Александр Куприн - Повести и рассказы

• Название: Повести и рассказы
• Автор: Александр Куприн
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-91761-373-4

В сборник А. И. Куприна вошли произведения разных лет, созданные и до революции, и позже, в эмигрантский период творчества великого русского классика. Здесь представлены святочные и пасхальные рассказы, размышления о революции и судьбе России, а также рассказы на одну из самых главных для Куприна тем – тему любви. Все вместе, эти произведения отражают духовный поиск писателя и его сложный жизненный путь, полный не только тяжелых испытаний, но и неугасимой любви и надежды.

---

Убравшись в гостиничном номере, мы шли приложиться к раке[117] преподобного, так часов в семь – половина восьмого. В церкви уже тушили паникадила[118], горели желтоватыми огнями восковые свечи. Жутковато, но и доверчиво было прикоснуться губами к жесткой холодной парче, таинственно и сладко пахнувшей миром[119]. Воображение рисовало седого согбенного старичка. Идет он, сгорбившись, в беленьких одеждах по лесу, а рядом с ним большущий медведь. И думалось: вот я и упрям, и зол, и непослушен, и утянул чужую свинчатку[120], и матери грублю, но ты, дедушка, попроси кого-нибудь, чтобы меня там простили. А я больше никогда не буду.

Вечером уже к нам в гостиницу приходил монах, отец Леонид, тоже старый знакомый и тоже пензенский. Он был ужасно высок, ужасно черен. Его синяя борода лежала широко на его крепкой груди, и он все время ее важно поглаживал. Но – странно – когда он обращал ко мне свои маленькие черные блестящие глаза, мне все казалось, что вот-вот он сейчас подмигнет мне бровью и шепнет:

– А что, брат? Хорошо бы теперь поиграть в бабки, или в перышки, или хоть в чехарду.

Он пил очень много чаю с вареньем, с удовольствием ел севрюжину и семгу и не отказывался от рюмочки дрей мадеры[121], по поглощении которой мотал головою и вздыхал:

– Грехи наши!

Потом он уходил с долгими поклонами. Ни матушка, ни Елена Александровна никогда не целовали рук у духовенства: отпечаток вольнодумства шестидесятых годов…

* * *

Утром слушали обедню. Теснота бывала в соборе непроходимая. Слышал я издали слабый тонкий голос архиерея. Два иподиакона[122], оба с длинными плоскими волосами, оба худые, но жилистые как крючники[123], одновременно рычали страшными голосами и одновременно бряцали кадилами[124], взвивая их выше головы. Помню, – я стоял около клироса[125], где железными голосами в нос однообразно пели долговязые черные монахи, и отлично помню, как один из них толкнул другого локтем в бок и произнес густым шепотом, упирая, по-владимирски, на «о»:

– Погляди, какова кормилка-те[126], одно слово – королева.

После обедни на паперти нас уже ожидал отец Леонид с подношением освященной просвирки[127]. Он нас водил по лавре, показывая все ее достопримечательности. Мы стояли у гробницы Годунова, пили из ковша воду целебного источника, взбирались на крепостные лаврские стены, выдержавшие когда-то жестокую бомбардировку ляхов. Стена эта так широка, что внутри ее свободно разминутся две и две тройки; местами она расширяется до широты сводчатой залы, и в одной из этих зал отец Леонид показывал нам ее замечательную акустику. Нужно было стать по обоим концам диагонали – это выходило шагах в тридцати друг от друга, и тогда слово, сказанное самым тихим шепотом в одном конце, так необычайно ясно отдавалось в другом, что, без подготовки, делалось страшно. Стоящий же посредине ничего не слышал.

Ходили мы также с отцом Леонидом в лаврскую ризницу[128]. Там было много замечательного. Панагии[129], посохи, митры[130] и кресты из чистого золота, осыпанные брильянтами, ризы, вышитые руками русских государынь, медные мерки, доверху насыпанные жемчугом, редкий громадный опал, в мутной средине которого – редкая игра природы – слабо виднелась фигура креста. Вся эта церковная роскошь меня совсем не забавляла. Но когда я увидел в витрине под стеклом деревянную потемневшую липовую чашу и ветхое, полуистлевшее дырявое холщовое веретье[131] и когда отец Леонид тихо и благоговейно произносил: «В сию некрашеную ризу облачался в годины бедствий преподобный учитель и отец наш Сергий, и из потира[132] сего приобщал он паству», – то глубокое умиление перед простым тихим подвигом волновало всю мою душу.

А потом мы прощались с нашим монахом. Нам еще надо было, по древнему обычаю, забежать в блинный ряд, куда отцу Леониду входа не полагалось. Что-то, на прощание, в руку ему совала Елена Александровна, и он бормотал:

– Что вы, что вы, матушка моя. Да разве затем? Я ведь любя и уважая вас. Спасибо, спасибо… На свечи и на маслице…

А она говорила ему ласково:

– А вы бы повоздержались, отец, от этого маслица-то. Возьмите себя покрепче в руки. Чудный ты человек, а все твоя несчастная слабость…

Помню я и последнюю мою встречу с добрым монахом. Мы тоже, как-то, по обыкновению, проехали в лавру, но, хотя и предупрежденный о нашем приезде, отец Леонид вечером не посетил нас. Не встретил он нас и на другой день, после обедни на клиросе. Разыскивая его, зашли мы в маленький зеленый скверик, что разбит у подножия высокой крепостной стены, которая кончается каким-то казенным трехэтажным домом, и вдруг мы услышали сверху дикий вопль:

– Оленушка! Сестра моя!

