Кнут Фалдбаккен - E-18. Летние каникулы

• Название: E-18. Летние каникулы
• Автор: Кнут Фалдбаккен
• Издательство: Импэто
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-7161-0106-2

Кнут Фалдбаккен (р. 1941), современный популярный норвежский писатель, автор многочисленных романов, новелл и пьес. Дебютировал в 1967 г., некоторые произведения, в том числе «Летние каникулы» / «Insektsommer», 1972, позже были экранизированы. Роман «E-18» («E-18» — дорожный указатель, означающий Европейское шоссе — направление через юг Норвегии в основную часть европейского континента.), 1980, первоначально был написан как сценарий кинофильма. Оба романа связаны одной темой — темой лета, прекрасного времени года, с нетерпением ожидаемого жителями холодной северной страны.

Особую известность принес писателю роман «Страна заката» / «Uaar, Aftenlandet», 1974 (рус. пер. — 1980 г).

Произведения К. Фалдбаккена переведены на многие языки.

Для широкого круга читателей.

---

— Что такое?

— Я обещал никому не говорить, никому.

Он поймал меня, забил в угол и наслаждался этим.

— Я тоже никому не скажу. Клянусь всеми святыми. Давай, говори!

— Скажу, только обещай возвратить один журнал.

Вот, значит, какое вознаграждение за мои труды!

— Если надо, возьми два, только давай, говори!

Он хотел бы еще кое-что получить взамен, но не вытерпел, чтобы не рассказать новость:

— У него были дела с Марией.

Это было уж слишком. Он видел, что я рассердился не на шутку, поэтому поспешил добавить:

— Так люди говорят…

— Грязная болтовня!

Я настолько разгневался, что голос сорвался и перешел в шипение.

— Все говорят.

— Грязная болтовня! Кто это болтает зазря и обманывает народ?

— Обманывает, говоришь?

— Ты один из них!

— Ах, так?

— Да, ты!

— Может, хочешь узнать, от кого я все слышал?

— А мне все равно, кто разводит сплетни и кто им верит.

— Они стояли на крыльце и жались во время моей конфирмации. И мама, и Герда видели их. Вот!

— Они паршивые сплетницы!

— Это моя мама сплетница?

— А то нет!

— Ах, ты…

Он тоже теперь разозлился. Почти одновременно мы спрыгнули на пол, здесь было просторнее двигаться.

— Возьми свои слова о моем дяде назад!

— Никогда! Все знают, чем он занимается…

— Знают такие отвратительные сплетники, как твоя мать!

Он злобно посмотрел на меня:

— Возьми свои слова обратно!

— Она самая грязная баба из всех сплетниц!

Тут он двинулся на меня. Вероятно, от ярости у меня задрожали колени, но я встретил нападение с протянутой рукой. Неосознанно попал ему кулаком под глаз. Он протянул ногу и лягнул меня. Слезы мешались с обидой, но я решил не сдаваться. Дважды ударил его рукой по лицу и толкал что было силы до тех пор, пока он не упал и не покатился по пыльному полу. Последнее, что я видел, это открытая рана на его колене и темная струйка крови, медленно стекающая к сапогам. Я повернулся и побежал. Каялся, ведь не было особой причины, чтобы бить прямо в лицо. Из-за чего разгневался? Попусту. Бежал согнувшись, сжавшись; задыхался, ничего не видя перед собой, горькие слезы заливали лицо. Пересек двор, поднимался по косогору, всхлипывая, не разбирая дороги, ноги сами несли по знакомой тропинке. Что же получается? Ведь это я вчера вечером думал недоброе о дяде Кристене лишь потому, что он выглядел молодо и вел себя по-молодому. Значит, подозрения мои не были, не были напрасными? Не были выдумкой? Оказались реальными? Странное поведение дяди Кристена в избушке, перебранка между ним и тетей Линной, ведро с молоком, исчезновение Марии, о котором они не желали говорить; и теперь еще — дядя Кристен и Мария. Его сильная рука, которая вчера вечером незаметно сорвала с гвоздя повязку для волос… Все улики налицо. Поведение выдавало их. Что-то было не так в Фагерлюнде, как прежде… И Мария, моя Мария с толстой светлой косой имела отношения со многими, многими мужчинами… Нет, невыносимо. Какая нелепость!

Я почти остановился на бегу. Даже запахи леса, звуки, нежные полосы от солнечных лучей, проникающих сквозь ветви, давали пищу моему измученному воображению:

Мария… Моя Мария! Мечта мальчишеских лет, предмет тайных воздыханий, неосознанных и непроизвольных, предмет детской влюбленности, отмеченной робостью, смущением, пугливостью, равнодушием и большой ранимостью, которая, если ее вспугнуть, может привести к ненависти и — самопрезрению. Нет ничего страшнее, чем собственное падение. Но теперь мечта получила конкретное злостное воплощение: у Марии было много любовников и среди них — дядя Кристен; от этой мысли становилось горько и тошно, разум отказывался понять… Я свернул с тропинки, вошел под сень деревьев, где почувствовал себя еще несчастнее: вот расплата за неуемные фантазии, глупые идеи; я оказался соучастником драмы, оказался замешанным в темные планы взрослых и знал лишь один метод расквитаться с этим дурным непонятным миром.

Я расстегнул брюки, опустился на колени в мягкое зеленое покрытие под высокими соснами, зажмурил до боли глаза — настал час расплаты. Пусть мой скромный грех падет на траву и растения, потечет от листка к листку тяжелыми каплями, пока лесная почва не примет его.

