Екатерина Мурашова - Танец с огнем

• Название: Танец с огнем
• Автор: Екатерина Мурашова
• Жанр: Исторические любовные романы

Преображения продолжаются. Любовь Николаевна Осоргина-Кантакузина изо всех своих сил пытается играть роль помещицы, замужней женщины, матери  и  хозяйки усадьбы.  Но прошлое, зов крови и, может быть, психическая болезнь снова заявляют свои права – мирный усадебный быт вокруг нее сменяется цыганским табором, карьерой танцовщицы, богемными скитаниями по предвоенной Европе. Любовь Николаевна становится Люшей Розановой, но это новое преображение не приносит счастья ни ей самой, ни тем, кто оказывается с ней рядом. Однажды обстоятельства складываются так, что у молодой женщины все-таки возникает надежда разорвать этот порочный круг, вернуться в Синие Ключи и построить там новую жизнь. Однако грозные события Первой Мировой войны обращают в прах обретенную ею любовь…

---

– Разумеется. Бонечка поехал. Завтра должен телефонировать.

– Это правильно. К выходу номера весь пафос уже немного утихнет и можно будет дать большую аналитическую статью. Что это было? – семейная история или некий жест Толстого, идеологический, художественный, социальный, какой угодно…

В большой комнате, тесно заставленной столами и шкафами, тускло горели желтые лампы. За полукруглым, во всю стену, окном колыхалось плотное грязноватое пространство – то ли воздух, то ли вода, то ли вата… в общем, ноябрьский день в Петербурге, серость и сырость. Сыро было и в комнате – сыро и свежо, из-за распахнутых сквозных дверей, в которые постоянно входил и выходил народ, кто с улицы, кто из соседних комнат. Все были при деле, все страшно торопились, курили на ходу (табачный дым тут же выдувало сырым сквозняком) и на ходу же строчили что-то в записных книжках и просто на обрывках бумаги. Курение считалось такой же профессиональной обязанностью, как умение изображать пером какие-то знаки на бумаге.

Знаменитый поэт Арсений Троицкий, изящный господин с ухоженной бородкой, устроился в массивном кожаном кресле – единственном удобном сиденье, которое имелось в комнате. Черепаха Гретхен, его муза и неизменная спутница, спрятав головку, дремала на коленях поэта, напоминая не то большой амулет, не то дорогую пепельницу.

– Простите, Арсений Валерьянович, – отважно заявил молодой журналист в спадающем пенсне, – но как-то вы все опошляете!

– И в любом случае, называть лицемерием мучительный порыв гениальной души, – вмешался кто-то еще, – восьмидесятидвухлетнего старца – это…

– Это – что? Договаривайте, договаривайте. Вряд ли скажете что-то оригинальное… И вы, Максимилиан, тоже считаете, что я злобно кощунствую, одержимый завистью к гению?

Максимилиан Лиховцев, не ожидавший вопроса, быстро взглянул на Троицкого и с короткой, почти болезненной гримасой обежал глазами присутствующих. Все эти люди, захваченные вестью о смерти великого человека, должны были сейчас работать. И это его дело – разогнать их по местам, но он не привык никого разгонять, до сих пор такой надобности как-то не возникало.

Он вообще, как выяснилось, не очень хорошо представлял себе, каково это – издавать журнал. До недавних пор все, что он писал и говорил, было исключительно его личным делом, что бы он там ни думал о важности излагаемого. Думал-то он многое… И когда Троицкий позвал его в Петербург, говоря, что тут – пустыня и все задыхаются без живого слова, он жадно ухватился за эту идею, тем более, что все обстоятельства будто нарочно складывались самым благоприятным образом: и деньги нашлись, и люди, готовые объединяться и работать. Да, никакой пустыни здесь, конечно же, не оказалось. Наоборот: всяк, умеющий составлять на бумаге фразы длиннее трех слов, что-то издавал или собирался издавать; и – главное – находил читателей. Символисты, эсеры, философы, домашние хозяйки, богостроители, любители бильярда и псовой охоты – все имели свое печатное слово… Хор стоял такой, что его, как заявил тот же Троицкий, вполне можно было игнорировать и считать, что начинаешь с нуля.

Лиховцеву было, в общем, почти все равно – с нуля, не с нуля. Главное, появилась возможность высказаться наконец-то громко. Докричаться. Какое-то время он по инерции продолжал считать издание своим личным делом – пока не поймал себя на том, что даже уже и думает о процессе – «мы». Журнал с суховатым названием «Историческое обозрение» должен был выходить каждые два месяца. Сдавая в печать первый номер, Максимилиан признался себе, что дело оказалось совсем не таким, как он думал – но, кажется, именно таким, как он хотел.

– Но кем же он был с вашей точки зрения? – спросил поэта молодой журналист.

– Он был явлением природы, данным нам на рубеже эпох, – сухо ответил Троицкий. – И я написал стих.

– В память Льва Толстого? – оживился Максимилиан. – Ты никому еще его не предложил? Мы могли бы успеть дать его в…

– В память нас всех, – сказал Арсений и сразу начал читать.

