Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

• Название: Мадемуазель де Мопен
• Автор: Теофиль Готье
• Издательство: ТЕРРА
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-300-01131-2

Творческое наследие французского писателя Теофиля Готье (1811–1872) весьма разнообразно: романы, стихи (он был одним из основателей поэтической группы «Парнас»), путевые очерки, воспоминания, драмы, критические статьи и даже либретто балетов. Роман «Мадемуазель де Мопен» был написан в 1835 г. Он рассказывает о любви Розалинды к художнику д’Альберу.

---

Описание де С*** раздразнило мое любопытство, я выбрался из укрытия и, пробравшись между группками гостей, приблизился к даме; я окинул ее внимательным взглядом: на вид ей было лет двадцать пять, двадцать шесть. Она была невелика ростом, но недурно сложена, хотя слегка полновата; руки у нее были белые и мягкие, кисти достаточно изысканной формы, ножка премилая и даже чересчур крохотная, плечи полные, ослепительные, грудь невелика, но вполне удовлетворительна и позволяла надеяться, что прочее не хуже; волосы у нее были необыкновенно блестящи и черны, как вороново крыло; глаза слегка раскосые, удлиненные к вискам, тонкий нос с глубоко вырезанными ноздрями, влажный, чувственный рот, на нижней губе маленькая складочка, а над уголками рта едва заметный пушок. А сквозившие во всем облике живость, бойкость, здоровье, сила и непостижимое выражение чувственности, умерявшееся кокетством и всякими уловками, сообщали ей незаурядную привлекательность и с лихвой оправдывали тот пристальный интерес, которым она была окружена и который постоянно возбуждала в окружающих.

Я желал ее — но я сразу понял, что, при всем ее обаянии, эта женщина не приблизит меня к моей мечте, не заставит сказать: «Наконец-то у меня есть возлюбленная!»

Я вернулся к де С*** и сказал:

— Эта дама мне очень нравится и, быть может, у нас с ней сладится дело. Но прежде, чем высказаться определенно и связать себя, прошу тебя, будь добр, покажи мне тех снисходительных красавиц, которые великодушно обратили на меня внимание: я хочу сделать выбор. И раз уж ты взялся быть моим вожатым, окажи мне любезность, добавь к этому короткий рассказ о каждой и перечень их достоинств и недостатков, а также поведай, каким образом лучше их атаковать и в каком тоне лучше с ними разговаривать, чтобы избегнуть как излишней провинциальности, так и литературности.

— С удовольствием, — отозвался де С***. — Взгляни вон на ту прекрасную, меланхолическую лебедушку, которая так изящно изгибает шею и взмахивает рукавами, словно крыльями; это сама скромность, это средоточие всей земной чистоты и невинности; снежное чело, ледяное сердце, взоры мадонны, улыбки святой Агнессы; платье на ней белоснежное, душа — такая же; волосы она украшает только флердоранжем да лилиями, и к земле привязана всего одной ниточкой. Ее никогда не посещала ни единая дурная мысль, и она понятия не имеет о том, чем мужчина отличается от женщины. Пресвятая Дева — рядом с ней вакханка; впрочем, несмотря на все это, у нее перебывало больше любовников, чем у любой известной мне женщины, а это не так уж мало. Рассмотри как следует грудь этой скромницы: воистину, маленький шедевр — право, не так уж легко все скрыть и в то же время показать так много; согласись, при всем ее аскетизме и при всей недоступности она, пожалуй, выглядит более вызывающе, чем эта добродушней особа слева от нее, храбро выставляющая напоказ два полушария, которые, если их соединить, явили бы собой карту земного шара в натуральную величину, или другая, та, что справа, с вырезом до самого живота, с чарующим бесстрашием обнажающая перед нами свое убожество? Или я глубоко заблуждаюсь, или это непорочное создание уже мысленно подсчитало, сколько любви и страсти сулят твоя бледность и черные глаза; я это потому говорю, что она ни разу не глянула в твою сторону, во всяком случае так, чтобы это можно было заметить; на самом деле она так владеет искусством косить глаза во все стороны, что от нее не ускользнет ни единая подробность; кажется, что у ней глаза на затылке, ибо она прекрасно знает все, что творится у нее за спиной. Это Янус в юбке. Если хочешь снискать у нее успех, откажись от небрежных манер и победоносного взгляда. Надо говорить с ней, потупив очи долу, застыв в принужденной позе, приглушенным и почтительным голосом; таким манером ты сможешь высказать ей все, что захочешь, — лишь бы это было пристойно завуалировано, и она позволит тебе любые дерзости, сначала на словах, а там и на деле. Потрудись только понежнее закатывать глаза всякий раз, когда она смущенно потупит свои, и толкуй ей как можно слащавее о платонической любви и о связи двух душ, пуская в ход пантомиму, которая не имеет ничего общего ни с платонизмом, ни с идеализмом! Она очень чувственна и очень обидчива; целуй ее и обнимай, сколько душе угодно, но в самом сокровенном упоении не забывай по меньшей мере трижды вставлять в каждую фразу обращение «сударыня»: она рассорилась со мной потому, что, ложась в постель, я что-то сказал ей, назвав ее на ты. Черт побери! Недаром же она порядочная женщина!

— После всего, что ты мне рассказал, у меня нет большой охоты пускаться в эти приключения: Мессалина-недотрога! Какое чудовищное и небывалое сочетание!

