Меир Шалев - В доме своем в пустыне

• Название: В доме своем в пустыне
• Автор: Меир Шалев
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-7516-0700-7

Перейдя за середину жизненного пути, Рафаэль Мейер — долгожитель в своем роду, где все мужчины умирают молодыми, настигнутые случайной смертью. Он вырос в иерусалимском квартале, по углам которого высились здания Дома слепых, Дома умалишенных и Дома сирот, и воспитывался в семье из пяти женщин — трех молодых вдов, суровой бабки и насмешливой сестры. Жена бросила его, ушла к «надежному человеку» — и вернулась, чтобы взять бывшего мужа в любовники. Рафаэль проводит дни между своим домом в безлюдной пустыне Негев и своим бывшим домом в Иерусалиме, то и дело возвращаясь к воспоминаниям детства и юности, чтобы разгадать две мучительные семейные тайны — что связывает прекрасную Рыжую Тетю с его старшим другом каменотесом Авраамом и его мать — с загадочной незрячей воспитательницей из Дома слепых.

---

— Я не настолько плохо воспитана, — сказала Рыжая Тетя.

— Ты, конечно, заметила, какое волшебное очарование таится в этих кубиках, — сказал Борода. — Во-первых, все они выточены из одного куска «малхи» — «царского камня». А во-вторых, если ты дашь себе труд их измерить, то обнаружишь, что диагональ каждого предыдущего кубика равна ребру следующего.

— И что с того?

— Будь снисходительна к рассуждениям некультурного человека, — сказал Борода, — но это соотношение — одно из тех, что составляют сущность красоты. Подобно соотношению между высотою лба у женщины и длиной ее бедер или соотношению между расстоянием, на которое расставлены ее глаза, и размахом ее распахнутых рук. Подобно соотношению между обнаженной и покрытой листвой частями ствола кипариса. Таково и это соотношение, между сторонами и диагоналями камней, которые вытесал для тебя мой друг Авраам. — Английский офицер начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, но Борода продолжал: — Когда он принесет тебе все камни, а их двадцать один, и ты поставишь их рядом друг с другом, тебе откроется последовательность, не имеющая ничего общего с удручающей унылостью арифметического ряда или с нарастающей грозностью геометрической прогрессии. — Он стащил с головы синюю войлочную шляпу и прижал ее к своей бороде. — Хитрый подарок готовит тебе твой поклонник, но мадемуазель слишком хорошо воспитана, чтобы понять такие вещи. — Он снова натянул шапку на голову, сказал Рыжей Тете: — Привет, — и пошел своим путем.

ЧЕГО ТЫ УЛЫБАЕШЬСЯ?

— Чего ты расплылся, как идиот? — смеется Рона.

— Потому что я люблю быть с тобой вот так — когда ты одета, а я гол.

— Ты вовсе не гол, а я не так уж и одета.

Рона лежит на спине на белой скале. Ее ноги сдвинуты и выпрямлены, а сильные руки закинуты под голову.

Ее неморгающие глаза изучают меня, как пальцы, щупают, исследуют и гладят. Под белизной ее открытой блузки розовеют две тени — пятна ее красных сосков, маленьких и очень нетерпеливых.

— Ну и что, под одеждой я совершенно гол.

Жжение ткани на моей коже, точно приятная острая свежесть утреннего холодка за миг перед тем, как солнце обнажит пламя своих мечей и облущит покров этой прохлады с пустыни, как кожуру с апельсина.

— Все мы голые под своей одеждой.

— Но не под моей одеждой, — сказал я ей. — Под моей одеждой только я совершенно гол.

— Хорошо…

У Роны есть всевозможные разновидности «хорошо», и они отличаются друг от друга продолжительностью и небольшими изменениями интонации, Есть «хорошо», конец которого выше начала, и есть «хорошо», начало которого выше конца, и есть нетерпеливое «хорошо», и «хорошо» ликующей любви, и «хорошо» вожделения, и мелодичное «хорошо», и сварливое «хорошо», и торопящее «хорошо», и стонущее «хорошо», и «хорошо» наслаждения после глотка чая и слов «ах…» и «это…».

— А кроме того, — сказал я, — я первый, кто подумал о том, что под всеми одеждами он совершенно гол.

— Хорошо, мой любимый, а теперь покажи. — Я показал. Я занятный любовник. Из тех, что преданы этому делу. — Повернись. — Я из тех любовников, что стараются. — Но ты и сейчас не совсем голый, — сказала она. — У тебя есть кожа. В следующий раз не вздумай меня обманывать. Будешь обманывать, я сниму с тебя и ее.

— Хорошо.

— И не передразнивай.

— Хорошо.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ВОТ ОН Я, ПЯТИЛЕТНИЙ

Вот он я, пятилетний, — иду над пропастью. Вот пять женщин — десять спотыкающихся ног и пять заплаканных лиц: моя Мать, минуту назад похоронившая мужа, Бабушка и Рыжая Тетя, уже овдовевшие раньше, Черная Тетя, которая шагает рядом со своим мужем Элиэзером и знает — так она говорила мне многие годы спустя, — что тоже вскоре овдовеет, покинет Иорданскую долину и переедет в Иерусалим, в дом своей матери и сестры. А вот и ты, моя сестричка, — та, что вырастет и не выйдет замуж ни за кого. Четыре свадьбы отменит в самую последнюю минуту, когда уже были разосланы приглашения, и две из них — с одним и тем же беднягой («пусть радуется, что жив, и пусть скажет спасибо»), — который потом уехал в Австралию, чтобы посылать ей письма «из самого далекого далека».

