Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

• Название: Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
• Автор: Марсель Эме
• Издательство: Ника-Центр
• Жанр: Современная проза
• Год: 1997
• ISBN: 966-521-045-9

Романы французского писателя Марселя Эме (1902–1967) «Ящики незнакомца» и «Наезжающей камерой» публикуются на русском языке впервые. По усложненности композиции и нарочитой обнаженности литературных приемов они близки исканиям некоторых представителей «нового романа», а также линии абсурда у экзистенциалистов.

В романе «Ящики незнакомца» на фоне полудетективного, полуфантастического сюжета с юмором, доходящим до сарказма, представлены странно запутанные взаимоотношения героев с их маленькими сиюминутными трагедиями и глобальными философскими изысканиями.

Как будто в старой киноленте мелькают герои романа «Наезжающей камерой», в котором дерзко сочетаются глубокие чувства с низменными инстинктами, восхищенные эстетские разговоры с откровенной глупостью, благородная дружба с равнодушным предательством.

---

Он было смирился, но затем вдруг передумал. Лицо его зарделось, а глаза запылали гневом.

— Матильда, какой позор так обращаться с детьми — запирать в комнате на весь их законный выходной и не давать оторвать нос от стола! Вы их терзаете и отупляете! Это чудовищное тиранство. Их отец зарабатывает горы денег, а они были бы в сто раз счастливее в сиротском приюте.

Мертвенно бледная, мадам Лормье схватила деверя за руку и попыталась оттеснить его к двери, но тщетно. Он вырвался резким движением и подошел к Валентине.

— Валентина, через полтора года ты станешь совершеннолетней. Ты доставишь мне удовольствие, если бросишь твоих истязателей и переберешься жить ко мне. Ты будешь вставать каждый день в полдень, гулять, покупать себе платья, ужинать в ресторане, а после я поведу тебя на танцы, будем ходить в ночные клубы, и только один-единственный раз в год ты будешь посылать родителям поздравительную открытку на Новый год. А пока думай, что час избавления близится.

Он поцеловал племянницу в обе щеки и вышел, насвистывая. Когда он переступил порог комнаты, мадам Лормье спохватилась и произнесла жестким тоном:

— Ваш дядя — безумец, ничего не понимающий в современной эпохе. А правда такова, что наш мир рушится, и горе тому, у кого не будет ни ремесла, ни образования.

Я взял ручку Валентины и принялся исправлять ее перевод, объясняя попутно правила грамматики и синтаксиса. Язык этот я знал хорошо, так как вплоть до ареста постоянно подрабатывал, давая уроки латыни и французского. Когда Валентина не понимала, она робко смотрела на меня, не смея прервать, и я повторял сказанное. Мы сидели совсем рядом, почти касаясь друг друга, и я временами испытывал волнение при мысли о ее крупном девичьем теле, дремавшем в туманностях школьных мечтаний.

Последняя фраза перевода содержала некий эллипс мысли, и все мои попытки объяснить этот прием оказались напрасными. Она подняла на меня восхищенные глаза и, краснея, сказала вполголоса:

— В любом случае лучше написать как-то иначе. Учитель все равно поймет, что я не смогла бы разобраться в этом пассаже сама.

Я был тронут столь простым признанием, смирением, с которым эта красивая девятнадцатилетняя девушка соглашалась со своей участью школьницы и неуча. Покончив с переводом, я решил было заставить ее сделать его заново, без моей помощи, чтобы убедиться, что она все поняла, но чувство сострадания остановило меня. Я находил возмутительным, что родители принуждают ее учиться, несмотря на то, что она к этому не расположена и что сами они хорошо это знают, тогда как она могла бы блистать в чем-либо другом и достичь там успеха. Мадам Лормье вышла из классной комнаты, а я остался сидеть рядом с Валентиной. И тут, пока она переписывала перевод, я в нее влюбился. Я смотрел на нее и думал, что могу тут же умереть. Красивая, скромная, у нее был тот нежный блеск молодости, который уже исчез у Татьяны. Не хочу сказать, что Татьяна старая, но все же ей двадцать шесть лет, а это уже не свежесть. Валентина была чудом чистоты, грациозности, всего. В десять минут шестого я был уже очень влюблен. Какова бы ни была причина — хорошая или плохая, — о дочке Лормье думать нельзя. И в этом отношении в голове у меня не было ничего определенного. Меня опьянила Валентина, я вдыхал ее, пожирал то одним, то обоими глазами. Нарочно уронив карандаш под стол, я нагнулся и, пытаясь вроде удержаться, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за ее ноги, от чего у меня потемнело в глазах, отнялись руки, подскочило сердце и что-то взорвалось внутри. Вынырнув на свет ее глаз, я наклонился над ней, делая вид, что читаю в ее тетради, придвинувшись щекой вплотную к ее волосам, ухватившись одной рукой за край стола и чуть касаясь ее груди через свитер. Дочка Лормье. Боясь окончательно потерять голову, я прервал тишину.

— Вы слышали что-нибудь о Носильщике?

— Да. У нас в классе хорошие ученики часто говорят о нем, особенно Клер де Пупине, моя лучшая подружка. Она знакома с одним студентом, который встречался с Носильщиком и говорил с ним. Клер отличная девочка. Вчера она сказала мне, что любит меня так же, как Носильщика.

