Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

В этот период к Власу опять подступил с уговорами вернуться в «Московский листок» Пастухов. Николай Иванович никак не ожидал, что с уходом Дорошевича упадет подписка. Он пытался спасти положение вводом рубрики «Мелочи жизни», которую под многозначительным псевдонимом «Новый» начал вести его сын Виктор, вымещал раздражение на сотрудниках, скандалил в редакции и, наконец, решился: «поехал к Дорошевичу и предложил ему шесть тысяч годового содержания». Это было вознаграждение, невиданное до того в журналистском мире. Но Влас отказался. Исследователь старой русской прессы Э. В. Летенков считает, что «он блефовал и мстил за недавнее унижение. Пастухов не выдержал и пообещал десять тысяч. Дорошевич согласился, но несколько месяцев сотрудничал в обоих изданиях; иногда и там и здесь подписываясь очень близкими псевдонимами. Он издевался над обоими конкурентами, теша самолюбие»[285].

Наверное, было и это: и блеф, и игра самолюбия. Но не меньшее значение имело и стремление утвердить первостепенную роль таланта в каторжном газетном деле, за счет которого те же безграмотные издатели строили дворцы и приобретали дорогих лошадей. Утвердить можно было единственным образом — согласиться на ту цену за свое перо, которая позволяла не просто выбраться из давившей его с юных лет нищеты, а ощутить себя состоятельным и, следовательно, свободным человеком. Призрак нищей, голодной униженности долго не покидал его. Еще двадцатипятилетним он вспоминал в одном из фельетонов: «Это было во время моей юности <…> В то время я писал маленькие рассказики <…> вкладывал в них всю свою душу и получал по три копейки за строку своей души»[286].

Протест, который он спустя десять лет в фельетоне о Назарьевой буквально швырнул в лицо тем же безграмотным издателям, жил в его душе давно: «Я не хочу никакого доброго сердца. Я хочу справедливости!

Я не хочу, чтобы вы как милостыню подавали то, что принадлежит мне по праву.<…>

И сумею обойтись без ваших богаделен.

Вы издыхайте в богадельнях, а я буду жить в своих домах! Вы хотите наоборот? Да?

Вы, неграмотный, живущий, однако, литературой, будете жить в своем палаццо. А мы, создавшие это палаццо, будем издыхать в богадельне, благословляя еще ваше доброе сердце».

Он, впрочем, признает, что литераторы народ особый — «мы не настроим себе домов, мы ничего не накопим. Деньги у нас уйдут, быть может, так же бестолково, нелепо, безалаберно, как уходят сейчас».

Буквально речью на митинге веет от этих слов:

«Мы, литераторы, говорим:

— Довольно нас переколело под забором! Довольно переколело по больницам! Довольно мы строили домов и конюшен для других! Мы сами хотим жить в тех домах, которые строили, и сами ездить на тех лошадях, которых зарабатываем!» (IV, 70–72).

Он знал, что говорил: «Девять десятых русских издателей неграмотны». Тот же Липскеров, «редактор-издатель, в жизни не написавший ни одной строки» (IV, 68), жил действительно во дворце, хотя говорил и писал «одна ножница»; наживший громадное состояние Пастухов открыто кичился своей неграмотностью. Что же касается конкретных заработков в прессе, то в 80–90-е годы они были, как правило, ничтожны. Большинство литераторов, журналистов просто прозябало. Чтобы более-менее заработать литературным трудом даже человеку с именем, нужно было писать и печататься чуть ли не ежедневно. Известный публицист Григорий Градовский признавался, что в лучшие времена получал 500–600 рублей в месяц, обычный же заработок в течение долгих лет не превышал 250–300 рублей, а нередко и того меньше. Гиляровский в «Русских ведомостях» получал гонорара пять копеек за строку и как сотрудник редакции — сто рублей в месяц. Поэтому шесть тысяч годовых, предложенные Пастуховым Дорошевичу, были более чем приличным в ту пору заработком, естественно, вызывавшим зависть. Что же до заоблачных десяти тысяч в год, то это, скорее, слухи. Пастухов мог сгоряча пообещать, но вряд ли платил такую астрономическую сумму. Здесь следует помнить, что когда Влас окончательно ушел от Пастухова, приняв предложение издателя «Одесского листка» В. В. Навроцкого, он считал предложенные ему последним шесть тысяч рублей в год весьма серьезным заработком. Спуститься с десяти тысяч до шести, даже при всей нелюбви к Пастухову и его газете, вероятно, было сложно. Кстати, о конкретной сумме близко знавшие Власа люди не говорят. Гиляровский пишет, что когда «Дорошевич, почему-то поссорившийся с Липскеровым, пришел к Пастухову, то он такой гонорар дал ему, о каком в России не слыхивали»[287].

Можно представить, чего стоила Пастухову эта уступка, ломка давно установленных традиций. Как и в «Новостях дня», в редакции «Московского листка» царили — естественно, на свой манер — патриархальные нравы. Пастухов «иначе с сотрудниками не обращался как на ты, гонорар любил уплачивать в трактире, за парой чая или в бане, куда бесплатно водил сотрудников…» Рассказывая об этих традициях, Кугель счел необходимым подчеркнуть заслугу Дорошевича в преодолении пренебрежительно-купеческого отношения к журналистскому труду: «Дорошевич первый поднял гонорары на небывалую высоту… он же едва ли не первый сумел обуздать московское издательское амикошонство и замоскворецкие нравы, утвердившиеся в прессе <…> „Отполировать“ такого купца, как Пастухов, заставив его считаться и дорожить сотрудником, было уже много. Дорошевич держал московского купца в „решпекте“, вплоть до И. Д. Сытина <…> который трепетал, если можно так выразиться, при имени Дорошевича. Чем особенно действовал на издательскую породу Дорошевич — талантом ли, самоуверенностью, верой в свою звезду — право, не знаю, но — действовал»[288].

Конечно, действовал, но не так уж все было просто. С конца 1891 по весну 1892 года — это период сильных колебаний Дорошевича и переговоров как с Пастуховым, так, не исключено, и с другими издателями. И только с 1 мая 1892 года, уже под полным своим именем, он снова появляется в «Московском листке». Причем с наиболее популярной рубрикой «За день». Первое же выступление вернувшейся знаменитости — несомненно в пику оставленным «Новостям дня» — украшал многозначительный подзаголовок «Просят остерегаться подделок». Это была своего рода замена тех писем Сына своей матери к редактору «Московского листка», которыми он оповещал публику о своем переходе к Пастухову в 1890 году. Впрочем, новое возвращение к Пастухову не означало какой-то особой враждебности Власа к газете Липскерова. Когда в 1893 году «Новости дня» отмечали свой десятилетний юбилей, Дорошевич, хотя и работал тогда у Пастухова, весьма дружественно выступил на торжественном обеде. Неожиданно резко ему ответил Амфитеатров, сотрудничавший тогда же у Липскерова. В саду «Аквариум» между ними, как вспоминал Кугель, «произошла и совсем нелепая сцена». Отягченные винными парами приятели переругались и даже подрались. Дорошевич вызвал Амфитеатрова на дуэль. Но, как вспоминал впоследствии Александр Валентинович, он не захотел дырявить на Власе свой же сюртук. Одним словом, серьезных последствий инцидент этот не имел и на дружеские отношения не повлиял. Можно догадываться, что было причиной конфликта: Амфитеатров, вероятно, упрекнул Власа в измене неким высоким идеалам и, может быть, даже в «продажности». Впрочем, то была не первая стычка старых друзей. В молодые годы они и на газетных страницах иной раз не давали друг другу спуску. Но все прощалось… Любопытное свидетельство имеется на этот счет в письме Ежова к Чехову от 29 ноября 1892 года: «Дорошевич, вернувшись из Крыма, от болезни не оправился и, будучи в театре, ползает на корячках, причем разные фельетонисты, желая подсластиться, водят знаменитость под ручки. Так я видел „центральное влеченье“ из фойе парадизовского театра вниз, в партер. Амфитеатров, которого Дорошевич только накануне ошельмовал в „Московском листке“, на могучих дланях спускал знаменитого фельетониста со ступеньки на ступеньку, а фельетонист говорил ему что-то вроде: болдарю, болдарю и корчился, как женщина в родах.

Ежели Дорошевичу так плохо, за каким чертом он ходит по театрам? Для его фельетонов созерцать Сару Бернар не нужно»[289].

Сотрудничество у Пастухова спустя несколько лет ему припомнят в одесской прессе. Повод нашелся, когда Дорошевич, «звезда» первой величины в «Одесском листке», в очередном фельетонном обозрении упомянул о том, что Пастухов устроил в своем имении приют для престарелых литераторов. Сотрудник конкурировавших с «Одесским листком» «Одесских новостей», выступавший под псевдонимом Герцог Лоран, язвительно прокомментировал: «Тогда г. Дорошевич служил Пастухову и имел случай умилиться благородством хозяина». Отмечая ошибку коллеги, утверждавшего, что это было пять лет назад («Пять лет тому назад я в Москве не был и ни в каких московских газетах не сотрудничал»), Дорошевич рассказал, что в то время он «был в Одессе и занимался участью не престарелых литераторов, а одного молодого человека г. А, умиравшего с голода на улице.