Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

• Название: Цемах Атлас (ешива). Том первый
• Автор: Хаим Граде
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-7516-1219-1, 978-5-9953-0310-7

В этом романе Хаима Граде, одного из крупнейших еврейских писателей XX века, рассказана история духовных поисков мусарника Цемаха Атласа, основавшего ешиву в маленьком еврейском местечке в довоенной Литве и мучимого противоречием между непреклонностью учения и компромиссами, пойти на которые требует от него реальная, в том числе семейная, жизнь.

---

— Ну, виленчанин, вы переедете с этой квартиры? — улыбнулся директор ешивы, немного смущенно из-за того, что выплеснул на ученика осуждающие речи, предназначавшиеся себе самому. — Ваш отец может остаться там жить, а для вас мы подыщем другую квартиру.

Хайкл знал, что может унять гнев реб Цемаха, рассказав ему правду: он боялся переезжать с этой квартиры из опасения, что ему придется искать другую и для отца и что в последнее время он вообще больше не смотрит в сторону Крейндл. Однако он хотел отомстить директору ешивы за то, что тот довел его до слез да еще и сравнил его с плачущим сластолюбцем.

— Я и не думаю переезжать, — ответил он, горя холодной злобой, как лицо горит на морозе. — А почему я должен отказываться, если сам директор ешивы не отказался?

— От чего я не отказался? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что имею, — Хайкл на мгновение заколебался, говорить или не говорить. — Я имею в виду жену директора.

С минуту Цемах смотрел на него с немым удивлением. Он не мог поверить, что виленчанин проявляет по отношению к нему такую наглость. Его лицо стало серым, как пепел, и покрылось потом.

— В плоти моей увижу[226], о себе я действительно это знаю, — пробормотал он и печально покачал головой. — Видите ли, виленчанин, вы мне только что рассказывали, что, по словам Махазе-Авроме, не все, что мы знаем о человеке, мы должны ему говорить. Тем не менее вы не выдержали и сказали мне нечто такое, о чем сами знаете, что не должны были этого говорить. — Он замолчал и устремил оцепеневший взгляд на дверь женского отделения синагоги, как будто не мог больше переносить своего образа жизни и ждал, что некто невидимый придет, чтобы избавить его.

— Извините меня, — заикаясь, пробормотал Хайкл.

— Я прощаю вас. Сперва вы не нашли в себе сил, чтобы промолчать, а теперь у вас нет сил, чтобы нести ответственность за то, что вы не сумели промолчать. В Вильне я спас вас от пьяного табачника, который хотел вас избить. Теперь я хотел вас спасти от вашего собственного опьянения. Но если вы не можете слышать правды, то идите и ведите себя, как вам угодно.

Хайкл медленно направился к двери, слыша, как пол скрипит под его шагами. От этого деревянного постанывания досок у него щемило сердце, резало уши. Ему казалось, что чем дольше он шел, тем длиннее становилось женское отделение синагоги. Едва живой он вышел на улицу.

Цемах остался сидеть с закрытыми глазами и думал, что ошибки, совершенные им на протяжении его жизни, мстят ему устами его учеников. Прошлой зимой Йосеф-варшавянин попрекнул его тем, что он отменил помолвку со своей первой невестой из Амдура. Сегодня Хайкл-виленчанин потребовал от него ответа за то, что он уступил своему сластолюбию и женился на другой невесте, на той, что из Ломжи. А что там, действительно, со Славой? Он не слышит о ней, и она не слышит о нем, как будто они уже давным-давно разведены.

Он открыл глаза, и его взгляд упал на окошко пустой холодной синагоги, за которым до этого стоял виленский мечтатель и восхищался резьбой. Цемах вспомнил, что еще в первые месяцы их совместной жизни Слава говорила, что ему не хватает чувства прекрасного. У него весь мир делится на хорошее и плохое, на то, что можно, и то, чего нельзя.

«Я не работал над этим», — обыкновенно отвечал он. Он считал чувство прекрасного причудой, фантазией, удовольствием для пресытившихся бездельников. Теперь он медленно поднялся и подошел к окошку, чтобы бросить взгляд в мужское отделение синагоги, на резные фигурки. Может быть, ему действительно не хватает какого-то важного чувства, и это мешает ему понимать мир, людей, своих собственных учеников?

Напротив него на одной из колонн бимы висела большая картонная таблица с тринадцатью догматами веры. Откуда-то сверху, как копья, падали солнечные лучи и освещали большие, выведенные рукой профессионального писца буквы. В окружающем мертвом молчании эта освещенная таблица показалась Цемаху развернутым свитком, подаваемым ему с Небес. Широко распахнутыми глазами он всматривался через решетки окошка в непроницаемо-черные письмена и прочитал первый из тринадцати догматов веры:

— Я верю полной верой, что Творец, да будет благословенно Его Имя, творит и правит всеми творениями, и только Он один создавал, создает и будет создавать все существующее.

