Дэвид Гриффитс - Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

• Название: Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет
• Автор: Дэвид Гриффитс
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0047-8

В сборнике представлены переводы опубликованных ранее (в 1969 — 2008 гг.) и неопубликованных статей Дэвида М. Гриффитса — одного из лучших знатоков истории России XVIII века. Автор воссоздает круг идей эпохи Екатерины II, анализирует мировоззрение императрицы и изменение ее взглядов во времени. Благодаря этому Гриффитсу удается проникнуть в реформаторские замыслы Екатерины II, понять ее социальную политику и внешнеполитические проекты. Написанные ясно и увлекательно, статьи Гриффитса привлекут внимание не только специалистов, но и всех, кто интересуется историей XVIII века.

---

Конституция должна была стать не просто общегосударственной — она должна была пройти официальные процедуры составления и затем получить ход. Она должна была приблизиться к тому, что императрица назвала применительно к Франции «общественной конституцией» (public constitution){382}. Конституции было предназначено стать «непременной», или, как говорилось во вступлении к Жалованной грамоте дворянству, привилегии жаловались «на вечные времена и непоколебимо». В силу этого законодательство было задумано так, чтобы стать по своей силе фундаментальным законом. Именование Грамот «жалованными» — тоже шаг в этом направлении. Ощущение непоколебимости усиливалось несколькими дополнительными чертами. Во-первых, после десятилетия работы Грамоты были изданы по особому случаю: день рождения императрицы, ее 56-летие[147]. Во-вторых, они были облечены в слова, отличные от тех, что были в предыдущих законах: в то время как последние издавались от имени его или ее императорского величества, в Грамотах идет речь об «Императорском Величестве»: документы должны были сохранить свою силу независимо от того, кто в данный момент управлял государством. Они даже должны были устоять перед атакой, которую, как императрица с полным основанием подозревала, предпримет ее сын[148].[149] Как раз это ощущение непоколебимости и должно было отличать ее Грамоты от других, недолговечных законов. Тщательно разработанные и логически последовательные Грамоты, охватившие основные части населения, явятся главными составляющими российской «конституции вообще» (constitution générale). При Петре I политическая власть была десакрализирована; при Екатерине 11 она станет еще и деперсонализирована. Институциализация политической власти посредством абсолютистской конституции станет подарком Екатерины в честь ее дня рождения стране, ставшей для нее родиной.

Если замысел и его воплощение будут успешными, екатерининские Грамоты одарят ее подданных тем, что она мыслила как гражданскую и политическую свободу, той ее модифицированной формой, какой можно пользоваться в организованном обществе. Для императрицы свобода означала знание своих прав, привилегий и обязанностей, их соблюдение и уверенность в том, что другие тоже будут их соблюдать. Как и во многих других случаях, это определение Екатерины было изложено еще в «Большом Наказе» — в данном случае в статьях 36–39. В статье 36 она ясно дала понять, что свобода не заключается в том, «чтоб делать все, что кому угодно»: это было бы злоупотребление свободой, которое неизбежно приведет к анархии. В следующей статье она дала более позитивное определение: свобода заключается «в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть и чтоб не быть принуждену делать то, чего хотеть не должно». Что же именно надлежит делать? Этим вопросом императрица занялась в статье 38, и ответ ее был предсказуем: «Вольность есть право все то делать, что законы дозволяют…» Законы эти, естественно, будет устанавливать правитель. Наконец, в статье 39 Екатерина подробнее определила свободу как безопасность, когда у подданного нет оснований бояться другого подданного. Свобода, другими словами, у нее ассоциировалась с безопасностью, а безопасность, в свою очередь, со знанием законов. В том и состояла великая задача Грамот, чтобы распространять знание фундаментальных законов в той мере, в какой они относятся к каждому сословию.

Как и следовало ожидать, это определение свободы Екатерина взяла у своего наставника Монтескье, в данном случае из книги II, главы 3 его трактата «О духе законов», внеся нужные ей изменения. По сути, оно повторяло то определение, которое императрица написала еще в 1762 году, после того как прочла анализ Д’Аламбера трактата Монтескье «О духе законов»: «Политическая свобода, в отношении к гражданину, состоит в безопасности, под защитой закона, или по крайней мере в мысли о такой безопасности, которая гражданину позволяет не бояться своего соседа»{383}. Это ощущение должна обеспечить законная политическая власть, обладавшая правом, даже обязанностью вводить ограничения для поддержания народного благополучия. Но как только эти ограничения введены, подданный может жить спокойно, зная, что ему нечего бояться соседей, ведь и они тоже намерены соблюдать законы. Законопослушный подданный также может быть уверен, что государство не будет относиться к нему тиранически. Личность подданного и его имущество будут оставаться неприкосновенными. Вот такую, похоже, перспективу предлагала политическая свобода Екатерины.