Мы подняли головы кверху. Это кричал из третьего этажа, из окна, забранного решеткой, наш злополучный инок. Черная борода его высунулась наружу и трепалась от ветра. А он кричал жалобно:

– Оленушка! Разноздрили[133] нас с тобою, сестрица!

А проходивший мимо нас служка сказал с презрительным сожалением:

– Через свою слабость пропадает человек.

1930 г.

Молитва Господня

Шестеро человек, в продолжение всего короткого зимнего дня, не выходили из громадного леса, составлявшего казенную лесную дачу. Впереди шел обыкновенно лесничий Станислав Андреевич Нат, за ним два объездчика: Алексеев, высокий, худой, длиннобородый и благообразный старик – говорили, из дворян – и плотный, ладный, коряжистый Нелиткин; а еще позади – трое лесников: глуповатый Егор, курчавый, добрый Михаиле и лысый, лукавый Петр, бывший втайне охотником-шкурятником. Лес был старый, хвойный, но плохо береженный. Предыдущий лесничий ленился ухаживать за ним и расчищать; оттого в нем по окраинам возвышались прекрасные строевые и даже мачтовые хвойные гиганты, а в глуби теснился и, наклоняясь, сплошь, вершинами в сторону юга, погибал долговязый жидкий сухостой.

Перейдя по бесконечно длинным, прямым, как натянутая струна, просекам из одного лесного кордона[134] в другой, из квартала в квартал, господин Нат внимательным, опытным взглядом осматривал места будущих делянок и отдавал распоряжения. Здесь надо лес только разредить, очистить его от валежника, бурелома и негодного сухостоя. Там подлежит вырубке вся большая площадь, которая впоследствии будет искусственно засажена сосной и елью из питомника. А в этом квартале уже запроданы с торгов великолепные стволы, более аршина[135] диаметром у корня… А вот тут намечается для зимнего вывоза леса. И лесники, по указаниям лесничего, делают топорами заметки на деревьях. Лысый Петр еще в семь часов утра на сборном пункте поглядел вверх и сказал, точно разговаривая с самим собой: – А ветер будет нынче здоровый!..

– Брехня!.. – возразил самоуверенный старик Алексеев. – Если же и будет, то какая беда?.. Мы в лесу под укрытием.

– Это точно, – согласился неохотно Петр, – но только вот, сухое дерево… – И замолк, не докончив своего вялого соображения.

Оказалось, он был прав. Ветер поднялся в часу десятом, и лес загудел своими верхушками, – густо, монотонно и не переставая ни на секунду. В полдень партия зашла на Чернореченский кордон к лесничему Михаиле и там позавтракала: господин лесничий Нат яичницей, лесная стража хлебом и картофелем. А когда все шестеро в час с небольшим вышли из кордонной избы, то точно не узнали леса. Он весь потемнел. Деревья раскачивались и нагибались все разом то в одну, то в другую сторону, а над ними, чуть не цепляясь за верхушки, стремительно и низко мчались косматые, взъерошенные, перепуганные тучи. И лес теперь не гудел, а начинал уже реветь. Сухой треск, ломкий хруст раздавался из чащи.

– Переждать ли? – сказал негромко и вопросительно осторожный Нелиткин.

– Глупости!.. – твердо остановил его Нат. Лесничий был человек еще молодой и по-настоящему отважный. Но он любил рисоваться своей храбростью, считал лесную службу почти что военной и высоко ценил свой авторитет в глазах подчиненных.

– Глупости! За Белыми Камнями будет просторно и пойдет широкая дорога. – И пошел вперед. Все молчали. Да и говорить было бы трудно, из-за урагана.

Так прошли около трех-четырех верст, достигнув места, где перекрещивались просеки четырех самых густых и ценных кварталов. Тут лесничий Нат понял всю мудрость робкого нелиткинского совета, но возвращаться назад было теперь не только постыдно, а, пожалуй, даже бесполезно. Все эти шестеро лесных людей с холодом в сердце видели и чувствовали, что они попали в самый центр одного из тех редких и гибельных лесных ураганов, которые сносят начисто десятки десятин[136] и по своей свирепости гораздо страшнее морских циклонов.

Кто испытал бурю в лесу, тот знает, как стихийно ужасны ее звуки, – это яростное смешение: воя, рева, визга, грохота, скрежета и пушечной пальбы. А главное, – этот содом безграничен в своем усилении. Вот-вот, кажется, что у самой природы уже больше не может хватить сил легких и злобы, а ураган становится все оглушительней с каждой секундой, и нет конца его растущему бешенству.