Последний мамонт

Он брёл по кромке мёрзлого болота.
Летела прочь пожухлая листва.
Лазурь небес сменяла позолота,
А вслед спешил глухой багрец вдовства.

Он был последним в племени титанов.
На нём Творенье замыкало круг.
Он знал любовь и боль, он принял раны,
Он видел смерть и братьев и подруг.

Его походка сотрясала степи,
Он бивни наклонял, впадая в гнев,
И отступал с пути его свирепый
Владыка троп, пещерный грозный лев.

Но по орбите мчавшейся планеты
Неудержим стремительный полёт,
И зябкие осенние рассветы
Зелёный мир заковывали в лёд.

И мамонт, степь обшаривая взглядом,
Предчувствовал, что близилась беда,
Но всё же вёл редеющее стадо
Сквозь дождь и снег, в слепое никуда.

И миг настал – не выдумать чернее,
И он увидел, как на склоне дня,
В чужие шкуры кутаясь, пигмеи
Гигантов свежевали у огня.

Их пир венчал удачную охоту.
Торжествовал пещерный человек,
А мамонт уходил через болото,
Пятная алым кроманьонский снег.

Привычный мир казался незнакомым,
Он шёл, слабея, и не мог постичь,
Что только эхо из-за окоёма
Ему ответит на протяжный клич.

Что будет завтра? Новые законы
Кто установит на седой земле?
Кто станет малышей новорождённых
Учить добру и пестовать в тепле?..

Поди ответь!.. И мамонт шёл на запад,
Туда, где солнце завершало бег,
А у костра, с копьём в корявых лапах,
Торжествовал пещерный человек.

Ночные тени делались длиннее,
Мела пургой вселенская зима.
В наследство землю приняли пигмеи,
А великана поглощала тьма.

(Стихи М. Семеновой)

На последних строках Гретхен высунула головку из панциря и с лукавым торжеством взглянула на собравшихся. Мамонты вымерли, а черепахи – остались, – словно хотела сказать она. – Хорошее дело – иметь твердый панцирь…

* * *

День был седой от тумана. В нем призраками вставали и как будто бы двигались силуэты деревьев. Люди вытирали влажные лбы и грели руки у печей. В комнаты то и дело требовали чаю, калачей, масла и варенья.

– А обедать кто будет, Пушкин? – ворчала кухарка Лукерья.

Бог весть почему, но Лукерья считала Пушкина древним еврейским царем. Несколько раз ей объясняли, что Пушкин – русский поэт, и даже читали его стихи. Неграмотная Лукерья, соглашаясь, кивала головой и тут же забывала эти ненужные ей сведения. Еще более забавным казалось то, что внешность «еврейского царя» Пушкина Лукерья представляла себе отчетливо и даже узнавала его на портретах.

На втором этаже, в своей прежней детской комнате, полностью восстановленной после пожара, у окна стояла Любовь Николаевна и рассеянно глядела на плавающие в тумане заснеженные поля. Озеро Удолье с окружающими его деревьями казалось островом, чернеющим в мутном океане.

Степка сидел тут же и прихлебывал чай из стакана в латунном подстаканнике. Рядом с ним на столике под лампой лежала раскрытая конторская книга с колонками цифр и пометками хозяйки усадьбы, написанными крупным округлым подчерком гимназистки приготовительного класса.

В смежной комнате, через раскрытую дверь можно было видеть, как глухая Агриппина, сидя в плетеном кресле и негромко гугукая, играет с маленькой дочерью Любовь Николаевны Капочкой – подбрасывает ее руками и ловит в широкий подол, растянутый между колен. Девочка от этого развлечения заливисто хохочет и брыкает толстыми ножками.

– К весне дело, – медленно сказал Степан. – Надо бы амбар перебрать, гнилые бревна заменить, а то агроном говорит: в зерне влажность повышена.

– Ничего он такого не говорит. Ты придумал все, лишь бы себя занять. К осени просохнет, да настилы переделать повыше, это да, чтобы коты пролезали, мышей жрать. Мыши туда не только с усадьбы, но и с полей приходят, портят припасы, это да…

– Все равно надо по крайней мере самый большой амбар, тот, что за огородами…

– Я сказала: не будем!

Любовь Николаевна обернулась и прямо взглянула в серо-зеленые, в цвет только что скошенного сена глаза Степана. Он выдержал ее взгляд.

– Так люди же, Люш… Я уже с работниками переговорил, сама знаешь, как весной с в деревне с прокормом…

– Переговори с ними обратно!

– Так злиться же будут.

– Твоя забота. Нечего было обещать. Обойдутся, меньше водки выпьют…

– Опять же не хуже моего знаешь: меньше не выпьют, бабам и детям меньше достанется.

– Отвяжись от меня, Степка! Сколько кому водки пить – это не мне и не тебе решать. Каждый за себя. Но если прямо сейчас кому в Черемошне ссуда нужна, ты знаешь, я дам. На посевной и на уборке отработают. Пусть в контору приходят.