Владимир Торчилин - Тени под мостами (Рассказы)

• Название: Тени под мостами (Рассказы)
• Автор: Владимир Торчилин
• Жанр: Русская классическая проза

---

И постепенно это прислушивание и сдерживание как бы вытеснили из его головы все остальное. Не было в нем никаких мыслей об удачах и провалах, о том, что сделал и что не успел, даже о том, а что может быть потом, ну в смысле - после всего, а только о боли и перебоях. Мешали даже визиты родных и друзей - он вот насчитал тридцать шесть перебоев за минуту, а они говорят, говорят, улыбаются, гладят по щекам, так и сбиться недолго... Так и есть сбился! Сколько же за эту-то минуту

было - тридцать пять (меньше!) или тридцать семь (больше!), - лучше ему или хуже?

Он смотрел на шевелящиеся губы жены, а сам каким-то странным зигзагом зрения видел сквозь ее рот и белую стену палаты позади монитор, который за этой самой стеной показывает дежурной сестре его пульс - беспорядочный набор зубчиков, периодически прерываемый ровными участками без каких бы то ни было признаков жизни - его жизни! - и когда такой ровный участок длится дольше какого-то назначенного специалистами периода времени, то над его головой начинает моргать лампочка, а над сестринским столом раздается звонок, и другие сестры бегут к нему со шприцами и капельницами. Разве поймешь тут, о чем губы шевелятся... А она, похоже, и правда, волнуется... Раньше бы, а то как зубов не стало, тут и орехи принесли... "Что с тобой, дорогой? Ты что, меня совсем не слушаешь?" - "Да нет, слушаю... Так, на минутку о своем задумался..."

И ведь не объяснишь никому... Один в деле, один и в извороте... Он прислушивался к шевелению смерти внутри себя, как беременная женщина прислушивается к шевелению жизни, и постепенно все больше привыкал к мысли о том, что вот оно и все... И периоды глубокого и вязкого серого тумана перед глазами пугали все меньше и меньше... И даже становилось не таким уж и важным, а что, собственно, увидит он, когда этот туман в очередной раз рассеется - знакомую до каждой трещинки на стене палату или новый туман, уже не серый, а черный, и не на время, а навсегда...

Пальцы его левой руки, плотно прижатые к жилкам на запястье правой, отчетливо чувствовали, как все длиннее становятся паузы между ударами пульса, и его уставшее сознание уже даже и не хотело, чтобы этот ненадежный ритм вернулся к тому, что и он сам, и его доктор называли нормальным, скорее, оно с некоторым даже отчаянным нетерпением ждало, когда пауза после какого-то очередного удара затянется настолько, что он сможет наконец перестать волноваться по поводу того, когда же все-таки придет следущий удар... Долго ждать не пришлось...

Марк Аврелий

Среди сражений и веселий

Чего душа его взалкала?

Нет, не Траян, не Каракалла,

Мне по сердцу старик Аврелий.

Автор

В тот год я впервые стал бояться смерти.

В Москве была зима. Мороз зверский. А только вчера была оттепель, да еще со снегом. Я еду по набережной Москвы-реки в такси - холодно было восьмого автобуса ждать, да и опаздывал слегка - и смотрю по сторонам. Встали у светофора за автобусом. Зеленый. Трогаемся. Из выхлопной трубы автобуса вырываются такие клубы дыма, что только Хоттабыча не хватает. Проезжаем мимо места, где в реку сбрасывают вчерашний грязный снег. Груженые самосвалы тяжело въезжают на парапет и пятятся к воде, осторожно пробуя колесами, далеко ли осталось до края. Другие, уже сбросившие снег в коричневую зимнюю воду, неуклюже спрыгивают обратно на мостовую. Нам скоро сворачивать. Зря только таксист так разогнался. Я ведь тоже шоферю, а он пацан еще, не соображает, что под снегом-то лед вчерашний, как тормозить будет. И светофор уже на желтом, по тормозам... волочит, в лед попали, а со светофора уже автобус выруливает, не успеем, чего уж гудеть, поздно, бабах...

Знаете, обошлось, то есть ушибся я, конечно, прилично, кровь из носу закапала, а таксист вообще физию крепко о руль расквасил, это кроме машины, разумеется. Врача даже вызывали. Гаишник уйти не давал, пока всего не общупали, да еще "скорой" дожидались. Продрог весь на морозе-то, да со страха мокрый, так что больше простуды боялся, чем перелома или там сотрясения. Но обошлось. По крайней мере так сначала показалось и еще пару дней казалось, когда всем желающим со смехом о своем приключении рассказывал. Но только казалось. И в эту зиму я впервые начал бояться смерти.

Нельзя сказать, что я раньше о ней не думал - думал, конечно, и читал, что на этот предмет большие люди вещали, и даже, надеюсь, умом понимал, что к чему, то есть в теории все мог объяснить и по полочкам разложить, но тут прямо внутри, в сердце что-то сделалось.

