Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

В «Русском слове» Валентинов горячо принялся за дело. В одном из писем Руманову он объясняет свои принципы. В номере должны быть одна статья по внешней политике, одна на внутриполитическую тему и одна «деловая, пропагандистская», то есть экономическая, ратующая за развитие производства и торговли. Он считает, что «Русское слово» должно быть «независимой оппозиционной газетой», хотя и допускает согласие с правительственной политикой в отдельных вопросах. В целом события должны освещаться «с высоты принципов мира, культурности и социально-экономических отношений, международной ситуации». Характерен призыв к единству в работе: «Оба мы любим „Русское слово“, а любовь — это великая сила»[1196].

За несколько месяцев до прихода Валентинова Сытин помирился с Дорошевичем. 26 февраля 1912 года редакция известила читателей: «С 1-го марта В. М. Дорошевич снова будет принимать ближайшее участие в „Русском слове“». А двумя днями ранее, 24 февраля, был заключен на пять лет новый договор, вступивший в действие с 1 марта. Дорошевичу полагалось 48 тысяч рублей в год. При этом он не имел права сотрудничать в других изданиях, а в «Русское слово» обязан был давать по одному фельетону в неделю, а также не менее 88 различных статей и обозрений в год. Естественно, что темы определялись автором. Благов как ответственный редактор имел право отвергнуть «неудобный» материал, лишь предварительно обосновав свое решение. Вместе с тем Дорошевичу предоставлялось право не только давать «ценные указания», касающиеся редакционной политики, но и препятствовать приему на редакторскую должность лица, которое, по его мнению, могло недоброжелательно относиться к его публикациям. По сути без согласия Власа Михайловича нельзя было поменять ответственного редактора, которым продолжал оставаться Благов. Дорошевичу предлагалось проводить соответственно по три месяца в Москве и Петербурге, а в остальное время он мог присылать свои фельетоны в редакцию из любых точек мира, как это, собственно, и было в предыдущие времена.

Это был, безусловно, выгодный контракт: при высочайшей оплате одновременно гарантировались «неприкосновенность» его текстов и в целом независимое и в то же время авторитетное положение в газете[1197]. Приход Валентинова как помощника Благова, а на самом деле нового руководителя редакции Дорошевич поначалу встретил недоброжелательно. Так, по крайней мере, вспоминал сам Валентинов, отмечавший, что «негласный диктатор» «стремился как бы не знать и не замечать» его. Но очень скоро, по его же словам, Дорошевич увидел, что он «не принадлежит к пресмыкающимся ни перед ним, ни перед Сытиным, ни перед Благовым», и между ними установились хорошие отношения. «Мне время тлеть, а вам цвести, — сказал ему шеф „Русского слова“. — Передаю вам ключи от редакции и все мои права».

И в самом деле, отчего им было не сойтись? Совпадали и демократизм убеждений, и отвращение к экстремистским методам политической борьбы, и понимание, какой должна быть популярная газета. И все-таки, как показала практика, Валентинов оставался «идеологическим человеком», его демократизм имел вполне определенные рамки, что не могло не сказаться на внутриредакционных отношениях.

«Я вошел в редакцию „Русского слова“, — вспоминал Валентинов, — совсем не потому, что гнался за большим гонораром, — в момент вступления в „Русское слово“ у меня была и интересная работа, и приличный заработок. Я хотел из „Русского слова“, газеты с огромным тиражом, но политически всегда на обе ноги хромавшей (Дорошевич этого не чувствовал), способной давать дурно пахнувшие статьи, сделать уважаемую, с большим весом, демократическую газету, и этого, кстати сказать, за время пребывания в ней достиг». Одного лишь не объясняет Валентинов: если газета «хромала на обе ноги» и Дорошевич «этого не чувствовал», то за счет чего «Русское слово» достигло «огромного тиража»?

