Александра Созонова - Красная ворона

• Название: Красная ворона
• Автор: Александра Созонова
• Жанр: Сказка

Роман написан в соавторстве с дочкой (в большей степени её, чем мой). В отличие от первого («Nevermore, или мета-драматургия (повесть о любви и о смерти)») выдуман от и до, творился с упоением. Жанр неопределенный — и сказка, и мистика, и эзотерика. Из отзыва: «Очень неоднозначное произведение. Начинается нарочито упрощенно, легко: дети, сказочные существа… Кажется — самое обычное фэнтези, какого сейчас много. Но чем дальше читаешь, тем яснее за сказочным антуражем проступает глубокое философское произведение. Слоёный пирог из смыслов, где один слой плавно, почти незаметно перетекает в другой, а все вместе — превращаются в совершенное кольцо Мёбиуса…»

---

— …Я пытался договориться с ним. Забирался на утес и орал, перекрывая его свист: «Хватит! Уходи прочь! Уходи по-хорошему!..» Как будет по-плохому, понятия не имел: брал его на понт. Но Норд-ост был крутым мужиком и на дешевые понты не велся. Он едва не сдул меня в море, он швырял мои вопли обратно мне в глотку, и я давился ими, кашляя и сипя. На седьмой день явственно понял, что мой вызов принят, и невидимая вражина не просто воет и дует, но борется со мной. И я сдался, позорно бежал на девятые сутки! Норд-ост победил. Сворачивая палатку, бормотал, что мною движет сочувствие к бедным местным рыбакам, столько дней не могущим выйти в море из-за нашей дуэли. Но на самом деле меня просто сломали. Впрочем, и научили кое-чему.

Все стихло, к моему великому облегчению. Вместо побережья, скал и пластиковых бутылок забелели острые горные пики.

— …Север Индии. В этой стране я побывал несколько раз и останавливался подолгу. Обычно зимой или осенью, в промежутках между жарой и сезоном дождей. После шума и злобы ветра хотелось тишины, предельной тишины. Такая бывает высоко в горах или в сердце пустыни. Видишь эти вершины? Темно-синее небо словно касается твоей макушки и наполняет сквозь зрачки вечностью. По ночам там так холодно, что слова замерзают у губ и падают вниз льдинками. А в полдень от белизны и простора кружится голова.

Я видела и синь, и белизну. В ушах шумело от перепада давления, а голова кружилась, словно я мчалась на карусели величиной с гору.

— …Говорят, что склоны Эльбруса, Эвереста и прочих раскрученных пиков покрыты человеческим мусором. Но я выбирал немодные вершины и наслаждался чистотой — такой нетронутой, словно человеческий вид еще не создан и ничего не порушено и не изгажено. Там, на турецком побережье, помимо ветра меня доставали отбросы цивилизации в виде пластика, стекла и резины. В Тихом океане плавает целый континент из пластиковых бутылок, равный по площади паре американских штатов. Вдумайся: континент мусора! Только чтобы его убрать понадобились бы годы. В горах я очищался и отдыхал душой. Но совершенства в земной юдоли не предусмотрено, и в конце концов я банально замерз. И оголодал.

Ледяные пики сменились мириадом ярких звезд.

— …По мистичности и метафизической мощи с горами сравнится только пустыня. Ночная пустыня. Именно там, во время ночных бдений в сердце пустыни Калахари, я задумался об астрологии. Кто придумал это сложное и гармоничное диво? Шестеро ребят-творцов или их шеф Йалдабаоф? Кто бы ни придумал, снимаю перед ним гипотетическую шляпу. В одну из сияющих ночей вспомнились строки питерской поэтессы: «Для астрологов Марса иль Венеры Земля — недобрая звезда…» И дальше: «И знает лунный астролог — ему издалека видней — мрачнее ли она Сатурна, Урана ли холодней…»[3] Ведь и впрямь недобрая. Интересно, какой смысл для инопланетных астрологов несет наш воздушно-голубой — такой нежный и красивый с виду — космический шарик? Как думаешь, Рэна?

Вопрос застал врасплох: мне вовсе не хотелось думать, а только смотреть и внимать.

— Ну… если Марс для нас — олицетворение агрессии, Венера — любви, Меркурий — интеллекта, то Земля для марсиан может символизировать агрессию, для жителей Венеры — любовь, и так далее.

— Логично, но скучно.

Звезды погасли. Сразу стало темно: огоньки в печи уже не тлели и не светили.

Рин откинулся на спину. Он дышал тяжело, со свистом. Затеплив свечу, я встревожено подалась к нему. Прикрытые веки дрожали, на лбу и переносице блестели горошины пота. Нашарив на полу черные очки, брат неуклюже надел их. На мой невысказанный вопрос объяснил:

— В таких случаях глаза начинают болеть от света. Даже такого крохотного — от свечи. Я надеялся, что твое присутствие поможет — ведь ты была неплохим катализатором.

— И как, помогло?

Он отрицательно повел головой.

— Видимо, я и впрямь исчерпал отпущенное мне.

Я молчала, зная, что слова утешения будут звучать фальшиво.

— Не переживай, сестренка. В детстве я боялся боли, с ума сходил при виде капельки крови, а теперь даже самая сильная боль — временная помеха, и только. Самого важного я тебе не показал, не успел. Ничего, если сейчас отдохну, а завтра просто расскажу оставшееся, без демонстрации? Сил осталось на донышке, и хотелось бы их сохранить для заключительного аккорда.