С помощью Учреждений для управления губерний, Устава благочиния, Жалованных грамот и других законодательных актов, которые должны были заключить в себе фундаментальные законы России или составить абсолютистскую конституцию, императрица заявляла, к своему удовольствию, что жалует подданных свободой. Как следствие, Екатерина была абсолютным монархом — она предпочитала слово «самодержица», — а не деспотом. Соблюдать возложенное ею самою на себя требование подчиняться законам она должна была столь же неукоснительно, как и ее подданные. Эти подданные могли жить спокойно, будучи уверены, что и их личность, и их собственность неприкосновенны. Такое ощущение безопасности, как утверждала Екатерина, прежде было не знакомо России. Его появление обеспечит императрице неувядающую славу.

Признавая за собой обязанность соблюдать законы, императрица пыталась провести различие между абсолютной монархией и деспотизмом, которое другие, включая Монтескье, проводили до нее{384}. В главе I книги II трактата «О духе законов» философ попытался четко отделить одно от другого: абсолютная монархия — это форма правления, при которой «управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов»; при деспотическом же правлении «все вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица». Такое же различие в том же столетии несколько десятилетий спустя провел автор статьи «Pouvoir»[150] в «Энциклопедии». «Необходимо, — предупреждал он, — не смешивать абсолютную власть монарха с произвольной и деспотической властью; ибо происхождение и природа абсолютной монархии ограничена самой ее природой, намерениями тех, от кого монарх ее получает, и фундаментальными законами своего государства»{385}. Немногие на континенте стали бы спорить с таким различением этих двух форм, во всяком случае до 1789 года.

* * *

Энергия, которую императрица потратила на свои Грамоты, — а мы знаем по ее собственному свидетельству, что энергия была значительной и тратила она ее в течение многих лет — говорит о поразительной, хоть и не всегда уместной, вере в действенность законов. Ее вера, основанная на мнении, что институты формируют человеческую натуру, а не наоборот, выявляет тот факт, что ее носительница была привержена ценностям XVIII столетия, ценностям дореволюционной эпохи. Последние подразумевали, что если при устройстве политических институтов учитывать не только абстрактные соображения, но и конкретные местные условия, то народ можно вести в направлении человеческого счастья. Веком ранее контекст этой мысли был бы скорее религиозным, чем политическим; веком позже он был бы подчеркнуто идеологическим. Поразительная вера в действенность законов объясняет ее склонность к детальным описаниям, столь характерную для этих Грамот. Действительно ли императрица считала, что в Грамотах надо оговаривать, какие дворяне подпадают под каждую из ее шести категорий? Или в каком экипаже позволено ездить по городу купцу второй гильдии? Или как именно должно открываться собрание ремесленной управы? Или сколько должен, не говоря уж о том, должен ли вообще, батрак отработать на другого крестьянина, прежде чем ему можно будет обрабатывать землю для себя? Очевидно, да, ведь она была убеждена в том, что добродетель происходит из порядка и поэтому надо руководить народом, чтобы сделать его добродетельным, во всех, каких только можно вообразить, мелочах. Как раз это ее решительное намерение законодательно ввести человеческое счастье в сочетании с ее почти маниакальной приверженностью к мелочам и характеризует Екатерину II как одного из последних просвещенных монархов, а Грамоты — как один из последних памятников эпохи просвещенного абсолютизма.

Если бы императрице удался ее план законодательно ввести человеческое счастье, введя ряд фундаментальных законов, составляющих абсолютистскую конституцию, то с неизбежностью она добилась бы от человечества восхвалений, к которым так жадно стремилась. (Человечество для нее было представлено мнением образованного общества, в первую очередь в Западной Европе, и в особенности во Франции.) Но хвала может быть эфемерной, как призналась сама императрица. Однако в том случае, если похвала докажет свою справедливость на протяжении длительного периода времени, имя ее будет окутано славой, что для абсолютного монарха — амброзия. Согласно принятому тогда мнению, именно стремление к славе и побуждало великих людей к великим делам. Считалось, что великие люди должны стремиться к славе, становясь по-настоящему великими благодаря этому стремлению, как написал Вольтер в статье «Энциклопедии» под названием «Gloire, Glorieux, Glorieusement, Glorifier (Gramm)»{386}. В соответствии с максимой, что «истина — дочь времени», вынести окончательный вердикт об успехе тех или иных усилий могли только потомки, у которых будет возможность видеть события в исторической ретроспективе. Эту мотивацию — быть по достоинству оцененными потомками — описал Дени Дидро в другой статье «Энциклопедии», довольно метко озаглавленной «Postérité»[151]: он, в частности, отметил, что «благовоспитанные люди, великие люди любого толка — все они имеют в виду [суждение] потомков»{387}. Российская императрица считала себя одной из великих, и как раз учитывая эту перспективу, на предсказание Вольтера о том, что ее «Большой Наказ» принесет вечную славу, она ответила, что «только потомству, а не нам, будет под силу решить этот вопрос»{388}.