Ее уши, жаловалась она, зазвенели от залпа солдат, стоявших над могилой Отца, и хотя ей было всего лишь три года и почти полстолетия прошло с той поры, она хорошо помнит, как они там стояли, и те залпы, с негодованием утверждает она, и поныне не перестают звенеть в ее ушах.

«И отца моего убили, и мне слух прикончили», — улыбаешься ты, добавляя, что в данном особом случае — и только в этом одном — ты сходна со мной: помнишь ощущения, а не слова, что гарцуют на них.

Когда мы вернулись домой, женщины пошли готовить закуски для тех, что пришли утешать. Я хотел помогать, но меня выгнали из кухни. Я позвал сестру в нашу комнату, но она осталась с ними. Лишь по прошествии лет я понял, что так, не говоря ни единого слова, ты сообщила мне, что отныне ты женщина среди пяти женщин нашего дома, а не дитя среди двух его детей.

Я пошел в кабинет Отца и, никого не спросясь, сунул себе в карман его фонендоскоп, а потом совершил поступок, о котором до сих пор никому еще не рассказывал. Я затолкал в его врачебную сумку свое белье, мыло с зубной щеткой, полотенце и смену одежды — я уже тогда был маленький аккуратист, — незаметно выскользнул из дома и отправился прямиком в Дом сирот.

— Чего тебе, мальчик? — спросил меня сторож у входа.

— Войти, — сказал я.

— У тебя есть здесь кто-нибудь?

— Нет.

— Так зачем тебе входить? Ты сирота, что ли?

— Да, — сказал я. — Он открыл ворота, но остался стоять на входе. — Мой папа умер, — сказал я.

— А мама у тебя есть?

— Да.

— Тогда вон отсюда! Валяй к своей мамаше, нахалюга! — разозлился он. — Ты что, пришел сюда детей дразнить, что ли? А ну, убирайся!

Я схватил ноги в руки и испуганно помчался домой. В квартире было полно людей. Друзья и подруги, родственники и родственницы, Большие Женщины и их сыновья, объединившиеся и пришедшие из своих соединенных квартир, — все слонялись по нашим комнатам и заглядывали в отцовский кабинет, где все еще царил тот же «полный балаган», что при жизни хозяина. И затем, вновь и вновь убедившись, что его нигде действительно нет, цоканьем сухих языков выражали удивление и уважение к нашей семейной судьбе, которая никогда не отказывается от своего и никогда своих не подводит.

Моего короткого отсутствия никто не заметил. Я положил вещи обратно в шкаф и, когда вошел в отцовский кабинет вернуть сумку на место, столкнулся там с Матерью. Она собрала несколько фотографий Отца среди разбросанных повсюду бумаг, и наваленных повсюду книг, и валявшихся повсюду носков и выставила эти снимки в большой комнате, чтобы утешители чувствовали себя удобней в доме покойного, чтобы их глазам было на чем задержаться, чтобы им было о чем говорить, когда им уже не о чем говорить.

ИНОГДА

Иногда, на обрядах воспоминаний Большой Женщины, с их загадками, и ответами, и смехом, и слезами, Черная Тетя имитирует слова людей, которые глядели тогда на нас и на те фотографии, и ты, которой было тогда всего три года, присоединяешься к ней, словно и ты помнишь:

«Вот он, в докторском халате».

«А вот он в Кастеле[90], со „стеном“ в руке, в вязаной шапке».

«Посмотрите на нее, она еще не совсем соображает, что случилось».

«Она не плачет. Лучше бы она наконец заплакала».

«Такой молодой».

«И дети так на него похожи».

«А вот он, когда сам был ребенком, в Тель-Авиве, на море».

Всякий раз, когда я вижу, как личинки комаров мучительно извиваются в мелкой воде пустынных лужиц, я снова вспоминаю эти фразы. Сначала их звучание, а потом, с его помощью, их содержание.

Бабушка Майер, мать Отца, сидела сбоку, пила коньяк и время от времени бормотала: «Что вы на это скажете? Чтобы мать хоронила своего сына… Дус ист ништ нормаль»[91].

Ее губы и кончики пальцев были совершенно синие. На гору Герцля[92] и обратно она ехала на голубом такси Хромого Гершона, который не взял с нее денег, потому что Отец спас его во время Войны за независимость, когда они были в Пальмахе[93].

А потом она вдруг встала и выкрикнула: «Я говорила ему не жениться на вас! — и тут же начала плакать: — Давид… Давид… сыночек мой…» Ее иврит был влажным, полным слюны и языка: «Мы даже помириться не успели…»

То был последний раз, когда я видел бабушку Майер, потому что после этого она снова поднялась и объявила всем присутствующим, что ее отца убили немцы, а сына убили еврейки, и, прежде чем кто-нибудь успел ответить, она вышла, и тогда Бабушка нарушила молчание словами: «Я не хочу больше видеть эту женщину здесь никогда. Ко всем нашим неприятностям, она еще и пьяница».

А много лет спустя, когда Большая Женщина села писать приглашения на нашу с Роной свадьбу, Рыжая Тетя сказала, что, несмотря ни на что, следует пригласить также бабушку Майер, и вообще, так она сказала, вы ведете себя некрасиво и по отношению к тем родственникам тоже, и вот тогда мы узнали, что бабушка Майер давно уже умерла. Но в детстве я получил от нее по почте несколько открыток и подарков. Она всегда писала одно и то же: «Рафаэль, ты и мой внук тоже… Что мне еще осталось от сына?.. Приезжай навестить меня в Тель-Авив. У тебя и тут есть семья, и еще здесь есть синее Средиземное море, которое очень любил твой папа. Возьмешь утром виноград и полотенце и пойдешь, как он, плавать».