— Оно старо как мир, мой дорогой! С ним встречаешься на каждом шагу, это самое обычное дело. Напрасно ты не желаешь направить свое внимание на эту особу: в ней есть своя прелесть; пока ты с ней, тебе все время кажется, будто ты совершаешь смертный грех и с каждым поцелуем все больше губишь свою душу; меж тем как с другими ты насилу сознаешь за собой заурядный простительный грешок, а то и вовсе не чувствуешь, что согрешил. Вот почему я оставался с ней дольше, чем со всеми остальными любовницами. Я и доныне был бы при ней, да она сама меня бросила; это единственная женщина, которая дала мне отставку, и я за это питаю к ней немалое почтение. У нее в запасе есть необыкновенно изысканные сладострастные уловки, притом она всегда так великолепно притворяется, будто у ней силой вырвали то, что она дала вполне добровольно; принимая от нее любую милость, чувствуешь себя насильником, а это упоительно. В свете ты найдешь десяток ее любовников, которые поклянутся тебе своим счастьем, что это самая добродетельная особа на свете… Хотя на самом деле все наоборот. Анатомировать эту добродетель на подушке — прелюбезнейшее занятие. Теперь, когда ты предупрежден, ты ничем не рискуешь и не совершишь промаха: не влюбишься в нее искренне.

— Сколько же лет этой очаровательной особе? — спросил я у де С***, поскольку не в силах был определить это сам, хотя оглядывал ее с самым пристальным вниманием.

— А, сколько ей лет? Это великая тайна, ведомая одному Богу. Я сам похваляюсь, что с точностью до минуты умею установить возраст женщины, но узнать ее годы так и не смог. Могу лишь предположить, весьма приблизительно, что ей от восемнадцати до тридцати шести. Я видел ее в вечернем туалете, видел полуодетую, видел в постели, но ничего не могу тебе сообщить на этот счет: мое искусство тут бессильно. Больше всего она смахивает на восемнадцатилетнюю, но этого быть не может. У нее тело девственницы и душа потаскушки, чтобы достичь такой глубокой и столь незаметной взору испорченности, нужно или много времени, или великий талант, нужно бронзовое сердце в стальной груди; у нее ни того, ни другого нет, поэтому я думаю, что ей скорее тридцать шесть, но, впрочем, не знаю.

— Нет ли у нее близкой подруги, которая бы просветила нас на этот счет?

— Нет; она приехала в наш город два года назад. Прибыла не то из провинции, не то из-за границы, уж не знаю, откуда именно. Очень выгодное обстоятельство для женщины, которая умеет им пользоваться. С таким лицом, как у нее, можно приписать себе какой угодно возраст и вести хронологию со дня своего приезда.

— Воистину, большая удача, особенно если вас не разоблачит какая-нибудь предательская морщинка и если время, великий разрушитель, смилуется и позволит вам подделать в церковной записи дату крещения.

Он показал мне еще нескольких дам, которые, по его словам, с благосклонностью приняли бы любое прошение, какое мне вздумалось бы им подать, и отнеслись бы ко мне с избытком филантропии. Но женщина в розовом в уголке у камина и скромная голубица, которую он привел мне в качестве антитезы, были несравнимо лучше всех остальных; они обладали — по крайней мере, на вид — если не всеми, то частью тех достоинств, которых я от них ждал.

Я болтал с ними целый вечер, особенно с последней, и позаботился о том, чтобы отлить свои мысли в самую почтительнейшую форму; она едва на меня смотрела, но все же мне показалось, что зрачки ее раз-другой блеснули сквозь завесу ресниц, а после нескольких весьма смелых, но, правда, прикрытых флером строгого целомудрия любезностей, которые я дерзнул ей отпустить, кожа ее на глубине двух-трех линий чуть заметно зарделась сдержанным и робким румянцем и стала такого цвета, как если бы в полупрозрачную чашу налили розовой жидкости. Она отвечала мне в общем строго, взвешивая каждое слово, но ответы ее были остроумны, метки и давали понять куда больше, чем выражалось в словах. Все ее речи перемежались умолчаниями, недоговоренностями, туманными намеками, каждый звук произносила она со значением, всякую паузу делала с умыслом; это было донельзя дипломатично и в высшей степени очаровательно. Но хотя в иные минуты я наслаждался беседой, выдержать ее долго я был бы не в силах. Тут нужно все время быть начеку и держать ухо востро, а я ценю в разговоре прежде всего самозабвение и задушевность. Сначала мы болтали о музыке, и разговор вполне естественно коснулся Оперы, с Оперы перепорхнул на женщин, затем на любовь, а уж эта тема, более чем всякая другая, позволяет совершить переход от общего к частному. Мы щеголяли друг перед другом своими прекрасными чувствами; то-то ты посмеялся, если бы мог меня слышать! Право, Амадис на Горючей скале показался бы рядом со мной холодном педантом. Эти великодушные самоотречения, преданность заставили бы покраснеть от стыда покойного римлянина Курция. Я и не думал, что способен на такую возвышенную галиматью и такой заоблачный пафос. Вообрази меня изрекающим квинтэссенцию платонических истин — каков паяц, какова комедия! И все это с отменно сладким видом, с этакими ханжескими, святошескими ужимочками! Черт меня побери! Притом я был себе на уме, и любая мать, слыша мои рассуждения, без колебаний уложила бы ко мне в постель свою дочку; а любой муж доверил бы мне свою жену. Никогда в жизни я не притворялся более добродетельным, чем в тот вечер, и никогда не был так далек от добродетели. Я думал, что быть лицемером и говорить вещи, в которые совсем не веришь, труднее. Наверное, это очень легко или я весьма предрасположен к ханжеству, коль скоро я с первого раза сделал такие успехи. Право же, у меня бывают минуты озарения.