5.

Вечером тетя Линна позвала нас в сад. Она накрыла круглый стол, поставила вафли, варенье и сметану. Стоял прекрасный теплый вечер. День был жаркий, даже слишком жаркий, хотя, как сказала тетя Линна, грешно было жаловаться, потому что весна была запоздалая и лето пришло позже обычного. Коровам дали корм, они теперь лениво расхаживали на лугу, позванивая весело колокольчиками. Скворец сидел на верхушке антенны, как на наблюдательной вышке, и распевал песни над своей территорией. Последние ласточки стрелой взмывали в поднебесную высь.

Мы сидели вокруг круглого стола, ели вафли, сметану, клубничное варенье и говорили о том же самом, что и за обедом, о том, о чем говорили вчера вечером, в день моего прибытия. Я думал о проблеме повторения: говорить одно и то же равносильно тому, что переливать воду из кувшина в чашку, из чашки в кружку, последнюю каплю воды выпиваешь, не испытывая жажды. Но зато таким образом создаются условия для развития темы, для исчерпывающего ее освещения. Даже правдивое можно медленно и постепенно изменить и преобразовать, поскольку то, что называют «действительным», относится к неустойчивым понятиям, зависит от повторений, от согласования в произношении, обеспечивающего совпадение в мыслях. Для нарушения же этой конструкции требуется совсем немного: один-единственный звук неодобрения или случайно высказанное сомнение. Я сидел и размышлял о многослойности понятия «правда».

— Ух какой ты большой вымахал! Никогда бы не подумала…

Мы сидели вокруг круглого стола, ели вафли, сметану, сладкое варенье из красных ягод и вели общий разговор. Приятно. Я прикрепил новый нож к поясу, сидел на белой садовой скамье, чувствовал ветки сирени на своем затылке, смотрел на ласточек, исчезающих темными точками в светлой синеве. Каждая чашка у каждого звенела о блюдечко, каждый опускал чайную ложку в свою чашку, и голоса звучали легко, живо, точно так, как они и должны звучать, такими я помнил их всегда — нечто вроде аккомпанемента к вафлям, сметане и земляничному варенью, которое я любил больше всего на свете.

— Да, ты, Петер, скоро меня догонишь. Подумать только, ведь тебе еще только пятнадцать лет, в школу ходишь…

В голосе дяди Кристена прозвучали грустные нотки. Они сидели вместе на другой скамейке. Муж и жена. Ничего особенного, никаких признаков несогласия. Она — умиротворенная, одетая в летнее платье, словно дремала, укрывшись в тени деревьев; он, энергично наклонившись ко мне — локти на столе, рубашка нараспашку и верхние пуговицы расстегнуты; явно хотел разговорить меня о школьных делах. Он выглядел сильным, решительным, деятельным; о ней же нельзя было сказать ничего определенного, ничего конкретного. Но пока никаких разногласий.

— Нож у тебя замечательный, — сказал он внезапно. — В городе купил?

— Отец подарил, — сказал я горделиво, вытаскивая нож из чехла и протягивая ему. Я был несмотря ни на что еще ребенком, мальчишкой, очень наивным, особенно в тот вечер. Он взял нож, взвесил в руке, смерил взглядом, провел одобрительно по острию:

— Хорош, хорош ножичек. Золинговская сталь! Не думал, что такие еще производят. Посмотри-ка, острый, как шило…

Он положил руку на стол и провел по ней кончиком ножа. Сделал легкий надрез почти до запястья, потом давил сильнее в рану, чтобы лезвие прошло под кожу, не очень глубоко и не очень опасно, но достаточно глубоко, чтобы кровь брызнула темной каплей.

Дядя Кристен засмеялся, но руку не убрал.

— Смотри, хочешь попробовать? Кровь?

Я отпрянул в страхе, чуть не упал в куст сирени. Не понимал, что у него на уме, чего он добивался, предлагая мне такое… Возмутился, что он пытался манипулировать мною, хотел, чтобы я прикоснулся губами к его руке. Высасывать кровь? Задрожал от омерзения. Фу! Но он продолжал смеяться, обнажая большие зубы… Чистый взгляд голубых глаз и черные курчавые волосы, ниспадавшие наискосок на лоб. Отец всегда зачесывал волосы назад. Отец выглядел намного старше, хотя разница в возрасте у них была небольшая, всего семь-восемь лет; отцовские руки были белыми и нежными, были покрыты редкими черными волосками, казавшимися искусственными. Меня покоробило, что дядя Кристен был игриво настроен, насмешлив и явно молодился.

— Не бойся, — сказал он улыбаясь. — Мы так делали, когда были мальчишками, чтобы стать братьями по крови, как мы это называли, смакуя друг у друга кровь. Вот так мы становились «братьями». Шутки ради, понимаешь…

Капля крови на руке блестела и гипнотизировала меня. Он хотел предложить мне братство. Мой собственный дядя, которого я знал, сколько помнил себя. Недостаточно ему, что мы родственники? Какая дополнительная близость ему нужна? Может, необычная, нетрадиционная? Или может интимность? Я насторожился: взрослый мужчина не делает такого предложения пятнадцатилетнему юнцу. Подозрительность, отличительная черта моего характера, возросла. Моя антипатия к притворству любого вида, ко всякому лицемерию со стороны взрослых была беспримерной.