Протоиерей Георгий Ореханов - Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников

• Название: Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников
• Автор: Протоиерей Георгий Ореханов
• Жанр: Религиоведение
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7429-0597-4

Монография посвящена имеющему принципиальную важность вопросу взаимоотношений Л. Н. Толстого с Русской Православной Церковью. Используя обширный архивный материал и опубликованные источники, автор подробно останавливается на религиозной биографии русского писателя, помещенной в широкий исторический контекст, главным предметом анализа при этом становятся история и причины конфликта Л. Н. Толстого с Церковью, а также особенности восприятия этого конфликта современниками.

Монография адресована в первую очередь специалистам по истории России, истории Церкви, религиоведению, литературоведам, но также будет полезна всем, кто интересуется творчеством и судьбой Л. Н. Толстого.

---

Очевидно, и это неоднократно подчеркивалось исследователями, религиозно-философские установки Л. Н. Толстого коренным образом противоречат персоналистическому подходу, утверждению значения личности (Бога и человека) в процессе Богообщения. Духовность, духовная сущность человека имеют у него внеличностную основу: в установках Л. Н. Толстого не воспринимать Бога как Личность лежит глубинная мировоззренческая интенция, стремление интерпретировать духовные процессы («разумное сознание») как выход личности во всеобщее, внеличностное бытие. Неоднократно в своих дневниках писатель подчеркивает ограниченность, с его точки зрения, персоналистического подхода в вере. Вот характерная запись от 5 мая 1890 г.: «Обращение к Богу как к личности нужно, когда сам себя чувствуешь слабым – личностью; когда силен – не чувствуешь себя личностью и живешь, когда слаб – только просишь. Лицо – прости, помоги мне, лицу» (ПСС. Т. 50. С. 40). Именно поэтому, по очень меткому замечанию Н. А. Бердяева, религия Л. Н. Толстого представляет собой поклонение «безличной божественности среднего рода»[410].

В связи со сказанным следует еще раз оценить точность высказывания архиеп. Иоанна (Шаховского): далеко не всякая «духовность», далеко не всякое, даже творческое, томление, беспокойство, не всякое неудовлетворение собой, искание и страдание есть признак «святости, верности пути, жизненной правды» и Креста, но часто расплывчатоложное одухотворение[411].

Л. Н. Толстой соглашается с евангельским утверждением о том, что вечная жизнь – знание Бога, но интерпретирует его совершенно по-иному, нежели христианское богословие: это знание не есть теснейшее единение с Богом как Личностью, не есть межличностный процесс, наоборот, это процесс самопреодоления, самоотречения, преодоления себя как личности ради растворения во всеобщем благе, во внеличностном законе добра и веры, Бога и жизни: «По сути дела, “духовная вертикаль” человека у Толстого надличностна и надысторична и рождается через отречение от природной (“животной”) личности, от индивидуальности во имя всеобщего»[412].

В Берлине, в Государственной библиотеке, хранится письмо Л. Н. Толстого, не вошедшее в Полное собрание его сочинений (юбилейное). Поводом для написания этого письма послужила просьба некой Евы Кюн, ставшей позже супругой казненного в 1926 г. депутата итальянского парламента Джованни Амендолы. Е. Кюн просит писателя разъяснить, как он понимает бессмертие души. В ответ на это Л. Н. Толстой указывает, что под бессмертием души понимает «неуничтожимость высшей, самой драгоценной сущности нашей жизни», причем не верить в нее могут только те, «которые еще не познали этой сущности, вроде того как слепые [кроты?] не верят в солнце. И доказывать им существование солнца так же невозможно, как совершенно бесполезно доказывать существование солнца зрячим»[413].

Такое понимание духовной жизни, конечно, является очень далеким от понимания христианского, и именно эта тенденция приводит Л. Н. Толстого в конечном счете к отрицанию истории и культуры. Всю жизнь для Л. Н. Толстого Крест Христов (т. е. факт воплощения, страданий и Воскресения Христа) был, если вспомнить знаменитые слова ап. Павла из Первого послания к коринфянам, большим соблазном. Поэтому процитированный выше отрывок (от 5 мая 1890 г.) является прекрасной иллюстрацией того обстоятельства, что многие исследователи в христианстве Л. Н. Толстого совершенно основательно видели элементы язычества. Более того, Г. Штайнер замечает, что «толстовское язычество и толстовское христианство не противоположны диаметрально; напротив, одно последует другому – это связанные между собой акты в драме одного и того же духа»[414]. Он подчеркивает, что эта преемственность, безусловно, связана именно с тем обстоятельством, что никакого решительного «разрыва» во взглядах между Толстым «Войны и мира» и Толстым «Воскресения» в истории его жизни не было: ранние романы Л. Н. Толстого были своеобразной прелюдией того, что Г. Штайнер называет толстовской «теологией жертвы» (die Opfertheologie). На этом вопросе, впрочем, следует остановиться более подробно.

