Всеволод Кочетов - Молодость с нами

• Название: Молодость с нами
• Автор: Всеволод Кочетов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1956

В романе «Молодость с нами» В. Кочетов обращается к жизни советской интеллигенции, показывает борьбу передовых ученых против косности и рутинерства. Впервые опубликованный в журнале «Звезда» в конце 1954 года, роман этот значительно доработан автором для настоящего издания.

---

Нет, она решительно не могла остаться на месте в этот день. Она встала с пыльного стула и пошла в кабинет. Там ей будет лучше. Там булатные сабли в черном футляре, там книги Павла Петровича, там его любимые вещи, там всюду только он, Павел Петрович, там ничто ей не скажет: чужой мир. Мир Павла Петровича — это и ее мир, иного мира для нее не существует.

Но в кабинете Варю встретил удивленный и осуждающий взгляд Елены Сергеевны. Елена Сергеевна смотрела на Варю со стены и задавала ей тот же самый вопрос, с которым Варя только что обращалась к самой себе: «Как ты сюда попала, зачем, что ты тут делаешь?» — «Не знаю, — движением головы ответила Варя, чувствуя, что у нее нет никаких сил сопротивляться чему-либо. — Я, наверно, уйду».

Когда вечером вернулась Оля с лекарствами, она нашла Варю лежащей на диване. Оля подумала, что Варя спит, накрыла ее одеялом и подсунула под голову подушку.

Павел Петрович, пришедший позже, оказался опытнее в вопросах медицины. Он нащупал Варин пульс и сказал:

— Кажется, она без сознания. У нас есть в доме нашатырный спирт?

Едва Варя пришла в себя, она схватила руку Павла Петровича и прижалась к ней лбом. Павлу Петровичу показалось, что она сказала: «Я никуда от вас не уйду, что хотите, то и делайте». Он осторожно высвободил руку и шепнул Оле:

— Бредит. Давай-ка еще разок измерим температуру да надо перенести ее в постель. На диване ей неудобно. Как она, кстати, очутилась в кабинете?

— Не знаю, папочка.

Два дня Варе было очень плохо, потому что ее грипп оказался не таким уж обыкновенным, его называли вирусным. В течение двух дней Варя находилась в полубессознательном состоянии, реальное у нее мешалось с галлюцинациями; над нею склонялись то Оля, то Павел Петрович, то грозила пальцем Елена Сергеевна, то, раскрыв широкие объятия, ее звал к себе отец: «Иди сюда, донюшка моя, иди, голубка, кто обижает-то тебя, скажи, мы ему…» В такие минуты встреч с отцом Варе сладко плакалось, было легко, как бывает только в детстве, когда, осеняя и охраняя тебя от невзгод, над тобой распахнуты орлиные крылья твоих родителей.

На третий день ей стало лучше, и в этот день возле нее, в кресле, долго сидел Павел Петрович.

— Вы знаете, Варя, я не могу понять, откуда появилась эта идея, но такая идея у нас появилась: взять вас к нам в институт научным сотрудником. Как вы на это смотрите?

— Не знаю, Павел Петрович, — ответила Варя неуверенно. Слишком неожиданным было для нее это предложение. — Не знаю. А все-таки почему так решили, кто решил?

— Да вот, говорят, что кто-то из наших сотрудников составил очень высокое мнение о вашей работе в заводской лаборатории. Надо, говорят, брать на научную работу лучшие кадры с производства. И в самом деле, я сам часто думаю: что такое заводская лаборатория? Нечто чисто прикладное? Отнюдь. Я считаю, что это передовая линия науки, проходящая непосредственно через производство. Это звено, связывающее производство с наукой. Убежден, что заводские лаборатории могут решать многие задачи, связанные с усовершенствованием технологических процессов, они могут выдвигать самую злободневную, самую насущную тематику для совместной разработки с научно-исследовательскими учреждениями. Разве я не прав? Ну и, конечно, раз так, они могут стать и школой, где будут выращиваться кадры для научных институтов.

Варя, не отрываясь, рассматривала лицо Павла Петровича. Он был перед нею молодым, полным энергии, умным и очень красивым. У любви особые глаза, так же как и у ненависти. Любовь видит только лучшее в человеке, красивое; ненависть — только худшее, безобразное. Не было для Вари Стрельцовой в Павле Петровиче Колосове ни малейшего недостатка.

— Если правду говорить, — сказала Варя, не отрывая взгляда от лица Павла Петровича, — мне бы, наверно, было очень интересно работать в институте. Оборудование там гораздо богаче, чем в заводской лаборатории. Есть кого послушать, у кого поучиться. Но и на заводе я столкнулась с новым и очень интересным. В последнее время я много читаю, Павел Петрович, и в одном журнале прочла о возможности применения в металлургии расщепленных атомов. В статье, которую я читала, говорится о возможности контроля за доменной печью с помощью радиоактивных изотопов. Вот я и подумала: «А нельзя ли изотопы использовать и в нашем мартеновском цехе?» Но нет, нет, нет… — Она замахала рукой. — Об этом говорить слишком рано. Потом, потом…

Как Павел Петрович ни расспрашивал, Варя так ничего больше и не сказала.

