Михаил Попов - Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

• Название: Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека
• Автор: Михаил Попов
• Жанр: Криминальный детектив
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-01632-2

В книге талантливого прозаика Михаила Попова представлены три детективных повести: «Давай поговорим!», рассказывающая об убийстве в коммунальной квартире, «Клетка» — о похищении главы молодежной бандитской группировки и «Собака — враг человека», в которой описано, как два подростка, занявшись «звериным бизнесом», стали преступными заправилами города.

---

Честно говоря, тем, как я раскрутил этот психологический узел, можно было гордиться. Все детали я получил поздно и когда они уже не играли существенной роли. Я сообразил все сам, имея самый скудный материал. Как-то, лет десять назад, когда брюхановский роман с Варварой лет десять как затух, герой-любовник ввалился к нам совершенно пьяный, ввалился к нам ни с того ни с сего. Варвара начала его отпаивать кефиром, он в благодарность за это отлично метнул харч, чуть ли не на полкомнаты. Я думал, что меня вырвет, он нестерпим — запах чужой внутренней жизни. Между кружевами беспредметной матерщины и нагло преувеличенных признаний Варваре, что она единственная женщина, которая его понимает и которая его в конце концов спасет, промелькнули два-три довольно немотивированных обещания «удавить этого татарина, если он сболтнет». Равиль тогда только-только появился, и я еще не успел составить о нем мнение. Потом опять волна пьяных признаний Варваре, падение на колени, попытки обхватить ее юбку и уткнуться в нее мокрым от слез лицом.

В добавление к этой сумбурной и страстной сцене имелись у меня всего два кратких впечатления от золотоволосого ангела Оленьки. Мыслительная работа началась с возмущения тем фактом, что такое чудесное создание является плотью от плоти этого животного. Кончилась мыслительная работа выводом, что создание плотью от плоти этого животного не является.

Помнится, я попытался поделиться своими сомнениями с Варварой, что привело ее к чему-то близкому к корчам, глаза сделались белыми, и она прошипела мне, чтобы я навсегда забыл об этом.

И фотография, и эта история с сжиганием документов появились потом. И в том, что я узнал об их существовании, моей заслуги не было. Но я решил этим фактом воспользоваться, ибо не мог же я разворачивать перед Равилем всю историю своих размышлений.

— Это ты, — вдруг ни с того ни с сего выпалил он.

— Что ты хочешь сказать, дорогой? — вежливо спросил я, беря не свойственный мне тон.

— Ты его убил и пистолет бросил в мусор.

Я развожу руками, делаю удивленно-возмущенное лицо, но у меня получается с трудом. В груди все рвется от радости. Наконец-то! И не Мурка Климова, и не внук академика, и даже не член союза писателей, а простой дворник додумался до этой великолепной идеи. Он смотрел на меня такими пылающими глазами, что они, наверное, обжигали ему веки. Возьмет еще и свихнется, жаль было бы потерять такого помощника.

— Знаешь что, Равиль, мы пока оставим в покое пистолет, меня больше интересует такая вещь: зачем ты сказал Оле, что она приемная дочь. Ты же знал, какой это будет для него удар.

— Она сама спросила.

— Она спросила, но зачем ты сказал? Зачем взял на себя ответственность? Мало ли почему она спрашивала?

— Она так говорила… Она знала.

— Тебе могло показаться.

— Она знала!

— Не кричи. Ты просто не хочешь признать свою вину. Неужели не понятно, что ты не должен был этого говорить.

Вид он имел затравленный, начинал атавистически скалиться.

— Ты понимаешь, Равиль, что ты его «убил» этим.

Видно было, что он растерялся. Вот уж такой оборот ему явно не приходил в голову. От неожиданного потрясения открылась какая-то древняя скважина в его душе, и оттуда вырвалось несколько раз:

— Ты шайтан, шайтан, шайтан! — После этого он кинулся к двери.

— А пистолет ты мне принеси! — успел я крикнуть ему вслед, но вышло это у меня не слишком повелительно, я переживал в этот момент другое событие. Свершилось! Я теперь трижды шайтан квартиры номер 50.

Дело, кажется, начинало сдвигаться к развязке — судя по тому, как сокращаются паузы между посещениями. Вот опять кто-то. Вваливаются. Втроем. Такого еще не бывало. Что же, предстоит сеанс одновременной игры.

Они стояли и молчали. Их нетрудно было понять в этой нерешительности, сменившей порыв решительности. У них ко мне двойственное отношение. Они битых три часа подряд выматывали друг другу жилы непрерывными разговорами и пришли небось к выводу, что я единственный, кто может облегчить муку их неизвестности. Но в этой моей способности им чудится и опасность. Мурка смелее других. Она мягко подошла к столу, села, оперлась локтями на клеенку. Владик, уже попробовавший разговора со мной, в бой особенно не рвался. А Оленька, боюсь, и совсем не хотела идти, просто неудобно было уклоняться.

Чтобы не доставлять себе лишних сложностей во время разговора, я взялся правой рукой за колесо и решительно повернулся лицом к собеседникам. На Владика и Оленьку это не произвело никакого впечатления, им не с чем сравнивать, а Мариночка подняла бровь, она привыкла считать, что на такие штуки я не способен.