Он едва смог добраться назад, к своему стендеру, и остался сидеть на скамье, понурив голову. Слава когда-то говорила ему, что ему не хватает чувства прекрасного, позднее она упрекнула его, что он не может любить никакую женщину. Ученики жалуются, что он требует от других быть честнее и набожнее, чем он сам. Даже реб Менахем-Мендл уже наполовину поссорился с ним и попрекает, что ему не хватает почтения к гениям, любви к тем, кто неотрывно занимается изучением Торы. Однако правда состоит в том, что ему не хватает чего-то намного большего — простой веры в первый из догматов веры.

Глава 16

— Я ничего не добился от виленчанина, — рассказывал директор ешивы реб Менахем-Мендлу. Однако его вывод был таков, что больше виленчанину нельзя говорить ни слова, потому что он может обидеться и уйти из ешивы.

— Ну и пусть он уйдет поскорее и не портит других сынов Торы, — отвечал ему реб Менахем-Мендл.

— Я скорее соглашусь, чтобы вы уехали, чем виленчанин ушел из ешивы и его растер бы в порошок этот мир, — воскликнул Цемах и стремительно вышел из синагоги, как будто бежал от собственного гнева, чтобы не сказать товарищу чего-нибудь похуже.

Потрясенный такими нападками, реб Менахем-Мендл, тем не менее, быстро успокоился. «Мне в этой ешиве принадлежит не меньшее место, чем ее директору», — сказал он себе и оправился к Махазе-Аврому на смолокурню. Реб Авром-Шая встретил его в своей комнате в какой-то нелепой позе. Железная кровать, провисавшая посередине до самого пола, была завалена книгами. Реб Авром-Шая сидел на полу, подложив ноги под себя, и писал в толстой тетради, лежавшей на краю кровати. Увидев гостя, он поднялся, а его сморщенный лоб разгладился. Однако реб Менахем-Мендл, огорченный тем, что снова отрывает Махазе-Аврома от изучения Торы, с большой обидой рассказал ему страшную историю, как Хайкл-виленчанин сидит ночами с дочкой хозяйки в темной каморке и как все Валкеники уже только и говорят об этом. Реб Авром-Шая выглядел очень удивленным, как будто и представить себе не мог, что виленчанин способен совершить подобную глупость. Лицо реб Аврома-Шаи покрылось красными пятнами.

— Директор ешивы разговаривал с ним и ничего не добился. Тем не менее он не позволяет удалить этого дурного ученика из ешивы, — сказал, вздыхая, реб Менахем-Мендл.

— Он ведь великий человек, ваш директор, — воскликнул реб Авром-Шая так громко, как будто эти слова вырвались у него против его собственной воли. Реб Менахем-Мендл ответил несколько резковато и с обидой, что не видит в этом никакого величия. Он, по совету Махазе-Аврома, остался в Валкениках, чтобы вести уроки, а не поехал назад в Вильну к своей жене и ребенку. Поэтому он и пришел сейчас на смолокурню, чтобы рассказать, как было оценено то, что он остался в ешиве. Директор и бывший товарищ крикнул ему, что он скорее согласится, чтобы он, глава ешивы, уехал, чем отошлет этого ученика.

— Так он и сказал? — спросил реб Авром-Шая, покачивая головой, как будто в этом он увидел еще больше признаков величия.

Разобиженный тем, что Махазе-Авром, вопреки его ожиданиям, пришел в восторг от поведения директора ешивы, реб Менахем-Мендл заговорил с горечью. Он говорил о том, что еще в Вильне первым приблизил Хайкла к Торе. Каждый день он оставлял свою лавку и бежал в синагогу реб Шоел-ки учить с ним страницу Гемары, хотя и видел, что в этом ученике нет качеств, необходимых благородному еврею, посвящающему себя изучению Торы. Однако теперь речь идет не только о нем. Если оставить его и позволить ему вести себя, как он хочет, ведь и другие ученики могут начать подражать ему, говоря: «Нет царя у Израиля; каждый делает, что ему нравится»[227]! Это кончится тем, что обыватели перестанут поддерживать ешиву.

— Конечно, в местной ешиве для него больше нет места, но удалять его от изучения Торы не следует, — реб Авром-Шая несколько раз прошелся по комнате взад и вперед и остановился перед реб Менахем-Мендлом, сложив руки на груди. — Скажите ему, что я прошу его прийти. Пусть не подозревает, что я знаю о его поведении и хочу устроить ему за это выговор. Скажите ему правду, что я прошу его прийти, потому что он мне очень понравился.

На обратном пути в местечко реб Менахем-Мендл думал о том, что ему надо было оставаться продавцом сапожных принадлежностей. Он не понимает, как Хайкл-виленчанин может при таком поведении понравиться, не понимает он Махазе-Аврома. С одной стороны, тот согласен, что провинившийся ученик не должен больше находиться в валкеникской ешиве. С другой стороны, говорит, что нельзя его удалять. Кто же его примет, радуньская ешива[228]? Клецкая ешива[229]? Может быть, его с распростертыми объятиями примут в Мире[230]? Тем не менее реб Менахем-Мендл передал виленчанину слово в слово, что Махазе-Авром просит его прийти на смолокурню.