Следует подвести промежуточный итог. Одной из главных причин решительного разрыва Л. Н. Толстого с православием стали его мировоззренческие установки панентеистического характера. Писатель отрицает существование какой-либо мистико-догматической стороны в вопросах веры, причем применительно к психоинтеллектуальной конституции Л. Н. Толстого речь должна идти именно о религиозной нечувствительности к центральной идее Евангелия – Воскресению Христову. У Л. Н. Толстого эта нечувствительность граничит с гностическим гнушением плотью, из которого и проистекает столь характерное неприятие главного христианского Таинства – Евхаристии. В философии Л. Н. Толстого противопоставление плоти и духа достигает предельно возможного выражения.

Именно отсюда проистекает отрицание веры в искупительный характер страданий Христа, роли Церкви в жизни человека и одновременно рационально-моралистический «тоталитаризм», тот самый панморализм, о котором шла речь выше в связи с идейными установками русской интеллигенции: примат разума должен в конечном счете привести человека к торжеству любви и добра сначала в себе, а потом и повсюду на земле.

Кроме того, важно, что идеи Л. Н. Толстого категорически несовместимы с возможностью какой-либо личностной связи с Богом, для них характерна крайняя степень аперсонализма: с точки зрения Л. Н. Толстого, понятие «личность» не имеет никакой религиозной ценности не только для человека – Сам Бог не является личностью, поэтому идея какого-либо посредника в Богообщении для писателя невозможна. С его точки зрения, идея Церкви в Новом Завете либо отсутствует, либо является поздним историческим наслоением. Религия – это не союз двух личностей, не предстояние одного другому, которое осуществляется только в Церкви и при ее благодатной помощи, а своеобразное «богоношение» – в каждом человеке живет «бог», который открывается не в символических действиях (Таинствах), также радикально писателем отрицаемых и отвергаемых, а только в разуме и любви.

Именно поэтому между взглядами писателя и учением Церкви (во всяком случае, на теоретическом уровне) лежит непроходимая грань: Л. Н. Толстой отрицает то, что составляет основу христианского учения, – веру в Воскресение Христово, всеобщее личное воскресение и вечную жизнь. С точки зрения Л. Н. Толстого, главным в Евангелии и христианстве является нравственное учение Христа, изложенное в Нагорной проповеди, т. е. та часть евангельского наследия, которая Церковью всегда воспринималась как следствие из факта Воскресения Спасителя.

В значительной степени религиозное творчество Л. Н. Толстого было ответом на вопрос «о Христе»: представители интеллигенции, отвергнувшие церковный авторитет, тем не менее задавались вопросом, какие черты евангельского образа Христа они могут считать для себя приемлемыми. Л. Н. Толстой дает свой ответ на этот вопрос: Христос – великий учитель человеческого рода, давший евангельский закон, но по отношению к Нему все догматические доктрины православия являются заблуждением. При этом важно подчеркнуть еще раз то, что сам Л. Н. Толстой считал очевидным фактом: именно такого, и только такого Христа его образованные современники готовы принять.

И еще одно замечание: Л. Н. Толстому, при всей глубине его художественной интуиции, всегда была присуща тяга к «отсебятине»[415], т. е. импульсивному, эмоциональному способу реакции на ту или иную проблему. Читая религиозные трактаты писателя, не перестаешь удивляться двум фактически взаимоисключающим обстоятельствам: с одной стороны, постоянно находишь в них следы поверхностного подхода в вопросах, которые получили в христианском богословии глубокую и доскональную проработку. С другой, в сочинениях писателя присутствует постоянный настойчивый поиск, стремление разобраться в мучивших его всю жизнь вопросах, тяга к молитве и покаянию (в том смысле, как его понимал Л. Н. Толстой), глубина морального поиска.

Но все это натыкается на своеобразную непроходимую стену – рационалистически-просвещенческую закваску, которая делает итоговые заключения писателя крайне противоречивыми. Более того, стиль его мысли и анализа вообще не позволяет говорить о каком-то «итоге» духовной жизни. Парадоксально, но именно в этом писатель и видит главное свидетельство своей правоты.

Этот вывод нельзя считать случайным: внимательное изучение дневников Л. Н. Толстого последних лет его жизни показывает, что никакой внутренней уверенности в том, что было преподано всему миру как законченная и стройная религиозная доктрина, у самого ее автора не было. Более того, анализ этого материала позволяет сделать вывод, что, напротив, последние годы его жизни отличаются неопределенностью: сделав основой своего восприятия веры, точнее, религии и духовности разумную любовь, писатель именно на этом пути демонстрирует подсознательное ощущение отсутствия твердого интеллектуально-духовного ориентира и нравственную растерянность, понимание личной неспособности в сконструированной им схеме разумно жить по заповедям Христовым.