Эжен Ионеско - Наедине с одиночеством. Рассказы

• Название: Наедине с одиночеством. Рассказы
• Автор: Эжен Ионеско
• Издательство: Ника-Центр
• Жанр: Современная проза
• Год: 1998
• ISBN: 966-521-100-5

Эжен Ионеско (1912–1994) — один из родоначальников драмы абсурда. Однако данное издание знакомит читателя с его малоизвестной прозой.

В романе «Наедине с одиночеством», переведенном на русский язык впервые, несмотря на простое, нарочито будничное повествование, трудно провести черту между реальностью и фантасмагорией, когда в скучный мир героя — мелкого, ничем не примечательного служащего, неожиданно разбогатевшего — врывается то ли выдуманная, то ли реальная гражданская война в масштабах… одной улицы. И на этом фоне с наивным и трогательным упорством ищет герой свое предназначение, свое место во Вселенной, свою связь с людьми, которых видит заключенными в хрустальные гробы…

В эксцентрически-гротескных рассказах-притчах Ионеско ощущение кошмара, бессмысленности и иррациональности человеческой жизни сочетается с критикой конформистского сознания.

---

— Я участвовал в войне четырнадцатого года.

Это сказал старик с совершенно сморщенным лицом.

Другой, не такой старый, сообщил:

— Сопротивление.

— Я тоже был на баррикадах — в двадцать седьмом и тридцать седьмом годах, в сорок седьмом или в сорок пятом.

А я и не знал, что в последние десятилетия было так много баррикад. Не всегда это происходило во Франции. Возможно, в Бразилии, возможно, в Испании, возможно, в Конго, возможно, в Палестине, возможно, в Одессе, возможно, в Китае, возможно, в Ирландии.

Были французские волонтеры, были иностранные революционеры, нашедшие убежище во Франции. И конечно же, были какие-то результаты. Быть может, я пользовался ими, не отдавая себе в том отчета. Случались, конечно же, и провалы, и тогда все должно было начинаться вновь, начинаться вновь…

Один из них, подняв голову, заметил меня:

— Иди и ты сюда, что ты там делаешь наверху?

— Смотрю на вас, — закричал я, — и удивляюсь.

— Бездельник, — услышал я в ответ.

Я закрыл окно, уселся в кресло. Может быть, спросил я себя неуверенно, может быть, и мне туда пойти? Я должен поступать так, как поступают остальные. Но, к несчастью или к счастью, эта моя усталость… И зачем? Ведь невозможно переместить солнце, и мы не можем заставить смерть отступить. Я считаю, что они убивают друг друга потому, что не могут оттолкнуть смерть. И бросаются друг на друга, отталкивая друг друга… Они не могут объяснить необъяснимое. Война, революция, мир, скука, удовольствие, болезнь, любовь, хорошие женщины, кричащие дети. И эта длинная улица. Эта длинная улица. Слово «любовь», которое пришло мне в голову, вдруг всколыхнуло во мне безымянную ностальгию. Я понял, что именно любовь могла бы мне помочь, заменить объяснение. Быть сумасшедшим от любви. Это было так заманчиво! Я стал мечтать о путешествии на красивом корабле. Море, небо… Или пустыня. Или открывать покинутые города, разные безлюдные места. Они должны еще оставаться в нашем мире. Образы безмятежного моря, бескрайней пустыни возникли в моем воображении, как радость, как надежда. Любить пустыню, любить голубизну моря, любить белоснежные корабли — это казалось мне возможным. А вот любить людей значительно сложнее. Не ненавидеть — согласен. Но любить их, эти озабоченные создания, суетящиеся болтающие, шумящие, требующие, агонизирующие? Это скорее смешно. Чем может закончиться желание? Чем может закончиться ненависть, бойня или просто беседа? Мы тонем в необъяснимом. Ждать. Доверять. Заполнить сердце любовью. Нет, во мне не было страха. Не страх мне мешал, не страх сдерживал мои порывы. А даже если бы я испытывал страх. Это естественно, это свойственно человеку. «Это естественно, это естественно», — я расхохотался. Слово «естественно» вызвало у меня смех. Бояться чего-то или не бояться — здесь нет никаких критериев. Одни боятся, другие нет. Но мною двигал не страх. Мною двигало отсутствие движения. Мною двигало страдание. Я не должен был страдать. Однако я страдал. И нужно было это принять. Во мне была также некая лихорадочность, которая, как это ни странно, меня парализовывала… Противоположные, противоречивые толчки. Я, в очередной раз пожалел о том, что не изучал философию. Возможно, я бы тогда что-нибудь узнал, познал бы сущность вещей.

В дверь постучали. Это была консьержка, она пришла сказать, что немую домработницу убили, неизвестно кто, повстанец или полицейский. Ей велели остановиться, а она не послушалась.

Консьержка предложила мне свои услуги — покупать продукты, убирать в квартире.

— Нужно запастись продуктами, мсье, надо купить чай, сахар, печенье, вяленое мясо, конфеты, кофе, картофель. У вас достаточно места. И в подвале место есть. Неизвестно еще, сможем ли мы выходить.

В самом деле, выстрелы раздавались все чаще. Но бывали и моменты затишья. Консьержка знает одного бакалейщика, заведение его закрыто, но есть черных ход. Разумеется, он берет несколько больше.

