к предисловию

Я выждал, пока большинство наших периодических изданий посвятило мне обычное количество критических статей. Против справедливости большинства отзывов я не имею ничего возразить: мне было бы не к лицу спорить против легких осуждений, высказанных мне, потому что, в общем, ко мне отнеслись более доброжелательно, чем строго. Поэтому, выражая всем и каждому благодарность за снисходительность ко мне, я решаюсь сделать несколько замечаний только по одному пункту. Среди многих справедливых нападок на неудовлетворительность героя, «странствующего юного рыцаря» (я продолжаю настаивать, наперекор всем противоположным намекам, что это вымышленное лицо), указывалось на то, что помимо анахронизма, он еще к тому же совершенно не похож на рыцаря, так как времена рыцарства были временами любви, чести и т. д. Но дело в том, что доброе старое время, когда процветала «l'amour du bon vieux temps, l'amour antique», было самым разнузданным из всех веков. Те, кто в этом сомневаются, пусть прочитают Сент-Палэ (Sainte Palaye), passim, и в особенности том II-й.[6] Обеты рыцарства не более соблюдались тогда, чем всякие обеты вообще, а песни трубадуров были не более пристойны и во всяком случае гораздо менее изысканы по тону, чем песни Овидия. В так называемых «cours d'amour, parlemens d'amour ou de courtésie et de gentillesse» любви было больше, чем учтивости или деликатности. Это можно проверить по Роланду, также как и по Сент-Палэ. Можно делать какие угодно упреки очень непривлекательному Чайльд-Гарольду, но во всяком случае он был настоящим рыцарем по своим качествам – «не трактирный слуга, а рыцарь-тэмплиер». Кстати сказать, я боюсь, что сэр Тристан и сэр Ланселот были тоже не лучше, чем их современники, хотя они и очень поэтичны, и настоящие рыцари «без страха», хотя и не «без упрека». Если история об основании ордена подвязки не басня, то рыцари этого ордена носили в течение многих веков знак памяти о какой-нибудь графине Саллюсбюри, известность которой довольно сомнительна. Вот что можно сказать о рыцарстве. Бёрку нечего было жалеть о том, что рыцарские времена прошли, хотя Мария Антуанета была столь же целомудренна, как большинство тех, в чью честь ломались копья и сшибались с коней рыцари.

Еще до времен Баярда[7] и до поры сэра Иосифа Банкса (самого целомудренного и самого знаменитого рыцаря древних и новых времен) мало найдется исключений из этого общего правила, и я боюсь, что несколько более тщательное изучение того времени заставит нас не жалеть об этом чудовищном надувательстве средних веков.

Я предоставляю теперь «Чайльд-Гарольда» его судьбе таким, каков он есть. Было бы приятнее и, наверное, легче изобразить более привлекательное лицо. Нетрудно было бы затушевать его недостатки, заставить его больше действовать и меньше выражать свои мысли. Но он не был задуман, как образец совершенства; автор хотел только показать в его лице, что раннее извращение ума и нравственного чувства ведет к пресыщению минувшими удовольствиями и к разочарованию в новых, и что даже красоты природы и возбуждающее действие путешествий (за исключением честолюбия, самого сильного стимула) не оказывают благотворного действия на такого рода душу, – или вернее на ум, направленный по ложному пути. Если бы я продолжил поэму, то личность героя, приближаясь к заключению, была бы углублена, потому что, по моему замыслу, он должен был бы, за некоторыми исключениями, стать современным Тимоном или, быть может, опоэтизированным Зелуко.[8]

К ИАНТЕ[9]

Средь дальних странствий взор мой привлекали
Красавиц чуждых дивные черты,
И в легком сне ко мне порой слетали
Воздушные создания мечты:
Всех прелестью живой затмила ты.
Не рассказать мне слабыми устами
О нежных чарах юной красоты.
Ты у одних – сама перед глазами,
Других лишь обману я бледными строками.
Когда б всегда осталась ты такой.

Сдержав весны цветущей обещанье!
Прекрасная и телом и душой, —
Ты на земле самой любви мерцанье,
Невинная, как юное мечтанье…
Для той, что нежный рост твой сторожит,
Ты – словно чистой радуги сиянье…
Та радуга ей счастие сулит,
Пред красками ее далеко скорбь бежит.

О, пери Запада! Доволен я судьбою:
Ты молода, мне ж вдвое больше лет.
Бестрепетно любуюсь я тобою,
Иной любви огня во взорах нет.
Я не увижу, как завянет цвет
Твоей красы. Не стану я склоняться
Средь жертв твоих бесчисленных побед.
Не будет сердце кровью обливаться.
Ведь без страдания часы любви не длятся…

Как взгляд газели – взгляд твоих очей,
То робок он, то смелостью сверкает;
То манит он к себе сердца людей,
То красотой глаза их ослепляет.
Пускай же он по строкам тем блуждает,
Пускай улыбка, прелести полна,
В нем промелькнет… Пусть сердце не узнает,
Зачем тебе та песнь посвящена,
Но лилия в венок мой будет вплетена.