Я вопросительно наклонил голову набок. Итак? Оленька кусает свои маленькие губки. Владик морщится. У бандерши, если можно так выразиться, злобно-лукавое выражение лица. Вот оно что, они хотят, чтобы я сам начал говорить. Нет, дорогие мои, давайте-ка наконец сами.

— Я вас слушаю.

— Илюша, — голос у Мариночки задрожал, скулки порозовели, волнуется при всей ее бойкости, — мы долго разговаривали… Если, короче говоря, ты же знаешь, что тут у нас творится. Так вот мы говорили, обсуждали…

— И пришли к выводу, что я знаю, как все это объяснить, да?

— Примерно так. Сколько всяких разговоров, все как-то запутались, а с другой стороны, как бы никто и не виноват.

— То есть вы хотите узнать, кто убил, да?

Мариночка подняла брови, поджала губы и быстро кивнула:

— Да.

И Владик и Оленька уже не чувствовали себя неудобно, они, приоткрыв чуточку рты, подались в мою сторону. Я был убежден, что и Платон Сергеич, бесшумно просочившись через коридор, накладывает воспаленное ухо на замочную скважину. Кульминация. Дверь тихонечко скрипнула.

— Входите, Платон Сергеич, входите. — Он осторожно открыл дверь и, виновато улыбаясь, замер на пороге.

Кульминация! Но помимо полнейшей звенящей радости, происходившей, надо думать, от бешено возбудившегося кровотока, я услышал, как где-то вдалеке возникает тончайший писк тоски. Неужели все?! Еще три-четыре предложения — и это чудесное слияние распадется! И я так навсегда и останусь сидеть в этом кресле, никому более не нужный?!

— Так вот, должен вам сообщить я следующее: только что ко мне заходил Равиль, он считает, что убийца я.

Они все одновременно шевельнулись, как будто были связаны одной веревкой и узел на ней развязался.

— Вы что, обрадовались, что ли? Это сказал Равиль. Я же вам скажу довольно неприятную вещь. — Меня прямо затошнило, мне сейчас предстояло немного поморализировать, я этого терпеть не могу, но пути в обход не было в этой ситуации. Я напомнил себе, что сегодня один раз уже становился (вернее, садился) в подобную позу, когда мне нужно было уколоть противника с неожиданной стороны. — Вы, собственно, так долго выясняли отношения между собой, потому что каждый из вас чувствует некоторую долю вины за то, что произошло. — Слова давались мне с трудом, я никак не мог войти в роль, я не мог с юмором, отстраненно посмотреть на морализирующего себя, устраивающего порку бездушным развратным детям. Что же со мной?! Куда все девалось?!

— Вчера днем наша славная Оленька, когда никого в квартире не было, забрела ко мне. Мы разговорились. И она вдруг с необычайной легкостью призналась мне, почти незнакомому человеку, — видимо, ее привлекла, впрочем, как и других, моя неподвижность, я не мог стать разносчиком слухов, — так вот, она слезно пожаловалась мне, что находится в ужасном положении из-за отца, который попал под следствие. Я даже не очень понял, на чем именно, но это могло очень плохо отразиться. Кстати, воровал Матвей Иваныч, если воровал, исключительно для тебя, Оленька, и это платьице и многое другое вряд ли могла тебе купить твоя честная, но бедная тетушка. — Тут ко мне вернулось вдохновение, мир перестал быть плоским, я увидел со стороны то, как выходит у меня эта дурацкая обвинительная речь. И понял, что выходит.

— И стоило мне, Оленька, дать тебе минимальную зацепку, и ты тут же от него отреклась. Ты очень обрадовалась тому известию, что Матвей Иваныч не является твоим родным отцом.

Глазки у нее были отличные, и руки она заламывала вполне натурально. Нет ничего гаже и упоительней превращения ангелочка во взбешенную сучку.

Успел я посмотреть и в сторону Мариночки. Ее облик выражал что-то странное. Это ничего, пока — пусть, сейчас и до тебя дойдет. Владик же — мужчины туповаты — не успевал за развитием событий своею мыслью.

— Наш доблестный Равиль, к которому ты бросилась за разъяснением и подтверждением, долго упираться не стал. Он сразу все и выложил. Мне кажется, что он уже давно в какой-то форме «доил» Брюханова. А тут понял, что дело сворачивается, и показал тебе фотографию. Ту самую, да? Ты, уж не знаю в каких чувствах находясь, поехала домой и вечером позвонила папеньке и не без некоторого злорадства — откуда только в тебе эта жестокость — поинтересовалась, кем же он тебе, собственно, доводится. Он закричал, что приедет и все объяснит. Тебе неохота было устраивать слезные разборы, и ты, умненькая, сообразила, что сказать, ты сказала, что находишься на вокзале и вот-вот уедешь навсегда. И брякнула что-то вроде «я верила вам, как богу, а вы мне лгали всю жизнь». У тебя вдруг открылась склонность к артистизму. Ни с того ни с сего.