Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов

• Название: Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
• Автор: Анна Разувалова
• Жанр: Языкознание
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0408-7

Исследование посвящено особенностям «деревенской прозы» 1960-1980-х годов – произведениям и идеям, своеобразно выразившим консервативные культурные и социальные ценности. Творчество Ф. Абрамова, В. Солоухина, В. Шукшина, В. Астафьева, В. Белова, В. Распутина и др. рассматривается в контексте «неопочвенничества», развивавшего потенции, заложенные в позднесталинской государственной идеологии. В центре внимания – мотивы и обстоятельства, оказавшие влияние на структуру и риторику самосознания писателей-«деревенщиков», темы внутреннего диссидентства и реакционности, «экологии природы и духа», памяти и наследования, судьбы культурно-географической периферии, положения русских и русской культуры в советском государстве.

---

Подобно дихотомии «традиции и новаторства», понятие «народность» в «долгие 1970-е» было элементом критико-литературного дискурса нескольких интеллектуальных групп: ее использования чуждались исследователи-структуралисты, зато официозная, «неопочвенническая» и либеральная критика, жонглируя этой категорией, ранжировали явления современной литературы и объясняли телеологию отечественной культуры. Согласно Ю. Селезневу, одному из ведущих критиков национально-консервативного направления, стихийная народность древнерусского периода в XIX веке сменилась народностью сознательной, воплощенной «передовыми вестниками»[612] духовных сил народа (аристократами, не порвавшими с «почвой», – Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Толстым). На следующем этапе новое качество народности возникло в начале ХХ века, после искушения декадансом и авангардистскими концепциями. Наконец, во второй половине ХХ века на литературной сцене появились авторы, поднявшиеся «непосредственно от земли и станка к высотам (курсив автора. – А.Р.) отечественной и мировой культуры…»[613]:

Процесс обновления в нынешней литературе, связанный в последние полтора-два десятилетия главным образом с так называемой «деревенской» прозой, без преувеличения можно определить словом «возрождение» (пусть и с маленькой буквы): возрождение в народности (разрядка автора. – А.Р.)[614].

«Деревенщики» в роли преемников: Особенности критического дискурса

Если ориентироваться на прозрачную схему Ю. Селезнева, место главных наследников русской классической литературы национально-консервативная критика отвела писателям-«неопочвенникам», хотя другого мнения по поводу культурного генезиса «деревенской прозы» не было и у критиков противоположных взглядов – споры могли идти о том, что именно в традиции XIX века особенно актуально для «деревенщиков»[615], но их общее следование в русле классической традиции казалось несомненным, а на фоне безликого письма эпигонов соцреализма еще и отрадным. «Деревенщики», в самом деле, по многим параметрам идеально подходили на роль «продолжателей» – структурно их тексты были дистанцированы от литературы, претендовавшей на элитаризм (в СССР это произведения, ориентированные на модернистски-авангардистскую эстетику), и литературы массовой, однако именно такое их устройство в наибольшей степени отвечало представлениям о «классическом». По существу, «деревенская проза» соединила умеренные значения новизны (в основном, тематической, связанной со злободневными общественными проблемами) с апелляцией к традиционному / традиционалистскому «образу мира в его целостности, единстве с “изначальным” и “высшим”, соответствующими конструкциями пространства-времени, экспрессивными средствами – эстетическими конвенциями, языковыми нормами»[616]. «Формулой» текстов, которые можно «подключить» к классической традиции, по мнению Бориса Дубина, был баланс между «отдельными, отобранными, переосмысленными и переоцененными элементами и “элитарного”, и “массового”»[617]. «Деревенская проза», несомненно, отвечала этому критерию, поскольку нравоучительность и бытописательскую зоркость «массовой» словесности сумела связать с отказом от «идеологической позитивности»[618] и интересом к языку социально-географической периферии.

С почти единогласным мнением советской критики о «деревенщиках» – «наследниках» резко диссонировали суждения литературоведа Юрия Мальцева в эмигрантском «Континенте». Мальцев усомнился в возможности зачислить «промежуточных» (то есть идеологически не «советских», не «антисоветских») писателей в разряд продолжателей классической литературы, ибо в их творчестве «во всем, что касается техники письма, культуры выражения, эстетического кругозора и творческой фантазии», он наблюдал «явный регресс»[619]. С точки зрения Мальцева, подобно тому, как советская культура неумело подражает русской культуре, «деревенщики» лишь имитируют верность заветам классики. На деле же они глубоко испорчены необходимостью мимикрировать, дабы сохранить возможность публиковаться в государственных издательствах. Критик моралистически выставлял «деревенщикам» счет за конформизм и максималистски разоблачал их двуличие, отнимавшее право наследовать русской классике[620]:

Интересно посмотреть, как эти писатели сами понимают традиции реализма. Можаев, например, говорит о «глубине идей и жизненной достоверности» произведений этих новых реалистов, к числу которых принадлежит и он сам, говорит о «достоверном, бескомпромиссном изображении действительности» и «высшей гражданственности». И тут же дает пример этой гражданственности, дважды подобострастно упомянув в своей статье «вдохновенную» книгу товарища Брежнева[621].