Что имя Ианты труд мой вдохновляло
Читатели Гарольда моего
Все будут знать: оно стоит сначала,
Его в конце забыть трудней всего…
Разбитой лиры друга своего,
Чья песнь теперь восторгом пламенеет,
Потом коснись, – и больше ничего
Моя надежда ожидать не смеет.
Ужели дружба прав на это не имеет?…

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

I.

В Элладе ты слыла неборожденной,
О муза, дочь певцов! Так много лир
С тех пор терзало слух твой утомленный,
Что не дерзну я твой нарушить мир…
Хоть видел я твой храм – обломки зданья[10]
И твой ручей, что прерывал один
Забытых мест глубокое молчанье,
Чтоб скромное вести повествованье,
Покой усталых муз тревожить нет причин.

II.

Жил юноша в Британии когда-то,
Который добродетель мало чтил;
Он дни свои влачил в сетях разврата
И ночи за пирами проводил;
Увы, разгул был для него кумиром;
Лишь пред пороком он склонялся ниц
И, презирая то, что чтится миром,
Доволен был лишь оргией иль пиром,
В кругу развратников и в обществе блудниц.

III.

Пред вами Чайльд-Гарольд.[11] Я не намерен
Поведать вам, откуда вел он род;
Но этот род был знатен, чести верен
И заслужил в былые дни почет;
Но всякое преступное деянье
Потомка загрязняет предков честь
И обелить его не в состояньи
Ни летописца древнее сказанье,
Ни речь оратора, ни песнопевца лесть.

IV.

Кружился в свете он, как на просторе
Кружится мотылек среди лучей;
Не мог предвидеть он, что злое горе
Его сразит нежданно в цвете дней;
Но вот година тяжкая настала:
Узнал он пресыщенье, а оно,
Как чаша бед, приносит мук не мало.
В краю родном Гарольду тесно стало;
Так в келье схимнику и душно, и темно.

V.

Грехов не искупая, он стезею
Преступной шел. Красивых славя жен,
Гарольд был очарован лишь одною,[12]
Но с ней, увы! не мог сойтися он…
Как счастливо, что ласкою разврата
Не запятнал он светлый свой кумир:
Измена за любовь была бы платой.
Жену б он разорил безумством траты
И вынесть бы не мог семейной жизни мир.

VI.

Пресыщен всем, утратив счастья грезы,
Он видеться с друзьями перестал;
В его глазах порой сверкали слезы,
Но гордый Чайльд им воли не давал.
Объят тоской, бродил он одиноко,
И вот решился он свой край родной
Покинуть, направляясь в путь далекий;
Он радостно удар бы встретил рока
И скрылся б даже в ад, ища среды иной.

VII.

Покинул Чайльд-Гарольд свой замок старый;
Под гнетом лет, казалось, рухнет он,
Его ж щадили времени удары:
Держался он массивностью колонн.
Там некогда монахи обитали,[13]
Теперь же суеверия приют
Театром стал пафосских сатурналий;
Могли б подумать старцы, что настали
Их времена опять, коль хроники не лгут.

VIII.

Порою, словно тайну вспоминая,
Измену иль погибшую любовь,
За пиршеством, немую скорбь скрывая,
Сидел Гарольд, сурово хмуря бровь;
Но тайной оставалася тревога
Его души; друзьям он не вверял
Заветных дум и шел своей дорогой,
Советов не прося; страдал он много,
Но в утешениях отрады не искал.

IX.

Хоть он гостей сзывал к себе не мало
На пиршества, все ж не имел друзей;[14]
Льстецов и паразитов окружала
Его толпа; но можно ль верить ей?
Его любили женщины, как мота:
Сокровища и власть пленяют жен
(При золоте метка стрела Эрота);
Так рвутся к свету бабочки; оплота
Там ангел не найдет, где победит Мамон.

X.

Гарольд не обнял мать, пускаясь в море,
С любимою сестрой в отъезда час
Не виделся;[15] души скрывая горе,
Уехал он, с друзьями не простясь;
Не потому он избегал свиданья,
Что был и тверд, и холоден, как сталь,
Нет! Кто любил, тот знает, что прощанья
Усугубляют муку расставанья…
Лишь горестней нестись с разбитым сердцем в даль.

XI.

Богатые владенья, замок старый
Покинул он без вздохов и без мук,
Голубооких дам, которых чары,
Краса кудрей и белоснежных рук
Могли б легко отшельника святого
Ввести в соблазн, – все то, что пищу дать
Порывам сладострастия готово…
Ему хотелось мир увидеть новый
И, посетив Восток, экватор миновать.[16]

XII.

Надулись паруса; как будто вторя
Его желаньям, ветер резче стал;
Поплыл корабль, и скоро в пене моря
Бесследно скрылся ряд прибрежных скал.
Тогда в душе Гарольда сожаленье
Проснулось, может быть; но ничего
Он не сказал и скрыл свое волненье,
Он твердым оставался в то мгновенье,
Как малодушный плач звучал вокруг него.

XIII.

В вечерний час, любуяся закатом,
Он арфу взял; под бременем тревог
Любил он волю дать мечтам крылатым,
Когда никто внимать ему не мог;
И вот до струн коснувшися рукою,
Прощальную он песню затянул,
В то время, как корабль, в борьбе с волною,
Катился в даль, и, одеваясь тьмою,
Его родимый край в пучине вод тонул.

ПРОЩАНИЕ ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬДА