Дэвид Гриффитс - Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

• Название: Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет
• Автор: Дэвид Гриффитс
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0047-8

В сборнике представлены переводы опубликованных ранее (в 1969 — 2008 гг.) и неопубликованных статей Дэвида М. Гриффитса — одного из лучших знатоков истории России XVIII века. Автор воссоздает круг идей эпохи Екатерины II, анализирует мировоззрение императрицы и изменение ее взглядов во времени. Благодаря этому Гриффитсу удается проникнуть в реформаторские замыслы Екатерины II, понять ее социальную политику и внешнеполитические проекты. Написанные ясно и увлекательно, статьи Гриффитса привлекут внимание не только специалистов, но и всех, кто интересуется историей XVIII века.

---

Тональность эта определялась установленной императрицей системой приоритетов, и даже не соглашаясь с очередностью этих приоритетов, мы должны все же признать, что наши ценности и ценности двухсотлетней давности сильно отличаются друг от друга.

Другие реформы были в духе эпохи. Вся судебная система была перестроена. Екатерина считала одним из своих самых значительных дел запрет дуэлей. Прокатившуюся по всей Европе волну одобрения прививок против страшной оспы в значительной степени вызвало то, что императрица первой подвергла себя новой процедуре. Этот последний пример обращает наше внимание на неопровержимый факт: во всех приведенных в этой работе случаях императрица формировала общественное мнение, а не шла за ним. Роль законодателя и вдохновителя общественного мнения казалась Монтескье воплощением республиканского духа, столь же важным для благополучия государства, как и сами законы.

* * *

Непосредственным результатом усилий императрицы должно было стать «регулярное» (well-policed) государство. Народное признание ее добрых намерений и деятельности на благо общества должно было стать знаком ее успеха в этой области. Екатерина почитала Генриха IV не только за его религиозную политику, но и за то, что он пользовался народным признанием, несмотря на известное вероломство в первые годы царствования (ситуация, имевшая некоторое сходство с той, в которой находилась Екатерина). Благодаря приверженности долгу и самопожертвованию Генрих сумел стать объединителем и — что ожидалось от хорошего монарха в его патерналистской роли — отцом своего народа. Народное почитание было признанием его достижений. В том поклонении, которое окружало Екатерину, императрица видела подтверждение своим добрым намерениям со стороны общества. И разве описание новогодних торжеств 1784 года, оставленное нам сардинским послом, не свидетельствует об этом одобрении: по словам Парелло, в Новый год двери дворца были распахнуты, императрица свободно ходила среди собравшейся толпы простолюдинов, и «было поэтому очевидно, что она была уверена в любви своих подданных, которые действительно имеют все основания считать ее Матерью Отечества»{159}. Это празднование не только подчеркивает связь с Генрихом IV, но и иллюстрирует тот аспект монархического правления, подражать которому современным демократическим правителям покажется затруднительным.

Любовь к правителю — способ, которым выражала свое одобрение толпа. От образованных сегментов общества можно ожидать более формального выражения признания — в виде публичного восхваления. В более широкой перспективе восхваление послужит предвестником славы и в конце концов исторической репутации — характерный для XVIII столетия подход к бессмертию{160}. (Это отчасти объясняет слабость Екатерины к лести и ее внимание к мнению о ней современников, особенно тех, кто претендовал на звание историка.) И, как У. Ричардсон понял, здесь отнюдь не обязательно имело место противоречие целей. «Многие ее поступки, — отметил он, — столь многие, что даже составляют отличительную черту ее характера, проистекают либо из желания творить добро, либо из любви к славе. Если из последнего, то также следует признать, что похвала, которую она так стремится получить, во многих случаях есть похвала человечности»{161}. Отношения между добрыми намерениями и стремлением к славе было намного более тесными, чем подозревал Ричардсон: слава неизбежно проистекала из желания творить добро, когда последнее были сопряжено со способностью законодательно производить изменения посредством законодательства. Посмотрев на эту взаимосвязь с другой стороны, мы увидим, что Екатерина, стремясь получить одобрение тех, кто принадлежал к признанному ею интеллектуальному кругу — в данном случае Вольтера, Дидро, барона Гримма и других избранных философов, — была склонна выстраивать свои действия в соответствии с их системой ценностей, а также судить о самой себе по тем же критериям, по которым судила о них{162}.