Павел Петрович ушел, и Варя стала припоминать все то, что происходило с нею в минувшие дни. Ее очень взволновала возможность перехода в институт: наверно, это было бы замечательно. Вместе с тем ее не покидала тревожная мысль: а не натворила ли она чего-нибудь такого во время своей болезни, отчего будешь потом краснеть всю жизнь? Она вспоминала, что заходила в комнату Елены Сергеевны, что, потеряв силы, осталась лежать в кабинете, даже что прижималась лбом к руке Павла Петровича. Одного она не вспомнила: рассуждений о том, что тут чужой для нее мир; она просто не захотела об этом вспоминать, ей не нужны были такие воспоминания.

4

Костя получил Олино письмо. Оля писала и от своего имени и от имени отца. Она рассказывала обо всем, что у них произошло дома. Она возмущалась Костиным молчанием.

Но о чем он, Костя, будет писать? Так, как он писал матери, отцу и сестре не напишешь. А как же тогда?

Костя уже считал себя бывалым пограничником. Он узнал многое такое, что приобретается только опытом, службой на границе, к чему приходишь не так-то просто, иной раз через мучительный стыд, от которого готов бежать без оглядки, забиться в щель в камнях или в медвежью берлогу и сидеть там, не показываясь людям. Но тебе не дают забиться в берлогу, тебя выводят на люди, ты стоишь перед ними, в полной мере испытывая стыд, который сам же себе и уготовил, и этот публичный стыд — вернейшая порука тому, что ты никогда больше не совершишь поступка, от которого так стыдно.

Еще в ту пору, когда таял снег, когда из-под него выползали округлые каменные валуны и, нагреваясь от солнца к полудню, дымились, как вулканы, когда кочки на моховых болотах стояли красные от перезимовавшей под снегом клюквы, когда вовсю трубили лоси и пели свои немудрящие песни глухари, Костя получил первый такой предметный урок.

Он вышел однажды в лес. Резиновые сапоги не пропускали воду, ногам в толстых шерстяных носках, которыми в изобилии его снабдила еще Елена Сергеевна прошлой осенью, было тепло и сухо, плащ, накинутый поверх шинели, оберегал от холодных капель, густо падавших с ветвей. Костя, большой любитель естественной истории, природы, шел, рассматривая древесные почки: что-то в них происходит, скоро ли начнут распускаться; ковырнул сучком муравейник — обитатели его еще таились в глубине, в верхних слоях было пусто, понаблюдал за тем, с каким упорством маленький пестрый дятелок долбил мертвую сосну, стараясь добраться до личинок жука-короеда; сухая древесина, видимо, не поддавалась его усилиям, дятелок останавливался, с удивлением озирался по сторонам и вскрикивал пронзительным криком.

Вдруг дятелок порхнул в сторону и на его месте оказалась большая черная птица — черный дятел, желна. То ли он уже давно следил за возней малыша и она ему надоела, то ли появился с налета, — только он тоже повертел головой по сторонам, тоже крикнул пронзительно, но более мощно, чем его пестрый сородич, и клювом, подобным тяжелому кухонному ножу, так долбанул в сухое дерево, что только щепки брызнули по сторонам. Потом он снова повертел головой, издал боевой клич, который, должно быть, обозначал: «Вот как надо работать», и улетел.

Маленький дятелок еще долго возился в развороченной древесине, вытаскивая из нее сонную жучиную живность.

Костя бродил больше часу, все ему было в лесу интересно, все здесь кипело для него жизнью, хотя на первый взгляд лес стоял пустой, мертвый. Костя размечтался, он вспоминал свои первые экскурсии с дедом, отцом Елены Сергеевны, биологом и ботаником, от которого Елена Сергеевна унаследовала увлечение биологией. Дед так умел рассказывать и так показывать, что природа перед маленьким Костей раскрывалась, будто книга, напечатанная большими понятными буквами. Два человека, кроме отца, влияли на Костю в пору формирования его интересов и увлечений: дед, заставивший полюбить природу, и дядя Вася, который своими рассказами увлек Костю так, что Костя стал пограничником. Одно другому нисколько не мешает, рассуждал Костя, граница — это природа; любовь к природе и знание природы только помогают пограничнику в его службе.

Костя думал об отце, о том, что странно, как это отцовская профессия не увлекла его, Костю? Ведь отец не меньше, чем дедушка и дядя Вася, любит свое дело, не меньше, чем они, рассказывал дома о своих металлургических делах. Может быть, потому так получилось, что дед мог разложить перед своими слушателями гербарии, коллекции бабочек, выставить из шкафа банки с диковинными существами, вывести слушателей в лес, в поле; дядя Вася рассказывал истории, такие захватывающие, что поинтереснее, пожалуй, историй Шерлока Холмса; кроме того, он мог показать маузер в деревянной кобуре с кавказской серебряной насечкой или крошечный пистолетик, который умещался в обыкновенном портсигаре. А что мог показать отец? Все его дела происходили на заводе, не повезет же он оттуда домой мартеновскую печь или слиток стали тонн в пятнадцать весом.