Павел Перец - От косяка до штанги

• Название: От косяка до штанги
• Автор: Павел Перец
• Издательство: Амфора
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-483-00048-Х

Подлинная история жизни культового питерского (а теперь и московского) персонажа Павла Перца, рассказанная им самим. Павел Перец – журналист и музыкант. Работал грузчиком, манекенщиком, продавцом кроссовок, Дедом Морозом, менеджером, столяром, диджеем, супервайзером, главным редактором газеты и гламурного журнала. Его книга "От косяка до штанги" – первый российский straight edge манифест и ярчайший пример современного идейного романа. Это путь от транквилизаторов к велосипеду с алюминиевой рамой, от водки к пятнадцатикилометровым пробежкам, от марихуаны к турнику в тренажерном зале. Подростковая проституция, сбор конопли в Астрахани, любительское драгдилерство, крысиные укусы, социальная реклама, похороны гранжа и хардкора, клубы "Тоннель" и "ТаМтАм"… Все это фон. На переднем плане – реальная история человека, который смог изменить себя, руководствуясь принципом "stay punk – stay clean".

---

Вечерком в субботу поляна перед столовой превратилась в танцпол с примятой травкой. Боцман, к вокальным данным которого нельзя было применить понятие «голосовые связки», поскольку их уже давно развязали медицинский спирт и папиросы, выступал в роли ди-джея, хрипя в микрофон, как астматик во время приступа. Девушки принарядились, юноши помыли ноги. Вечеринка носила полуаристократический характер.

Пришли молодые люди с окрестных деревень (поселков, селений, аулов). Среди них был один с нерусским именем. Мистер Х. У него было лицо, за которым сразу же начинались оттопыренные уши. С мистером Y они направились к нам в палату, где застали меня за интимным процессом подстригания ногтей на ногах. Освещала меня свечка для торта (лампочка была умерщвлена на время дискотеки). Мистеры прикрыли за собой дверь и, собирая в полумраке остатки трезвости, стали предъявлять мне претензии о качестве полового обслуживания местного мужского населения питерскими барышнями. Я хотел было отшутиться, уже прицеливаясь к выходу, поскольку компания эта вызвала у меня неприятные ассоциации. Мистер Х пошарил по тумбочкам, схватил какой-то предмет и приставил мне его к горлу. Это была классическая открывашка, которая между ребер не пролезла бы, но кровь с ее помощью пустить можно запросто.

– Может, прирезать? – поинтересовался мистер Х у мистера Y.

– Пусть живет.

Прирезать меня сим предметом было бы сложно. Зато вот ножницами, которые кололи мне зад (я на них сел с перепугу) очень даже возможно. Мистеры покинули помещение, пообещав, что спокойной жизни ни у кого (а у меня особенно) в лагере не будет.

Сидя в темном бараке, я прислушивался к своим ощущениям, которых хватило для того, чтобы пойти к лагерному начальству. Это был жест отчаянья.

С начальством у нас были отношения более чем напряженные. Начальство и молодой трудовой коллектив представляли собой диполь – два электрических заряда противоположные по знаку. Соприкасаться нам было запрещено. Потому что стоило потереть шерстяную тряпочку начальского терпения об эбонитовую палочку нашего тинейджерского беспокойства, как тут же проскакивала искра. Начальство хотело, чтобы дети работали, по ночам спали, чтобы девушки не шарились с местными. Но дети не выполняли стройотрядовские заповеди, что рассматривалось как нарушение административного порядка. Например, такое нарушение.

Детям захотелось выпить, но пить было нечего кроме волжской воды. Денег тоже не было. Поэтому дети расположились на полу, образовав круг из пятнадцати человек, и стали пить ненагруженную алкоголем природную влагу. При этом атрибутика пьянки была тщательно соблюдена (закуска в виде помидорного салата и зажаренных карасей, тосты, чоканье). И надо сказать – торкнуло. Такой коллективный психоз на почве желания опьянеть. Я повторил этот опыт несколько лет спустя, распив три литра бифидока из рюмок. Эффект тот же.

Дети были взяты с поличным на месте преступления лагерным начальником, который готов был головой об стену биться, дабы выискать под матрасами самогон, в тумбочке марихуану, презерватив в подушке. Он вбежал с криком: «Попались!» Схватил бутылку. Понюхал, попробовал, понюхал, попробовал. «Там должен быть спирт. Или самогон». Так говорили его удивленные глаза. Но в бутылке была вода. Самая обыкновенная волжская жидкость. Аш, мать ее, два о. В то, что дети от астраханской хандры начали пить воду, как водку, он так и не поверил. Зато ему пришлось поверить, что открывашкой можно не только банку со шпротами откупорить, но и вены на шее, если она в руках у мистера Х.

Выход был найден довольно простой. Меня пригласили к милиционеру, периодически дежурившему на территории лагеря, и популярно объяснили ситуацию с местным мужским населением (сидело, сидит, будет сидеть). Одна заявка в письменно виде – и от меня отвянут тут же, поскольку этот лист бумаги будет висеть дамокловым мечом над мистером Х и над мистером Y. Я поначалу упирался, вследствие антагонизма моей панковской натуры и милицейских протоколов. В системе моих морально-нравственных ценностей, вытекающих из юношеского максимализма, такого тандема не подразумевалось. Мне было объяснено еще раз, что это единственно возможный выход (мирный) из сложившейся ситуации. Я посоветовался со своими сожителями и написал заяву. Мистеры тут же отклеились от меня, как отсыревшие обои от бетонной стены. Даже свои косые взгляды попрятали в брови.