— Конечно, братик! Отдыхай. Прости, что не заметила, как тяжело тебе это дается: ты меня совсем заворожил.

— Я и себя заворожил, если честно. Смотрел, как любимое кино.

Рин с трудом поднялся и вышел, пошатываясь. В сенях загрохотало опрокинутое ведро — видно, в черных очках, да еще ночью, ориентироваться было трудновато. Вернувшись, он закурил сигару и устроился на своем лежбище из циновок и тряпок.

— Знаешь, что еще мне не нравится в нашем мире? В чем еще сплоховали творческие разумы, помощники старины Йалдабаофа — помимо взаимо-пережевывания и прочих несимпатичных вещей?

— Что?

Закрыв заслонку печи, я вытянула усталые кости в гамаке. Если ощущаю такую усталость и головокружение, будучи лишь зрителем, то каково Рину?..

— То, что человек не может уйти в иной мир красиво. Он вынужден сбросить свою плотяную одежонку, прежде чем воспарить, а она, лишившись души, начинает разлагаться. Плохо выглядеть и плохо пахнуть.

Я фыркнула.

— Вообще-то, сброшенную плотяную одежонку хоронят или кремируют до того, как она начинает плохо выглядеть и пахнуть. Больше того: усилиями гримеров лежащий в гробу нередко выглядит краше, чем при жизни.

— Ты не понимаешь. Не хочешь меня понять. Служители морга, гримеры, могильщики — они, так или иначе, вынуждены возиться с лишенными души телами. А мне бы хотелось, чтобы мою сброшенную оболочку не видел никто и не трогал никто. Не закрывал веки, не подвязывал челюсть, не мыл, преодолевая брезгливость, и не обряжал с циничными шуточками в строгий костюм. Не целовал в ледяной лоб, стараясь не показать, как противно это занятие. Потому что это уже не я, а нечто пошлое, холодное и неэстетичное, тем не менее, упорно отождествляемое со мною. Эта мысль пришла ко мне в морге, в окружении уродливых окоченелых оболочек. Помнишь, мы проживали там последние миги усопших?

— Еще бы не помнить. Б-ррр!..

— Б-ррр? А я думал, было весьма познавательно.

— Как все твои опыты, братик.

— Спасибо. Так вот. Хорошо бы научиться испарять свою плоть — одновременно с уходом.

— Оставляя только скелет?

— Скелет симпатичнее трупа, и он не пахнет, но навевает неприятные ассоциации. По крайней мере, в западной культуре. Нет, полностью — никаких скелетов, ни даже ногтей и волос. Мне бы хотелось, чтобы это стало последним моим чудом. Чудесностью, как говорила ты в детстве.

— Ты обязательно освоишь эту чудесность, Рин, и твой верный катализатор тебе поможет. Лет через сорок. Но никак не раньше! Тебе ведь столько еще предстоит. Ты даже с моими мальчишками еще не знаком. Ну, куда это годится: дядя, не видевший ни разу своих племянников! Своих маленьких рыжих копий…

Рин не отозвался — видимо, задремал. И я тоже смолкла.

Еллоу

На следующее утро я проснулась первой. Рин спал беспокойно, раскинувшись и ворочаясь. Во сне постанывал и что-то бормотал.

Стараясь не шуметь, выпила чаю с хлебом, а затем натянула лыжи — благо погода была столь же дивной, что и накануне. Жмурясь от солнца и смакуя морозец, сбегала до магазина и набила рюкзак овощами. Заодно полюбовалась издали на голубую покатую спинку моей малышки.

Когда я вернулась, Рин уже не спал, что было видно по изменившемуся дыханию. Но глаза оставались закрытыми, и я не решилась окликать его и тревожить разговорами. Растопила печь, запихнула в нее чугунок с овощами, сходила за водой к колодцу во дворе. За бытовыми делами не оставляло чувство вины: что я за нелепая эгоистичная дурочка! Два дня подряд Рин развлекает меня, отдавая последние силы, сжигая и тело, и душу, а мне и в голову не пришло умерить аппетиты, запретить ему убивать себя на моих глазах…

От еды брат отказался, и пришлось уплетать тушеные овощи — не самое любимое блюдо, в одиночестве.

Лишь когда за окошком стемнело, Рин зашевелился в своем углу. Попросил крепкого чаю и сигару.

— Извини, Рэна, что заставил любоваться на собственную немощь. Но это уже недолго. Если хочешь, я расскажу то, что не успел вчера, но одними словами, без картинок и запахов.

— Конечно, хочу. Только если тебе не будет больно или трудно. Кляну себя последними словами, что позволила вчера так изнурить себя ради моего любопытства.

— Не кляни. Нечто большее, чем любопытство, насыщал я вчера и позавчера. И не только ради тебя напрягался. — Рин выпустил слой лилового дыма и задумался. Затем заговорил медленно и негромко: — Дольше всего я прожил в Индии, как уже упоминал. Тяжелая для физического выживания — от удушливой жары и многодневных ливней до изобилия экзотических болезней, эта страна удивительно легла на душу. И древней культурой, и добродушием и жизнелюбием, что излучают даже бездомные нищие, и полным отсутствием страха смерти. Чего бояться, о чем печалиться? Крутится-вертится колесо сансары, и если очень постараться, можно выпрыгнуть из него прямо сейчас, а если стараться лень, то отчего бы не отложить освобождение еще на сотню или тысячу оборотов?..