Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

Конец петроградского лета холоден и неприветлив… Как Влас шел под мелкими соснами, спотыкаясь о корни, падал в ямы и канавы, потерял чемодан, пальто, шляпу, изорвал костюм, вывалялся в грязи — ничего неизвестно. На рассвете какой-то крестьянин ехал в направлении дома отдыха. Из канавы вылез к нему страшный человек, большой, задыхающийся, с пылающим лицом, похожий на лешего или пьяного нищего, и сказал не вполне внятно:

— В дом отдыха довези меня.

Он лег на телегу и трясся по ухабистому проселку в дом отдыха. Если бы Влас подъехал к этому красивому старинному зданию с парадного хода, на своей элегантной „Испане-Суизе“, его наверное встретили бы гостеприимно. Но здесь его доставили куда-то к кладовым или кухне. Час был ранний, и судьбой его распорядился даже не врач, а не то завхоз, не то кладовщик.

— Вот тут какого-то на дороге подобрали, весь в жару, грязный, даже фамилие свое толком назвать не может, — сказал кто-то из рабочих.

— Отправь на станцию с хлебной повозкой, пусть сдадут в эвакопункт. Много их тут шляется…

Власа водрузили опять на повозку и по той же дороге мук и тряски отвезли обратно. Там его водворили в один из ранних проходящих поездов, а на Петроградском вокзале сдали на эвакопункт. Температура у безымянного нищего была сорок. Он бредил. Говорил, что ему шестнадцать лет, что раньше он был балериной и танцевал под музыку восточных сказок танцы баядерок. Какой-то дежурный фельдшер на этом основании определил, что, по всей вероятности, это пьяница, допившийся до белой горячки, и лучше всего отправить его в нервно-психиатрическую больницу.

Так попал Влас в клинику профессора Осипова. Здесь, в тепле, он, видимо, отогрелся, пришел в себя, и сознание, к его несчастью, вернулось к нему.

Позовите ко мне профессора, — потребовал он.

Какие-то такие убедительные ноты прозвучали в голосе этого, потерявшего всякое подобие человека, существа, что за профессором пошли. С высоты своего ученого величия глянул профессор на больного и спросил:

— Что нужно, голубчик?

— Не тот профессор! — рассердился Влас. — Мне Бехтерев профессор нужен.

— Э-э, да ты, видать, птичка бывалая, не в одном уже заведении побывал…

— Я — Влас Дорошевич, редактор „Русского Слова“, — заявил он четко.

У Бехтерева Дорошевич не лечился, но тот был его хорошим знакомым по Петрограду, они часто встречались и во многих знакомых домах и за границей. Он бы сразу узнал Дорошевича и устроил его судьбу. Но, конечно, никогда никто из профессоров не станет звать к себе коллегу, этому претит вся закоснелая медицинская этика.

Осипов только рассердился.

— Хватит с тебя и здешних профессоров. А что касается Дорошевича, то он умер, сам я о нем некролог читал, а в припадке делириум тременс называют себя и Львами Толстыми.

Не привыкший к такому тону разговора и обращению, Влас стал требовать, „буйствовать“, как записано в истории болезни, и на него надели смирительную рубашку. Он бился и вырывался из этих отвратительных пут, пока одна половина туловища не была охвачена параличом. Впрочем, паралич был легкий. Когда я нашла его, движения стали уже восстанавливаться».

Перед тем как выехать из Крыма к отцу, Наташа писала ему в Петроград, но ответа не получила. От Сытина пришло письмо «весьма туманного содержания»: мол, по слухам, Дорошевич чуть ли не сошел с ума и лучше бы ей приехать и самой во всем разобраться. Уже в Москве Сытин сказал ей, что «пишут разное, что правда, что брехня — не разберешь», но в Петрограде ей лучше сначала зайти к Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, «а то Ольга Николаевна любит туман напускать». В квартире Немировича на Владимирском проспекте она три дня приходила в себя, отсыпалась после тяжелого путешествия. Но и у Василия Ивановича толком не знали, что случилось с отцом и где он. Наташа пыталась навести справки в Доме литераторов, но только в ЦЕКУБУ у непременного секретаря Академии наук Сергея Федоровича Ольденбурга, «старинного отцовского друга», узнала, что отец находится в клинике профессора Осипова. Он сказал ей: «Вот что, отец твой попал в большую беду. В этом есть и доля моей вины. Разобраться будет нелегко. Пока что я выдам ему паек для ученых, его вам на первое время и двоим хватит, а ты поезжай в клинику профессора Осипова и посмотри своими глазами — что там с ним случилось. Очень я виноват, что сам этого не сделал».