Ближе к отъезду мы стали запасаться в столовой пустыми коробками из-под геркулеса для того, чтобы использовать их в качестве тары. Трава сохла в укромном месте. Каждый планировал увезти пачек по десять. Надеялись на то, что на вокзале никто шмонать не станет, поскольку погрузка стройотряда в вагон – это психдом. Все шло в нужном темпе. Рассматривались даже варианты запихивания коробок с «овсяными хлопьями» в ящики с помидорами, так, чтобы их не было видно.

Активней воровались арбузы с бахчи. Дети ходили ночью охотиться на зеленых полосатых колобков с розовой мякотью вместо мозгов (у колобка есть мозг?), обернувшись поясами. Это были тренировочные штаны, которые использовались как мешки. Штанины снизу завязывались. В каждую штанину влезало по два больших арбуза – итого четыре. Перекинув получившиеся ноги через плечи, компания людей, которых непременно осудили бы Тимур и его команда, удалялась в сторону лагеря. Здесь мы кормили арбузами девиц, а они кормили нас икрой, которой их снабжали сексуально озабоченные браконьеры. Икра в чистом виде Павлику не шибко понравилась. Может, сработал эффект горожанина, который, приехав в деревню, попробовал парного молока, и чуть не исторг его обратно, настолько он привык к пастеризованным продуктам в упаковках Tetra pak.

Уезжал я с багажом эмоций: потеря девственности, южный загар, прощальный костер, в котором директор лагеря сжег сто пятьдесят коробок из-под геркулеса. Это был неожиданный удар. Засушенная трава, преодолев Россию с юга на север, приобретала приятную для подростка ценность, которую можно было выразить в конкретном денежном эквиваленте. Но мечты обогатиться за счет астраханской флоры улетели вместе с ароматом, который она источала, сгорая под пристальным наблюдением директора и нашими грустными взорами. Запах разлагающейся конопли заползал в ноздри, выдавливая из глаз слезы обиды. В конце концов, на сбор и переработку этого урожая было потрачено достаточно сил и нервов. Пришлось отправляться с грузом помидоров и баклажанов на радость родителей. Мечты о сбыте марихуаны затаились еще на год.

Отрезок седьмой

Воробьи – двукрылые хироманты, изучающие ладонь города, пронизанную линией судьбы по имени Невский проспект. Они медленно падают на мостовые, мягко втыкаясь в асфальт, как ложка в пудинг. Улица утыкана саженцами, у которых вместо ветвей дрыгающие лапки. Рядом идет прыщавый подросток, выдергивает птиц за хвосты, и ест их, словно морковки.

– Не желаешь? – предлагает он мне сочащуюся красным соком тушку.

Я перехожу на другую сторону. Между домов расщелина, в ней виднеется Обводный канал, в котором плавают рыбы. Почему-то вместо чешуи у них перья. Плюшевые головы селедок валяются вдоль набережной, с одной из них играется жирный кот.

– Не желаешь? – предлагает он мне обглоданную рыбью кость, похожую на схематическое изображение елки, которое можно встретить на некоторых топографических картах и рекламах новогодних базаров.

В кафе на столе горстка зубов, сломанный фотоаппарат, коробка с шурупами, плакат с изображением группы Cure. Прямо на лице замакияженного Роберта Смита тарелка с пивом. Клеенка покрыта толстым слоем сала, в нем утоплены жвачки и окурки, будто мамонты во льду.

Я сажусь на стул и уже не могу сдвинуться с места. Тело как будто разобрано по частям. Я – начинка киндер-сюрприза, несколько звеньев от Lego. Рука не принадлежит плечу, она сама по себе. Совершенно не важно, в каком состоянии находятся глаза, в открытом или закрытом. Это космос, где живут кислородные шарики. Ими можно питаться вечно, пока они не закончатся.

На борту самолета голые стюардессы. Кресло, в котором я сижу, зубоврачебное. Одна из стюардесс наклоняется ко мне, шлепнув по щеке своей грудью. В руке у нее теннисный мячик, который она настырно пытается пропихнуть мне в рот между крепко стиснутыми зубами.

– Не желаешь? – в недоумении спрашивает она, после чего садится на меня верхом, и изо рта у нее вываливается длинный, как ремень, язык.

В иллюминаторе трясется крыло, и я опасаюсь, как бы оно не отвалилось. Вспоминается чаша Ереванского аэропорта, откуда мы вылетали, пелена облаков, запах апельсинов в салоне. Этим рейсом меня доставят в черную дыру Веселого поселка, где придется тщательно вспомнить все этапы трипа, чтобы рассказать о них приятелям. Участившееся биение сердца, легкая испарина подмышками, разговор в соседнем купе и шлагбаум в конце тоннеля. Взлетная полоса перерезана рельсами, самолет должен сесть строго на рельсы, строго на рельсы, строго на пластмассовые рельсы, уложенные на пенопластовые шпалы, чтобы не произошло катастрофы. Чтобы все выжили, чтобы все насладились постполетной радостью человека, покинувшего зубоврачебное кресло, обитое жестким брезентом. Сознание восстанавливает привычные для обыденности картины. Я возвращаюсь. На полу обертки циклодола. В зеркале маячит тип с бледным лицом. Он смотрит на меня, а я на него. Пустота.