Владимир Корнилов - Один из них, случайно выживший…

• Название: Один из них, случайно выживший…
• Автор: Владимир Корнилов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001

---

Владимир Корнилов Один из них, случайно выживший… (Воспоминания о сорок девятом годе)

«Знаменитое стихотворение К. Левина “Нас хоронила артиллерия” ходило по рукам всей литературной Москвы первых послевоенных лет. Левин, элегантный независимый холостяк, жил литературными консультациями, печататься не старался… По мнению Слуцкого — один из лучших поэтов фронтового поколения, запоздало присоединившийся к их плеяде».

Евгений Евтушенко. Из предисловия к циклу стихов Константина Левина в антологии «Строфы века».

Стихи он писал с детства, но, сын врачей, по семейной традиции летом 41-го поступил в медицинский институт и после первого семестра был взят в противотанковое училище. Командовал взводом сорокапяток — сорокапятимиллиметровых противотанковых пушек, бивших по немецким «Тиграм» и «Фердинандам» прямой наводкой и с самой короткой дистанции. В такой артиллерии мало кто выживал. Оттого ее и прозвали «Прощай, Родина!». За четыре месяца фронта Костя был дважды награжден орденами Отечественной войны обеих степеней и дважды ранен: сначала в голову, затем ему миной оторвало ногу. В двадцать лет, сердцеед и красавец, он стал инвалидом.

Провалявшись с год в госпиталях, Костя услышал о существовании Литературного института и выслал документы в Москву. Приняли его со скрипом. Стихи показались приемной комиссии мрачноватыми. Так, в «Реквиеме Валентину Степанову» были строки:

И матери рвут со стен иконы
И, может, не только иконы рвут,
И бьют себя в чахлую грудь,
и драконом
Ошеломленного Бога зовут.

Разумеется, смущали комиссию не столько строки о Боге, сколько неясность: не портрет ли вождя, кроме икон, рвут со стен матери? Однако лето сорок пятого было сравнительно либеральным, и, снизойдя к его боевой биографии, комиссия зачислила Костю на первый курс. Так мы с ним познакомились и, хотя он был четырьмя годами старше, подружились.

Учился Костя хорошо. Лекций не прогуливал. Четким, с легким наклоном почерком конспектировал все, что читали профессора (по этим конспектам лентяи всего курса готовились к экзаменам). То ли за войну соскучился по учебе, то ли был с детства упорен и трудолюбив, но студента прилежнее Кости мне встречать не приходилось, хотя я перебывал во многих вузах.

Невысокого роста, стройный, он всегда был подтянут. Армейская форма без погон сидела на нем ловко, а уж в штатском и при галстуке он был невероятно элегантен. Лишь едва заметная хромота напоминала о ранении, но никто не верил, что у него нет ноги. Протез немилосердно натирал культю, однако Костя ни за что не пришел бы в институт на костылях.

Жил он бедно и в углах — не по Достоевскому в углах, а в самых реальных углах, то есть снимал в хозяйской комнате койку и тумбочку. Так продолжалось пять институтских лет и еще двенадцать — спустя. Доходы у него были скромные: стипендия и мизерная инвалидная пенсия. Отец и мать — они давным-давно развелись — помогали ему как могли, но возможности их были ограничены.

Однако Костя на судьбу не жаловался. Наоборот, старался выглядеть победителем жизни. В пивных (а в дни стипендии мы заглядывали в пивные принять сто грамм с прицепом, то есть вливая водку в пиво) он вечно с кем-нибудь дрался.

— Ты как Байрон, — говорил я. — Тот, чтоб не комплексовать из-за хромоты, переплыл Ла-Манш… Но пожалей вывеску.

— Байрон — своей тоже не жалел, был кулачным бойцом, — отвечал Костя.

Сходство с Байроном — хромота, дерзость, драчливость, успех у женщин и, наконец, поэтический дар — ему явно льстило. Он даже написал стихотворение «Дон Жуан»:

Вечерами по осенней хляби
Он доныне ходит по Москве
В очень серой, в очень мягкой шляпе,
В очень обезличенной тоске.

Кем он был? Испанцем иль евреем,
Или пионером новых рас?
Агасфером? Дорианом Греем?
Так ли это важно уж для вас?

Это стихи сорок шестого года. Но и через двадцать лет он писал о том же:

Обмылок, обсевок, огарок,
А все-таки в чем-то силен,
И твердые губы дикарок
Умеет растапливать он.
…………………………………
Он худший из донжуанов,
Да видимо, лучшего нет.

И вот уже дрогнули звенья:
Холодный азарт игрока,
И скука, и жажда забвенья,
И темное чудо греха.

В первые литинститутские годы он много работал, настойчиво искал свою тему и свою интонацию, обращаясь то к Северянину, то к Симонову, то к Пастернаку, то к Твардовскому. Но среди этих разнородных, разношерстных влияний уже мелькало что-то свое.

Стихотворение «Нас хоронила артиллерия…», несмотря на явные заимствования из Пастернака, многие молодые поэты знали наизусть, говорили о нем, спорили. Оно было написано от имени поколения павших. Там были строки:

Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульварам брел как выпивший
И средь живых прошел как эхо.

В середине шестидесятых Костя по просьбе Е. Евтушенко вымарал несколько строф — и хорошо сделал. Но, странная вещь, стихотворение от этого что-то потеряло.

Той осенью сорок шестого Костя почему-то решил, что павших солдат уже забыли, что их помнят лишь матери да…

Главнокомандующий Сталин.
И, отпустив уже к полуночи
Секретарей и адъютантов,
Он видит: в дымных шлемах юноши
Свисают с обгорелых танков…

Это была какая-то странная зашоренность. Впрочем, действительность — отмена выплат за боевые ордена и праздника Победы, а также негласная высылка из Москвы увечных фронтовиков, прозванных в народе «самоварами», — развеяла Костины недолгие иллюзии. Однако с самого начала его отношение к Сталину было не одномерным. Помню, примерно тогда же мы с ним пошли на трофейный шлягер — «Девушка моей мечты». Фойе кинотеатра было украшено предвыборными транспарантами.

— Какая лучшая рифма к слову «вождь»? — спросил он беззвучно одними губами.

— «Вошь», — так же беззвучно ответил я.

Стихи «Нас хоронила артиллерия…» были сочтены в Литинституте упадническими, и поначалу дело обошлось выговором и снятием с повышенной стипендии. В следующем году он написал стихотворение, которое сыграло роковую роль в его жизни, можно сказать, перевернуло ее. Оно никогда не было напечатано, и я приведу лишь несколько запавших в память строф. Кроме меня их вряд ли кто помнит: почти никого из наших сокурсников не осталось в живых.

Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.

Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной Шестой!
…………………………………..
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя, народ, тебя, страдалец,
Я никогда не забывал.

Неожиданное сочетание Северянина с Твардовским. Но каких только коктейлей не знала наша поэзия! Однако в этом стихотворении уже прорезалась своя тема!

Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,

Не месть, не честь на поле брани,
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.

Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить.

Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомбленной шесть часов подряд.

Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью «КС».

Борис Слуцкий, опровергая ходячее среди темных слоев мнение — власти всемерно подпитывали его — мол, евреи не воевали, — написал в середине пятидесятых замечательные стихи «Про евреев»:

Иван в окопе воюет,
Абрам в рабкопе ворует.
Я все это слышал с детства,
И скоро совсем постарею.
Но все никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»

И в других стихах Слуцкого эта тема зазвучала мощно, широко и убедительно. Но все-таки задолго до Слуцкого к ней прикоснулся Константин Левин, за что и поплатился.