Я ответил, что, конечно же, согласен. Однако без посещения моего ресторанчика мне будет скучно, этого мне будет не доставать. Мне не хватает воображения. Как я мог ничего не предчувствовать? Как я мог сразу же, после первых тревожных сигналов, не распорядиться своими деньгами, которые теперь будут обесцениваться из-за всех этих событий и изменений, которые уже наступали; я мог бы сесть в голубой поезд, в сверкающий самолет, бороздящий небо, на белоснежный корабль или же взять машину с шофером. И сейчас спокойно бы прогуливался по залитому солнцем городу, вдоль розовых домов, подниматься на покосившиеся башни, посещать музеи в дальних странах. Хотя, путешествуя в одиночестве, я бы тосковал. Нужно было предложить отправиться со мной Ивонне, или Марии; может быть, она именно этого и ждала — путешествий, путешествий… О, нет, мне лучше здесь, среди всех этих волнений, здесь есть на что посмотреть.

Я не выдерживал. И, пользуясь моментом наступавшего затишья, выходил.

— Поспешите, — кричала мне консьержка, — у них сейчас перерыв, они обедают, но потом на нашей улице снова начнется стрельба, они стреляют по всему, что движется. Не переходите улицу, побудьте в вашем ресторанчике и быстро возвращайтесь.

Я, торопясь, сворачивал за угол, оказывался на проспекте, и входил в ресторанчик, который, к счастью, был открыт.

— Входите быстрее! — кричала мне официантка. — Возможно, завтра мы еще будем работать, а послезавтра — весьма сомнительно.

Я садился на свое обычное место. Плиты на стенах были продырявлены, виднелись огромные трещины.

— Да, — сказала она, — те, что находились внутри, стреляли в тех, что были снаружи, а те, что были снаружи — в наших клиентов.

— Вы уезжаете?

— Хозяин не захотел возглавить повстанцев. Не тот возраст. И потом, он не уверен в победе. Конечно, на него злятся.

— Если бы это были настоящие революционеры, — сказал хозяин, выходя в зал. — Я, может, и ввязался бы в драку. Но на самом деле это реакционеры.

— А другие, их противники?

— Тоже реакционеры. Две банды реакционеров. Одним платят лапландцы, другим — турки.

Перед окнами ресторанчика проследовал вооруженный отряд. Некоторые бойцы показывали нам кулаки. Другие корчили гримасы. А третьи стучали по стеклам, грозясь их разбить. Официантка перенесла мой обед на другой столик, ближе к середине зада.

— Видите, — сказал хозяин, — у них оттоманские пасти.

— Не будьте расистом, — отозвался я. И замолчал, сглатывая слюну.

— А я вот расистка, — заявила официантка, — потому что люблю все расы.

— Рас нет, — сказал хозяин.

— Тогда я никого не люблю, — призналась официантка, — кроме желтых.

— Желтые все предатели, — объявил хозяин. — Когда я работал на заводе, они срывали все забастовки. В общем, я в эту пригородную революцию не вмешаюсь. Мы устроимся в центре — там спокойно.

В ресторан вошел незнакомый мужчина с усами. На нем был котелок и гетры.

— Чтобы попасть в ваш квартал, я прошел через лагеря повстанцев. Хотел посмотреть, не сожгли ли мое предприятие. Действительно, в центре города, за большой площадью, в километре отсюда, спокойнее. Спокойные районы. Спокойные улицы. Намного меньше движения. Люди остаются в своих домах. Наблюдают за развитием событий, сидя перед телевизорами. В западном пригороде на деревьях распустились листья. Есть большие дороги… Деревни. Яблони цветут. Живописная река течет в море. Есть еще пляжи, большие пляжи. Есть, наконец, океан. В настоящий момент он спокоен, так же спокоен, как горные озера.

Потом, есть еще острова. Листва. Вечная весна. Обнаженные женщины. Мы, конечно, находимся в тюрьме, но в тюрьме большой и красивой, с парками и садами. Сторожа в садах — люди добродушные. Они улыбаются вам, дубинками не бьют. А на островах сторожей вообще нет, во всяком случае их не видно, они прячутся в чащах, они спят.

Внезапно Вселенная открылась мне во всей своей обширности, во всем своем разнообразии. Да, в мире есть дороги, есть горы, родники, приветливое небо, люди-братья. Есть страны, где любят иностранцев и где их привечают. Их накормят и напоят, они живут в домах без крыш, потому что там никогда не бывает дождей. Звезды расположены так низко, что, кажется, до них можно рукой достать. И много фруктов.

Мои деньги лежат в банке, который находится в центре города. Я принял решение во что бы то ни стало туда добраться. Мне одолжили каску. Взять карабин я не захотел. В магазине трикотажа, который содержал оружейных дел мастер, продавались пуленепробиваемые жилеты. Но только для повстанцев. Я пошел по направлению к большой площади, намереваясь пересечь ее и с другой ее стороны пройти к центру города, к мирным районам. Проспект был перекрыт баррикадами. Я помахал белым платком. Он был тут же продырявлен пулей. Тогда я пошел в другой конец улицы. Раньше там был мрачный завод с высокими трубами, теперь их разобрали, и они непреодолимой стеной лежали посреди дороги, обойти их было нельзя. С правой стороны находились укрепленные лагеря повстанцев, часовые стреляли в каждого, кто осмеливался к ним приблизиться, бывало и так, что они стреляли очередями просто ради развлечения. Слева располагались лагеря полицейских, эти арестовывали всех подряд. Я был вынужден вернуться. Петляя, я добрался до двери моего ресторанчика, он был уже закрыт. Я увидел, как официантка пригнулась, собираясь проползти под огромным железным шитом, уже на три четверти опущенным.