Анатолий Карпов - Сестра моя Каисса

• Название: Сестра моя Каисса
• Автор: Анатолий Карпов
• Издательство: Russian CHESS House
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-94693-318-6

Книга многократного чемпиона мира по шахматам – книга воспоминаний. Острые не только шахматные, но и житейские ситуации, столкновения характеров, портреты великих шахматистов написаны поистине с мастерством писателя. О замечательных спортсменах, об их человеческих достоинствах и недостатках, пристрастиях и чудачествах узнают читатели этой книги.

---

Мне повезло: хотя тополя и березы росли вдоль улицы, были высоки и раскидисты, именно перед нашим балконом они словно расступались, открывая ту самую многоплановую, глубокую перспективу, которую я и сегодня не могу вспоминать без волнения.

Впрочем, перечитав ее описание, я подумал, что читатель вряд ли меня поймет. Все так буднично, неярко. Очевидно, для меня этот пейзаж – своеобразная тайнопись души, ряд знаков, которыми закодированы были чувства, пережитые мною и на этом балконе, и на этом пространстве, которое я обживал все свое детство и отрочество. Что делать! – приукрашивать я ничего не хочу. И если это кому-нибудь покажется пресным… ну что ж! В те годы моими игрушками были деревянные самоделки и катушки из-под ниток, а оловянный солдатик считался немыслимой роскошью! Для тех, кто в те же годы и в том же возрасте играл электрическими железными дорогами и маневрировал целыми армиями оловянных солдат и индейцев, мои игрушки покажутся жалкими. Но я их любил! Для меня и сегодня катушка из-под ниток – почти живое существо, товарищ моего детства; она и сегодня может со мной заговорить. А роскошные детские электронные забавы могут вызвать у меня разве что минутное любопытство, и едва я отвернусь от них, как тут же и позабуду. Вот так. И другим, видать, я не стану уже никогда. Да и не хочу.

Впрочем, хватит оправданий. Поглядим, что было видно с нашего балкона.

Передний план занимало двухэтажное здание городского управления милиции. Оно было как раз напротив, через дорогу, казенное, с решетками на окнах первого этажа, со скучающим постовым на высоком крыльце. Днем этот дом был ничем не примечателен, но вечером, когда в комнатах загорался свет и нутро второго этажа бесстыдно обнажалось экранами высоких окон, было занятно наблюдать и разгадывать его таинственную жизнь.

Да, чуть не забыл: на той же стороне, в соседнем доме справа находилось городское управление КГБ. Дом был тоже двухэтажный, тоже ничем не примечательный. Он был почти закрыт от нас деревьями, поэтому в моих воспоминаниях места не занимает совсем.

За обоими домами жили ленивой муравьиной жизнью их просторные дворы.

За теми дворами – за кирпичным забором – был двор городской бани. Одноэтажная, плоская, как черепаха, просвечивающая из-под слоев копоти багровым кирпичом, баня жирно дымила высоченной трубой. Оттуда, от котельной, пахло мокрым углем, и по понедельникам можно было видеть, как истопник выносит прямо руками огромные ржавые краюхи спекшегося шлака.

Сразу же за баней был скат и потому как бы мертвая зона, недоступная для наблюдений, а дальше – фокусируя в себе всю перспективу – напряженно и значительно серел мост через овраг. По оврагу текла невидимая речка Громотуха. Летом она почти пересыхала и едва жила мелкими плоскими струями, журчащими между отполированных голышей. Летом она ни на что не претендовала. Ее истинной порой была весна. Весной Громотуха превращалась в грохочущий, мощный, веселый поток, глядя на который я мог поверить в любые чудеса географии, скажем, в Ниагару или водопад Виктория.

Каждую осень мы совершали ритуал, который мне очень нравился: по первым заморозкам ходили с отцом на Громотуху за большими булыжниками. Нес их в рюкзаке или хозяйственной сумке, разумеется, отец, но и я не чувствовал себя лицом второстепенным. Мне нравилось все: и как планировался этот поход, и как мы шли на Громотуху, обсуждая мои проблемы (сколько я помню отца, он всегда был невероятно занятым человеком, и поэтому каждую минуту, которую мы могли провести вместе, мы очень ценили), и как придирчиво, оценивая форму и вес, выбирали булыжники. Потом этими камнями – тщательно, с мылом отмытыми мамой, – прижимали крышки на дубовых бочках, в которых солили капусту.

Кстати, эта засолка – еще один из праздников моего детства. Как бы предвестник зимы. Капуста чаще всего была со своего огорода; бочки – сколько себя помню – были у нас всегда. Перед засолкой мама отдраивала бочки чуть ли не добела, потом ошпаривала их кипятком, потом замачивала, чтоб они набухли и не протекали. Потом они с отцом шинковали капусту, добавляя в нее морковь и клюкву и яблоки, а мы с Ларисой сидели напротив и ждали, когда нам перепадет самый лакомый кусок – кочерыжка. Ах, как я любил (да и сейчас неравнодушен тоже) неповторимый вкус тех капустных кочерыжек! Разве что мозг из полых костей, которым удавалось полакомиться на праздники, когда мама варила холодец, нравился мне не меньше.