В словах Ольденбурга чувствуется не только вина, но и какая-то недосказанность относительно того, что произошло с Дорошевичем. Что же касается рассказа Натальи Власьевны, то с ним в известной степени спорит Михаил Кольцов. По его словам, «с осени В.М. переехал в свою квартиру на Кронверкской улице. Но в здоровье — резкое ухудшение, так что его пришлось перевезти в санаторию для нервных в Левашове. В первую же ночь по прибытии туда Дорошевич неожиданно ушел из своей комнаты, всю ночь бродил по лесу и утром, совершенно обессиленный, притащился к санатории. Врачи посоветовали держать В.М. дома. Здесь он и прожил последние три месяца своей жизни, забытый всем миром»[1390].

Как было на самом деле: действительно ли молодой и циничный друг Ольги Николаевны Юрьевский не послал телеграмму и никем не встреченный Дорошевич вынужден был блуждать всю ночь по лесу в поисках санатория или он сам ушел из него — судить трудно. Но фактом остается, что дочь нашла отца в клинике Осипова, куда она пришла по подсказке Ольденбурга, а Кольцов ничего об этом не пишет.

В огромной квартире Дорошевича между тем произошло уплотнение, появились новые жильцы, в том числе молодые актеры, литераторы, рабфаковцы. Наташа навещала отца. Атмосфера, царившая там в последние дни его жизни, запечатлена в ее воспоминаниях: «Хлопанье дверьми, смех, таинственные кулинарные приготовления стали все чаще и чаще в квартире Дорошевича. При маленьких лампочках, по холодным коридорам сновали тени совсем еще недавно известных красавиц и актрис и, пожалуй, им-то как раз недостаток света и был на пользу.

Одна из приятельниц Ольги Николаевны, жена известного драматурга, привезла с собой из Киева разбитного молодого человека нагловатой наружности. Муж актрисы был так же высок ростом, как Дорошевич, и поэтому карманы его костюмов болтались у этого молодого человека ниже колен. Но это никого не смущало. Они быстро подружились с Юрьевским, вдвоем обрабатывали дорошевичскую библиотеку, постепенно вынося из нее сначала тома на выбор, потом большие пачки книг.

Перу молодого человека, начинающего журналиста, принадлежали нагловато-лживые, ловко и развязно составленные корреспонденции о здоровье Власа Михайловича, которые появлялись в газетах и выдвигали выгодную версию о его сумасшествии.

В кабинет к Власу забредали порой весьма странные гости: то ворвался ночью какой-то грузин с бокалом вина и закричал восторженно: „Пью здоровье славы русской литературы!“ То вошли несколько моряков, вежливо поздоровавшихся, несмотря на то что были изрядно пьяны, и сказали:

— Хотим пожать руку известному русскому писателю. Стояли на корабле „Витязь“ у берегов острова Сахалин.

Однажды, когда я там ночевала, Ольгу приволок за волосы в кабинет сам Юрьевский, горько плакал и сетовал:

— Этой женщине верить нельзя! Как вы могли ей верить?

Влас Михайлович был очень слаб, он уже не мог реагировать так, как сделал бы это раньше, на все эти отвратительные события, выбросить всех вон пинком. Он весь сник, днем сидел в глубоком мягком кресле, ночью лежал и стонал. Читал Достоевского. Иногда мы с ним играли в примитивные карточные игры.

Как-то при мне посетил его Корней Чуковский, человек любопытный и дотошный. Он долго выспрашивал Власа Михайловича о его мыслях, планах, желаниях, ощущениях и, видимо, очень того утомил. Потом спросил, что он собирается делать в ближайшее время.

Я видела, как рассердился отец.

— Буду кормить слонов рисовой соломой, — сказал он неприязненно.

У Корнея Ивановича вытянулось лицо.

— Каких слонов, где они?

— На бархатной дорожке перед дворцом ходят.

Когда посетитель ушел, я разозлилась в свою очередь:

— Вас и так сумасшедшим хотят сделать, а вы поддерживаете. Ну, зачем вы это делаете?

Он поднял на меня глаза совсем несчастного, больного, разбитого человека.

— Знаешь, мне так удобнее, я прячусь от них. Можно ни за что не отвечать, ни о чем не думать, а ведь я даже и в комнату уже выйти не могу»[1391].

Об этой встрече имеется запись в дневнике Чуковского. В январе 1922 года вместе с Замятиным, Кусиковым и Пильняком он зашел к поэтессе Марии Шкапской, жившей на Петроградской стороне в доме страхового общества «Россия». Там, посреди пирушки «вдруг кто-то сказал, что в соседней комнате Дорошевич.

— То есть какой Дорошевич?

— Влас Михайлович.

— Не может быть!