Понятно, что сами по себе «деревенщики» Мальцева занимали мало: проблематизация идеи наследования ими русской классической литературе была частью с жаром утверждавшегося антисоветского идеологического дискурса, наиболее радикальные выразители которого из эмигрантской среды отсутствие открытой конфронтации с властью считали свидетельством постыдного компромисса. Поэтому страстная инвектива Мальцева по поводу «деревенщиков» – псевдонаследников русской прозы XIX века легко сворачивалась до риторического вопроса: если наиболее талантливые и честные советские авторы без особого успеха тщатся выдать себя за наследников классики, то не является ли это лучшим доказательством полного бессилия советской культуры? Немного позднее, в 1986 году, руководствуясь не столько этико-идеологическим максимализмом, сколько эстетическим антитрадиционализмом, Саша Соколов попытался уязвить «деревенщиков» замечанием о «заскорузлости» реалистического письма и следовании «традиции» Арины Родионовны, но не Пушкина (первая, согласно Соколову, вела к бесконечному тиражированию образа мужика, в то время как вторая могла бы сделать современную русскую прозу частью европейской культуры[622]).

Однако и в среде советских критиков в тот момент, когда «деревенщики», казалось бы, миновали фазу упреков в «ретроградстве» и снискали справедливую репутацию «наследников» классики, раздавались голоса сомневавшихся в продуктивности движения в русле традиционализма. На этот раз нарекания исходили от Александра Проханова, в дальнейшем лидера постсоветских «имперцев». Это обстоятельство заставляет взглянуть на его упреки «деревенщикам» с точки зрения конфликта позднесоветского, в лице «деревенщиков» пассеистического и антимодернистского, национализма и советско-постсоветского, по большей части воинственно модернистского имперского государственничества[623]. Первые тексты Проханова, закрепляющие его в статусе профессионального писателя (рассказ «Свадьба», 1967, повести «Радуйся», «Иду в путь мой», 1971), тематически еще были связаны с модной «национально-традиционалистской» проблематикой второй половины 1960-х[624]. «Психологические открытия» и «экзистенциальные озарения» случались с героем Проханова во время его путешествий по «исконной» России, поездок в деревню, где он слушал песни, общался с «простыми» людьми и пробивался к долгожданному осознанию культурной подлинности и связи времен («Радуйся»). Однако уже в очерках «Неопалимый цвет» (1972), изображавших процессы обновления в деревне, Проханов не смог удержаться от иронии в адрес писателей, которые «балалаечными устами поют <…> грустно-щемящую прощальную песню»[625] в адрес русской печи. В романе «Кочующая роза» (1974–1978) герой с выраженными автобиографическими характеристиками еще более решительно отмежевывался от элегического любования прошлым и в характерной патетически-цветистой манере обосновывал перспективность модернистской позиции:

Нарождается новое слово, новейшее… Новая реальность, из-под праха, из-под всех обветшалых мыслей, из-под всех бурьянов, могил. Я видел сегодня ее рожденье. Эта реальность пустила корень в нефтяные пласты и недра, до самой мантии, магмы. А соцветьем уходит прямо в космос, в кометы, в спектры сияний. Она фантастична, свежа, молода, как бабочка, в радужных отсветах. <…> А те – все назад, назад! Цепляются за предания, за родовую память. Из Рюрика уроки хотят извлечь. На том, не ими нажитом состоянии хотят сегодня разжиться… Я отказался! Пусть они там со своими святынями, древностями, пусть по святцам детей нарекают. Я их люблю по-прежнему. Они нужны как музеи[626].

Через несколько лет, когда Проханов статьей «Метафора современности» открыл дискуссию «Деревенская проза: большаки и проселки» (1979)[627], последние сомнения на счет адресата его романной инвективы развеялись. «Цепляющимися за предания», разумеется, оказались «деревенщики». Характерную для второй половины 1960-х годов риторику обвинений в «отсталости» Проханов через десятилетие реанимировал и пустил по второму кругу, оснастив ее техницистскими обертонами[628]. Он поставил в вину «деревенской прозе» нежелание замечать позитивные сдвиги в области промышленно-технологического развития и прозрачно намекнул на тупиковость тематического и характерологического традиционализма «неопочвенников»: