Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

С юных лет Влас много занимается иностранными языками. Изучению немецкого содействовало то обстоятельство, что он был завсегдатаем театра Парадиза, где выступали великолепные немецкие актеры — Поссарт, Барнай, Росси. В 20 лет он свободно читал в подлиннике и цитировал Гете и Гейне. Итальянский ему помогло освоить общение с артистами итальянской труппы Одесской оперы. Он прекрасно изъяснялся на французском и с годами собрал у себя весьма изысканную библиотеку французских изданий. К тридцати годам овладел английским. Позже — испанским. Эта языковая свобода открыла перед ним мир во время постоянных и долгих заграничных путешествий. Кстати, такое широкое и уверенное владение иностранными языками было новым качеством в среде российской журналистики и в сочетании со вполне европейскими манерами создавало и новый для нее образ, что было отмечено одной из газет, когда Дорошевич в 1897 году прибыл во Владивосток: «Он представляет из себя тип корректного, воспитанного и образованного профессионального журналиста <…> Он изъясняется на всех европейских языках»[87].

«Почти что самоучка, автодидакт, — пишет о нем Амфитеатров. — Этого никогда не следует забывать при оценке его таланта и той громадной эволюции самообразования, которую проделал впоследствии его удивительно восприимчивый, цепкий и хваткий ум <…> Подобно Горькому, Влас, с поразительным искусством и практичностью выбора, высасывал из каждого собеседника в чуткую память свою знания, которыми тот мог бы быть ему полезен. Но он обладал гораздо более систематическою головою: лучше умел критически разбираться в приобретаемых знаниях и классифицировать <…> голова Дорошевича была как бюро с множеством ящиков: каждый имеет свое точно определенное назначение, и хозяин в них не ошибается, что куда положить: кладет же сравнительно немного, но уж если положил, то знает, что и зачем»[88].

Он не терпел дилетантизма. Поэтому для него «журналист хорошего типа» — это человек «живой, подвижный, всем интересующийся и во все вникающий»[89]. Желая похвалить деятельного нижегородского губернатора Баранова, он не найдет ничего лучшего, как сравнить его с «отзывчивой натурой настоящего журналиста, которому ничто не чуждо, все близко и интересно. Который думает обо всем и у которого неудержимая потребность делиться и пропагандировать свои мысли»[90]. Политика, история, искусство, экономика, право — во всех этих областях он всю жизнь накапливал основательные знания. Корней Чуковский, бывавший в петербургской квартире Дорошевича на Кронверкском проспекте в годы его широчайшей славы, был поражен обилием специальной литературы, составлявшей библиотеку «короля фельетонистов»: «Вообще человеку, не читавшему его, он мог показаться знаменитым профессором, кабинетным человеком, погруженным в науку»[91].

Этот путь к широкому и основательному знанию, к европейскому уровню журналистской культуры начался в юности. Конечно же, на умственное созревание юного Дорошевича не могла не оказать воздействия эпоха — 1870-е годы, когда еще были слышны отзвуки бурной полемики «шестидесятников» о путях развития России, а самое главное — продолжались начатые тогда же реформы. Это замечательное время вспомнилось ему в очерке «Саша Давыдов»:

«Мы были молоды. Россия была молода.

Все у нас было новое.

Суд был:

— Новым судом.

Воинская повинность:

— Новой воинской повинностью.

Земства, городские думы — „новыми учреждениями“.

Мы перешли жить в новый дом. Мечтали об „увенчании здания“.

Совершили „освобождение“ у себя и освобождали других»[92].

Конечно же, «увенчанием» реформированного, «нового дома» представлялся переход к парламентской системе, т. е. к конституции. Не забудем, что наш герой родился спустя четыре года после отмены крепостного права. Ему было одиннадцать лет, когда началась вызвавшая сильнейший патриотический подъем война с Турцией за освобождение Сербии и Болгарии. Эпоха Александра II, о которой он много позже скажет в статье «Памяти императора», защищавшей проект памятника «царю-освободителю» скульптора Паоло Трубецкого:

«Для меня Александр II то же, что был для людей тридцатых годов Наполеон.

Он наполнял мою юность.

Я видел освобожденных крестьян, которые еще на своей спине изведали крепостное право…»

И там же о годах патриотического, «славянско-братского» воодушевления:

«В доме у нас, во время войны, белье раненым шили.

Матушка говорила:

— В Крымскую кампанию я корпию щипала. Теперь пошла все больше вата. Будем им белье шить.

Я сам все время войны не завтракал, отдавая свой пятачок на раненых»[93].

С ранних детских лет Влас был настроен патриотически, для него было дорого чувство общности с народом, с великой историей России. Припоминая в 1896 году (в дни коронации Николая II) чувства, испытанные им, шестнадцатилетним юношей, в 1881 году, когда был свидетелем московских торжеств по случаю коронации Александра III, он писал, что ощущал тогда себя «сыном своего народа»: «У всех были одни и те же мысли, одни и те же чувства, одни и те же ощущения»[94].

Вместе с тем юношеский пиетет перед Александром II совершенно не мешает его увлечению модными среди «мыслящей молодежи» либеральными идеями. Царь был реформатором, и это соответствовало духу времени, когда «гимназист четвертого класса, не читавший „Истории цивилизации Англии“, считался „отсталым“». Нужно было знать Бокля. А в пятом классе уже «вырабатывали устав рабочего банка „по Прудону“» (IV, 56). Впрочем, еще четвероклассником Влас, познакомившись с работой Прудона «Народные банки», разработал собственный проект «государственного хлебного банка», предусматривавший «изменение всей денежной системы», за что удостоился отправки с урока греческого языка к директору гимназии, который определил последователя французского социалиста на шесть часов в карцер. Эта история припомнится ему в 1914 году в фельетоне «Детские воспоминания», посвященном министру финансов П. Л. Барку, которого он, как оказалось, опередил на много лет с идеей «национализации хлебной торговли»[95].

Проекты же «об облагодетельствовании всего человечества» стали возникать у него еще во втором классе, такая тогда была традиция: «У каждого второклассника был собственный проект, — и у меня тоже». Отчаявшись, что не доживет до исполнения «заветных планов», Влас попытался отравиться. «Проглотив, однако, раствор из двух коробков фосфорных спичек, я испугался при мысли, как это огорчит мою бедную маму, побежал немедленно в аптеку и вернулся домой живой и здоровый, хоть и глубоко презирая себя». Затем была «возродившая» его школьная любовь и мечты о том, как «вместе пойдем по жизненному пути; она — полная сил, светлая, лучезарная, я — обновленный, воспрянувший». Но потом «все это прошло», и в 1892 году в фельетоне «Кандидаты», рассуждая о самоубийствах разочаровавшихся в жизни молодых людей, он писал: «Но ведь переделать весь мир я мечтал, когда мне было 14 лет, а отравлялся, когда мне миновало 15 и „воспрянул к жизни новой“, когда мне исполнилось 16 лет отроду…» (I, 207–208).

Он сумел справиться с юношескими комплексами и разочарованиями и «бодро принялся за свой трудовой день», хотя, конечно же, все было более чем непросто. Но Влас размышлял, много читал. Совершенно в ту пору обязательной книгой для «всякого „мыслящего“ юноши была „История пролетариата во Франции“» Михайлова. С нее, собственно, и началось ставшее пожизненным увлечение историей Великой Французской революции, которую он на экзамене при переходе из четвертого в пятый класс ни за что не хотел называть так, как было обозначено в билете, — «первая французская революция», только — «Великая». Тогда-то он и потряс экзаменатора, объявив ему, что готовился не по скучному официозному учебнику Иловайского, а по совершенно иному «источнику» — «Истории пролетариата во Франции». Собственно, точное название этой книги — «Пролетариат во Франции», ее составили публиковавшиеся в газете «Неделя» в 1868 году «Очерки из истории рабочего сословия во Франции», принадлежавшие перу литератора либерально-народнического направления А. К. Шеллера, выступавшего под псевдонимом Михайлов. Книга была отнюдь не революционная.

«В ней нет ни трубных звуков, ни грохота барабанов.

Почему же это слышалось нам тогда?

Время было такое.

Возьмите тлеющий уголек, опустите его в кислород, — он вспыхнет ярким и сильным пламенем.

Воздух был такой» (IV, 58).

Впрочем, здесь сказывалось не столько увлечение неким радикализмом, сколько стремление «молодой мысли, жаждущей знанья, страстной, сгорающей от любопытства», бежать из «классической пустыни» тогдашней школы. «Нас заставляли учить Цицерона, а мы делались „Каталинами“». И далеко не все увлеченные «Пролетариатом во Франции» гимназисты догадывались, что автор этой книги Михайлов и Шеллер, сочинитель романов, суть которых составляла «тихая, умиленная молитва труду, помощи ближнему, любви», — это одно и то же лицо.