Я спросил, что значит для нее Носильщик, но вошла ее мать, и я покинул комнату.

В спальне президент разговаривал со своим братом. Пока я шел к кровати, он следил за мной из-под полуопущенных век испытывающим и недоверчивым взглядом, как если б он открывал меня с новой стороны.

— Оказывается, Мартен, вы очень сильны в латыни?

Я для приличия скромно запротестовал. Лормье уткнулся носом в одеяло и, казалось, задумался. Видно было, как трясется мясо вокруг его небольшого рта словно от неспокойных мыслей. Повернувшись внезапно к брату, он со злостью вскричал:

— Черт знает что! Сын вахтера СБЭ учится в лицее и к тому же первый по всем предметам! А мои четыре олуха даже на тройки не тянут!

И он горько усмехнулся. В его злом взгляде я прочел, что он с обидой воспринимает определенное принципиальное неравенство, против которого должно восставать его чувство справедливости. Министр заметил, что для обеспечения пристойного будущего детям не нужны дипломы, но Лормье нетерпеливым жестом прервал его:

— Нам не осталось времени. Не пройдет и десяти лет, как песенка франции будет спета. А что станет с ними?!

После ухода младшего Лормье я снова достал из папки бумаги и принялся читать их, комментируя. Лормье очень устал, у него поднялась температура выше 39 градусов, и ему не давали покоя другие мысли. В конце нашего разговора он сказал:

— Студентка, которую жена наняла репетиторшей, дура и бестолковая. Я ее выгоню. Найдите мне кого-нибудь вроде вас, чтоб знал свое дело.

Я пообещал заняться этим. На папашу Валентины я теперь смотрел с добротой. Если бы ему захотелось помочиться, я охотно подал бы ему судно.

Возвращаясь в метро домой, я мечтал о годах счастья, которые ожидали меня. Речь шла — всего-то навсего — о счастье любить Валентину, но мне другого и не нужно было. Таким образом я буду уверен, что не подвергну ее испытаниям деградацией любовных перипетий, утратой иллюзий, разочарованием, глупыми муками ревности. Дома я зашел на кухню к Валерии, весело поцеловал ее и сказал, что она красива, как никогда. В столовой Мишель обозревал потолок, присев на край стола. Я игриво заговорил с ним:

— Привет, старик. Ну как, ты работал над пьесой? Знаешь, начало чертовски хорошее.

— Ах, эта пьеса… знал бы ты, как мне плевать на нее. Я влюбился.

Я пристально посмотрел на него. Лицо Носильщика, могу поклясться, было озарено, светилось экстазом.

— Ты помнишь день, когда ты вернулся? Тут была девушка, Лена. Я видел ее тогда впервые. Поскольку я сидел с этой пьесой, то воспринял ее как-то рассеянно. Я был тогда далек от мысли… Она приходила сегодня. И тут я по-настоящему рассмотрел ее. Завтра она переедет к нам навсегда. А я, я ищу работу.

— Ты ищешь работу? Ты хочешь сказать, что возвращаешься на сцену?

— Нет, я говорю о настоящей работе. О скучной, как положено. Я хочу иметь право говорить: это для нее. Понимаешь?

— Возможно, у меня кое-что найдется для тебя. Но пока это не точно. Я буду знать завтра.

Носильщик обнял меня. Глаза его помутнели от слез. За ужином мы мало говорили, но часто смеялись и почти всякий раз без причины. Когда я лег, Валерия уже была в моей кровати и тянула ко мне руки. Я был так счастлив, я так любил Валентину, что мне только и хотелось, что делать приятное. Валерия говорила, что я такой красивый, страшно обаятельный, а потом сняла с руки часы и попросила:

— Будь добр, положи их в ящик стола.

Эти два последние слова вызвали во мне воспоминание о конторском столе модели СБЭ, что я видел у Лормье в маленькой гостиной стиля Людовика XVI на втором этаже. Я заснул с мыслями о Валентине и столе.

XVI

Придя на следующий день на работу, я первым делом отправился в кабинет, который занимал в течение двух первых дней. Стола в нем больше не было. Я затворил за собой дверь, чтобы поразмыслить об этом. Исчезнувший стол теперь занимал место в гостиной Лормье, в этом не могло быть сомнений, Татьяна открыла Лормье нашу тайну, чтобы расположить его еще больше и придать себе весу. Другого объяснения я не видел. С тех пор как Келлеру влетело от президента за то, что меня держали на карантине, вновь поступавших в СБЭ — я в этом убедился лично — сразу же определяли в какой-нибудь отдел, хотя бы временно, и я был последним, кто занимал этот кабинетик. Сидя на единственном стуле, я на мгновение отдался мыслям о незнакомце, о котором немного подзабыл за последние недели, что не встречался с Татьяной.

Потом я спустился в подвал к Фарамону, чтобы получить обстоятельные разъяснения о случившемся. Он сидел в своей стеклянной клетке и уже стучал на машинке. Со времени нашей с ним первой встречи я несколько раз заходил к нему — не по служебным делам, а ради удовольствия отвлечься на несколько минут от атмосферы фирмы.