Стукнуло меня, как сейчас помню, дня через три после аварии, вечером, перед сном, когда я зашел в столовую глянуть на книги. Приятно вот так взглядом корешки поласкать - прочитанное вспомнить, посетовать про себя, что непрочитанного больно много скопилось, или просто на новую покупку еще раз полюбоваться, я ведь книжник, у меня хороших книг много: и Сабашниковы, и "Академия", и с гравюрами, и еще много разного, кто понимает, конечно. Жена бывшая порой даже злилась, что первый человек в доме - библиотека. Ну да не в этом дело. А дело в том, что вот в эту самую минутку, когда я только начал спускать глаза с верхней полки, меня вдруг от плеч до пяток передернуло и в груди опустело - вот, думаю, тогда бы автобусу на пару секунд пораньше с перекрестка выехать - и все книжки бы тут так и стояли, но я бы на них уже не поглядел. Прямо дыхание встало, и такой ужас охватил, что я, помнится, подпрыгнул даже, чтобы страх этот как-нибудь с себя сбросить и сердце заставить понормальнее забиться. Все остальные минусы небытия пришли мне в голову несколько позже, а этот первым меня ударил. И с этого пошло. Сначала, просто дурь какая-то - перестал книги покупать, даже заходить в букинистические перестал. А что толку: ну, знают меня там - уже лет пятнадцать хожу по два раза в неделю, ну, отложат что-нибудь, ну, покажут, ну, возьмешь в руки, полистаешь, а в голове так и постукивает: "Помрешь, и все... помрешь, и все... помрешь, и все..." Какая уж тут покупка, разве чтоб этот томик дома меня пережил, пусть уж тут лежит, какая разница. Так пару недель потомился да и перестал ходить, хотя дома по вечерам все равно иногда у полок терся, это уж рефлекс выработался.

Дальше - хуже: в газетах начал на последней полосе некрологи искатъ. Кто, когда, да в каком возрасте, а про себя статистику веду - все народ постарше, разве только изредка мелькнет кто-нибудь к моим годам поближе. Понимаю при этом, что в газетах людей известных и с положением пропечатывают, и, чтобы этого достичь, возраст нужен, так что молодежь все больше, так сказать, за рамкой остается, а все утешение. Потом на кладбища потянуло, и ведь стал, дурак, ходить. И хожу, хожу по тропинкам в ладонь шириной между сугробами и, как арифмометр, только и делаю, что на каждом камне или кресте левый год из правого вычитаю - кому сколько отпущено, - как будто это мой век изменит.

Старики начали меня раздражать: тоже суетятся, чего-то делают, чем-то интересуются, книжки, в конце концов, покупают, а мне так и хочется заорать: "Черт побери, да вам жить-то всего ничего осталось, да плюньте на все и думайте, думайте, думайте, как это, когда вас нету". Так что старался на них и не смотреть.

И такое порой накатывало - ну просто ни с того ни с сего, - хоть вой. И, не понимая, какое слово или предмет вновь навели меня на мысль о смерти, я застывал где попало в какой-то странной тоске. Как это там: "нестерпимая тоска разъединенья" - прямо про меня сказано. Сначала казалось, что если зашевелиться, закурить, взять книжку или просто перейти в другую комнату, то все сразу станет на свои места и пройдет это невозможное ощущение внутри. Но можно было вставать, курить, читать, ходить из комнаты в комнату и вообще делать что угодно обычное или необычное, но оно не проходило.

Хуже всего становилось по вечерам. Заснуть, даже если все было в порядке, было невозможно. Как только я закрывал глаза и хоть чуть-чуть начинал дремать, что-то внутри меня обрывалось, сердце замолкало, холодный пот ужаса прилеплял мою спину к простыне, и я дико вздрагивал и вскакивал с подушки, изо всех сил тараща глаза в сторону серого, с отблесками ночных огней оконного стекла, которое должно было подтвердить, что мое существование в реальном мире еще продолжается. Наверное, мой неразбирающийся и перепуганный мозг перестал различать засыпание и умирание и начал бояться сна, путая его со смертью. Для него бодрствовать означало жить, и он стремился бодрствовать. Но спать было надо, и я долго уговаривал себя, поглаживая себе лицо или руку, чтобы как-то отвлечь свое внимание от неясного ужаса на конкретные осязательные ощущения. К утру, наглотавшись снотворного, я кое-как пробирался в сон.

В общем, ясно, что дела мои были не из лучших. Я ходил к врачам, которые говорили что-то о переутомлении, хотя работал я не в пример меньше, чем за пару месяцев до этого, и прописывали мне что-то успокаивающее, которое меня вовсе не успокаивало. Мне даже начало казаться, что еще задолго до смерти я свихнусь, так моему сознанию было жутко ждать будущего небытия, и я стал понимать, что правду говорят: и с собой можно покончить просто от страха смерти.