Впрочем, что я знал о лакомствах в те годы! Помню (мне было лет пять, не больше) одной из соседок по квартире прислали дешевенький шоколадно-вафельный торт. Она угостила нас – каждому дала по кусочку. Тот вкус и сейчас все еще живет у меня во рту. Помню, как мы были потрясены этим бесспорным свидетельством роскошной жизни москвичей…

Чтобы покончить с панорамой, отмечу, что она замыкалась горой. У ее подножия – сразу за мостом – был рынок. Вот еще одно место, которое я любил, в особенности летом. Как я сейчас понимаю, рынок был богатый и демократичный. Цены держал божеские и не только давал возможность поторговаться, но и претендовал на это, ждал от покупателя, что тот не просто придет, выберет и заплатит, а вначале пройдет по рядам, приценится, где-то попробует на вкус и уж обязательно поторгуется, попытавшись сбить цену хотя бы на пятачок. А уж если покупатель расщедрится на несколько фраз о погоде, поговорит «за жизнь» и уж тем более – если похвалит, выделит товар, то ему отмеряли щедро, с походом, как водилось на каждом приличном рынке в полувековой давности времена.

Рынок был во всякую пору хорош, но в особенности летом. Зажимая в кулачке пятиалтынный, а то и двугривенный, я чувствовал себя полноправным покупателем и вел себя заправски, держался важно, и торговки, видя, что я знаю и соблюдаю все правила их нехитрой игры, относились ко мне с таким же вниманием, как и к солидным клиентам, которые приходили на рынок с большими деньгами и сумками.

Чего здесь только не было! И земляника, и черемуха, и крыжовник, и яблоки. И грибы во всех видах – свежие и сушеные, соленые и маринованные. И картошка, которую следовало выбирать по местности – с песков. И капуста на все вкусы. И морковка, в которой надо было угадать сахарную, а не кормовую. И помидоры, среди которых знаток отыскивал «бычье сердце», и травы, и пряности, и орехи – лесные и грецкие, и земляные…

И все же среди прелестей и соблазнов рынка был один, занимавший исключительное место. Не потому исключительное, что был ах какой невидалью, просто так сложилось. Причем, как я сейчас понимаю, сложилось еще до нас, до моего поколения, а нам досталось как бы по традиции, которую мы доверчиво приняли и сделали своею, охотно поддерживали и хранили. Не удивлюсь, если окажется, что и у сегодняшних Златоустовских мальчишек она жива.

Речь идет о кислице – травке, которая по вкусу напоминает щавель. Повторяю: сейчас я думаю, что дело было не в нашей любви к кислице и не в каких-то особенных ее достоинствах; это была традиция, ритуал, своеобразная игра. Приятно было обсуждать с друзьями: вот настанет лето – ох и наедимся же кислицы! Приятно было высматривать на рынке, когда появятся первые пучки. Приятно было точно вычислить утро, когда прикатит первая телега с Таганая – с горы, где кислица, говорили, растет в сказочном изобилии. Но для нас, мальчишек, Таганай был не ближним светом; мы лишь приблизительно знали, как добираться до него; да это и не входило в правила игры. Возможно, какой-то тормоз в подсознании удерживал от этого шага: традиция потому и живуча, что консервативна.

Конечно, суть дела не в том, чтобы кислицы до отвала поесть, – она для этого не годилась, организм очень скоро начинал протестовать, – а в том, чтобы купить ее первым и именно с воза. Считалось, что кислица с возов и сочнее, и вкуснее. При этом она была и в полтора раза дешевле: если хочешь быстро, пока товар не потерял кондиции, распродать целый воз, – без демпинга не обойтись.

Кстати, именно на этом рынке я получил первые уроки экономической динамики и воочию увидел, что такое инфляция. Скажем, сколько я себя помнил, граненый стакан земляники или пучок кислицы всегда стоили рубль. Когда в 1961 году поменяли деньги в соотношении 10:1, та же земляника и кислица ни дня не стоили гривенника. 15–20 копеек, да и то с неохотой, а уже на следующее лето о цене ниже 30 копеек даже и разговаривать не желали.

Я рано узнал нужду. Она была многолика: в еде, в одежде, в домашней обстановке – во всем. Впрочем, я ее не осознавал. Потому что точно так же – одни чуть получше, другие чуть похуже, – жили все, кто нас окружал, в чьих квартирах мне приходилось бывать. Друзья моих родителей и родители моих товарищей – все это были люди одного крута, одного достатка, одного уровня бедности. Все они работали на заводах, служили в конторах горсовета. Начальства среди них не водилось. В те годы война еще крепко сидела в сознании, привычка жить с туго натянутым поясом, с думами прежде всего о родине, о родном предприятии – и уже только потом о собственной жизни – еще не перевелась. Конечно, были не только бедные; мы знали и людей с достатком; слышали о богатых. Но расслоение в обществе лишь начиналось, состоятельные и уж тем более богатеи, были где-то, не возле нас; они ассоциировались с безнравственным образом жизни, с нечистыми руками. А люди нашего круга не стыдились своей бедности – напротив, находили в ней аргументацию для самоутверждения: «карман пуст, зато совесть чиста». Мог ли я предположить тогда, сколько тайной боли, сколько унижений (хотя никогда не подавала виду!) пережила моя мама, считая каждую копейку, отказывая себе буквально во всем – и все же едва сводя концы с концами?