Как и Дорошевич, он выговорил себе право, чтобы «ни одна руководящая политическая статья» не проходила без его санкции, равно как и без его согласия «ни один новый сотрудник не мог быть приглашен». Более того, в случае если Сытину или Благову не нравились какие-то одобренные Валентиновым материалы, то последнее слово оставалось за новым помощником редактора, получившим к тому же право избавляться от неустраивающих его авторов. И он не преминул воспользоваться последним. В тех же воспоминаниях он пишет, что из соображений, связанных с сохранением демократического курса «Русского слова», ему «пришлось настоять на удалении трех очень видных сотрудников, статьи которых компрометировали газету»[1198]. Имена не названы, но относительно двух разгадка не очень сложна. С Розановым Сытин расстался еще до прихода Валентинова, в ноябре 1911 года, когда стоял вопрос о приглашении Струве. Хотя Василий Васильевич и писал в «Русском слове» под псевдонимом Варварин, но, в общем-то, для осведомленной публики не было тайной: это тот же автор, что активно печатается в «Новом времени». Сытин разъяснил Розанову, что «это неудобно», хотя и продолжал платить ему ежемесячно 2000 рублей. Можно предполагать, что Валентинов попросил у издателя гарантий «невозвращения» Розанова. «Бывшему марксисту» трудно было выдержать соседство с «антиобщественным» публицистом и философом.

И, конечно, Валентинов должен был на дух не переносить отца Григория Петрова. Сам же Григорий Спиридонович, наблюдая метания Сытина в поисках редактора, втайне, безусловно, лелеял мечту о том, что, может быть, издатель остановит свой выбор на нем. Приход Валентинова поставил крест на этих планах. Более того, Петров понимал, что он со своей проповедью христианского, общинного демократизма с популистской подкладкой чужд «европейской» устремленности нового редактора. Петров озлился, стал писать желчные и угрожающие письма членам правления Товарищества. Он вспоминал в них о своих заслугах, о том, как Сытин буквально на коленях умолял его «не оставлять газету», когда ему было трудно. После закрытия газеты «Правда Божия» он попал под надзор полиции и вскоре по указу Петербургской духовной консистории был выслан на три месяца в Иоанно-Богословский Череменецкий монастырь «на клиросное послушание». Тогда же по списку кадетской партии стал депутатом 2-й Думы. В 1908 году Синод лишил его священнического сана, ему был запрещен на семь лет въезд в Москву и Петербург. Несмотря на это Петров с еще большей страстью отдался публицистической, лекторской деятельности.

Собственно, «выделение» в 1906 году Петрову «своей» газеты «Правда Божия» уже было признанием определенной чуждости его публицистики общему облику «Русского слова». Закрытие «Правды Божией» вроде автоматически возвращало его в лоно большой газеты. На самом же деле в редакции уже согласились и свыклись с определенной отторженностью от публицистики глашатая социального обновления России как воплощенного «Царства Божьего». Сытин высылал Петрову ежемесячно 2 тысячи рублей, уверял в своем добром расположении, но статьи отца Григория чаще всего отправлялись в корзину или задерживались, что, естественно, приводило в ярость их автора. Пытаясь заставить изменить отношение к себе, он угрожает Сытину обнародованием якобы имевшего место замысла издателя в 1909 году направить Дорошевича к Столыпину для обсуждения вопроса о том, «как вести газету». В письме членам правления Петров сообщает, что он энергично протестовал тогда против этой «новой азефовщины», напоминал издателю, что они совместно создавали «газету для народа, а не для тайного служения Столыпину»[1199].

Представить себе Дорошевича, обсуждающего с министром внутренних дел курс «Русского слова», — это, конечно, за пределами всякой фантазии. Но Петрову кажется, что его угроза разоблачения, которое он готов даже отстаивать перед третейским судом, — сильный ход, могущий дать нужный результат. Увы — этот шантаж только повредил Петрову, вероятно, это письмо стало известно Дорошевичу, и Петров более не мог рассчитывать на его поддержку. А она была. В пору властных гонений на него Дорошевич опубликовал очерк «Священник Бога живого»[1200], в котором признался, что этими словами, «зная его мысли, взгляды, убеждения, привык в душе с любовью называть о. Григория Спиридоновича Петрова». Он пишет, что у официальной церкви, запретившей Петрову священнослужение, «для разговора со „священником Бога живого“ нет подходящего языка. Она не знает слов. Она не умеет говорить на этом языке». Но отдавая должное личности отца Григория, Дорошевич решительно расходился с ним в понимании того, каким должно быть «Русское слово». Петрову общественная роль газеты представлялась главным образом просветительной, разумеется, в духе практической христианской морали, публикации на эти темы должны были, по его мнению, потеснить информационные и аналитические материалы. «Факты фактами. Осведомленность хороша. Пусть она будет. Но читателю этого мало», — доказывал он Сытину[1201]. Естественно, что ни Дорошевича, ни Валентинова никак не устраивало превращение «Русского слова» в подобие «Правды Божией». Поэтому Петрова, не порывая окончательно отношений, держали на известном отдалении.