Разочарованные в Людовике XV и Фридрихе II, Вольтер и его коллеги с готовностью рассыпали похвалы российской императрице. Возможно, даже невольно преувеличивая варварство российского прошлого и цивилизованность настоящего и тем самым убеждая себя в том, что эта вавилонская принцесса является главной надеждой просвещения в будущем, они не были жертвами самообмана. Для Вольтера, например, была важна не форма, которую принимало правление (он даже поддерживал французскую монархию в ее конфликте с парламентами — parlements), а его суть. Сдерживает ли правитель деспотизм и утверждает господство права? Разумны и гуманны ли его законы? Стремится ли он поставить церковь под жесткий контроль государства? Принуждает ли к терпимости? Способствует ли распространению просвещения, создавая школы и академии и оберегая науки и искусства? И, наконец, допускает ли он свободу слова?{163} В каждом случае Екатерина не только на словах, но и на деле следовала просвещенным принципам — отсюда и неподдельное восхищение, которое Вольтер и его собратья (confrures) выказывали императрице.

Историки, советские и несоветские, принимающие на веру разрыв между стремлениями Вольтера и достижениями Екатерины, вынуждены сделать логическое заключение, что похвалы первого второй объясняются только наивностью, глупостью или подобострастной лестью. Ни одно из этих объяснений не сочетается с впечатлениями, оставленными первым французским философом «старого порядка» (ancien régime). Вольтер и его современники выдвигали относительно ограниченные политические требования, и если русским какие-то их взгляды и казались радикальными, то это были взгляды на религию. Их политические требования российская императрица сумела удовлетворить и на словах, и наделе. Политические требования, которые императрица не хотела, да и не могла исполнить, выдвинуло уже следующее поколение мыслителей, вышедшее на передний план, когда у Екатерины уже не было времени систематически изучать какую бы то ни было политическую теорию.

* * *

В екатерининской модели социального структурирования можно обнаружить следы французской сословной модели, перекроенной в соответствии с более современными требованиями, в то время как в ее законодательстве о полиции преобладают немецкие образцы. Эти организационные модели в то время еще сохранялись во всей Европе. Во многих случаях они даже пережили Французскую революцию и продолжали существовать и в XIX веке. Большая часть думающей континентальной Европы времен Екатерины легко бы согласилась с высказанным Жаном Боденом в XVI веке предупреждением: «…упразднить все институты и общины означает разорить государство и превратить его в варварскую тиранию»{164}.[40] К тому же мало кто еще тогда всерьез сомневался в совместимости самодержавной власти и республиканизма: общепринятым было противопоставление деспотической власти и республиканизма. И никто не верил в это более горячо, чем Екатерина II.

Когда ее обвинил в деспотизме французский аббат и астроном Шапп д'Отрош, она ответила яростной проповедью под названием «Антидот», в которой опровергла обвинение и попыталась показать взаимодополняющий характер абсолютизма и республиканизма фразами, напоминающими «Наказ». Более того, когда один очень старательный генерал-губернатор[41] просил в 1785 году императрицу о запрете дерзкой пьесы Николая Петровича Николева[42] из-за того, что в ней содержались полемические выпады против тирании, императрица, прочитав пьесу, упрекнула генерал-губернатора, так как пьеса была направлена против «самовластия тиранов», а не против императрицы{165}. (Это касается и разногласий между учеными вокруг тезиса о том, что после Пугачевского восстания и Войны за независимость Северной Америки Екатерина сбросила маску либерализма.) Старшее поколение философов, с Вольтером во главе, было готово принять такое различие (и пользу того, что потомки признают просвещенным деспотизмом); но новое поколение готово к этому не было. Хотя Екатерина жадно читала Монтескье, Вольтера, Дидро, Мармонтеля и Гримма и даже вела обширную переписку с ними, она не поддерживала никаких связей с аббатом Рейналем, Иеремией Бентамом, маркизом де Кондорсе, Мабли и другими, кто перенес акцент с личной безопасности на политическую свободу и понял, что императрица не готовила своих подданных к активной роли в политическом процессе.

Для приговора, вынесенного историей правлению Екатерины, символичной во многих отношениях стала образцовая тюрьма, сооруженная ею в Петербурге как раз перед Французской революцией; желая показать, что Россия по праву занимает место среди других европейских держав, она дала ей гордое имя «Бастилия». Но как только императрица внесла последние штрихи в свое регулярное сословное государство (Standestaat) во главе с абсолютным правителем (1785[43]), она столкнулась с новой группой интеллектуалов, которые утверждали, что государство — это уже не совокупность сословий, а общая сумма автономных «граждан». Следовательно, личная свобода проистекает из участия в государстве, а не из принадлежности к корпорации. Более того, они утверждали, что монархия, если ее не ограничить или не отменить, неизбежно выйдет за ею самой же определенные рамки и превратится в деспотизм. Впервые была предложена четко определенная политическая альтернатива, основанная на иной системе приоритетов[44]. В этом состояло несчастье Екатерины — стать свидетельницей начала эпохи революций, радикально отвергавшей ее абсолютизм с республиканской душой.