Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

• Название: Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Во втором томе избранных произведений украинского писателя Юрия Смолича представлены повесть «Театр неизвестного актера» и роман «Они не прошли».

Повесть «Театр неизвестного актера» посвящен памяти неизвестных героев — рядовых многочисленной армии театральных актеров, которые в тяжелые годы гражданской войны своим искусством помогали победе революции.

Роман «Они не прошли» рассказывает о деятельности подполья в оккупированном фашистами Харькове.

---

— Ты представляешь себе, — сказал я, — в эту минуту петухи поют повсюду, от края до края нашей земли.

Я был счастлив. И знал, что Ольга счастлива. И знал, что она знает об этом. Мы шли в борьбе плечом к плечу. Какие разительные перемены произошли с нами за этот страшный год! Какие перемены ждут нас впереди? Останемся ли мы в живых, или погибнем на этом страшном, необычайном, но прекрасном пути? Уничтожить Фогельзингера с его планом разрушения города, привести Василину, договориться со старым слесарем, выйти вместе навстречу, когда будет возвращаться наша жизнь…

Я вздрогнул и внезапно проснулся.

В комнате стоял рассвет. Ольга склонилась надо мной и смотрела мне в лицо.

— Ты спал, милый… Ты долго спал.

Ее глаза светились радостью.

Я виновато улыбнулся.

— Спала ли ты? Отдохнула ли?

— Я смотрела, как ты спал, и отдохнула. Я была с тобой, милый.

Я хотел ее обнять, но она уклонилась. Небо розовело за четырехугольником окна, и Ольга, вся розовая в отблесках восхода, смотрела на небо задумчиво и рассеянно. Город лежал перед нами седой в синеватой рассветной мгле.

— О чем ты думаешь? — спросил я.

— Милый! — в волнении сказала Ольга. — Понимаешь, я не могу себе этого представить. Ну, кончится война. Миллионы погибли. Миллионы стали калеками. Миллионы будут несчастными. И — опять наступит мирное время. Неужели оно придет? Ты будешь готовить проекты, я стенографировать. И мы будем ходить в театр, ужинать в ресторане, купаться в море, и я буду в купальном халатике, а ты в белых брюках… Я не могу себе этого представить!..

Я не умел ответить Ольге и молчал. Я тоже плохо представлял себе все это.

Ольга говорила:

— И какое же это будет мирное время? Боже! Все будет разрушено, сожжено, разграблено. Все надо будет начинать сызнова. А ведь борьба еще только начинается: впереди столько боев! Ведь ничего не останется, милый. Ведь не останется ни одного целого дома!

Ольга в испуге смотрела на меня.

Я взял ее за плечи и прижал к груди.

— Мы все восстановим, Ольга, — сказал я.

Ольга примолкла. Она сидела около меня, вся сжавшись, тихая и взволнованная.

— Восстановим… — вполголоса неуверенно проговорила она, точно не постигая смысла этого слова.

Вдруг она живо обернулась ко мне, глаза ее сияли.

— Милый! — прошептала Ольга. — Ты — архитектор! Какая это прекрасная профессия! Это ведь ты будешь восстанавливать села и города! Это ты будешь поднимать из руин нашу жизнь! Ты ведь после войны будешь самым нужным человеком! Я горжусь тобою, милый!

Я смутился от ее наивного восторга.

— Ну, — сказал я. — Восстанавливать будем мы все. Архитектор только…

Но Ольга не слушала меня.

— Ты будешь строить города и села! — Она схватила мою руку и сжала ее, потом вдруг притихла, и краска сбежала с ее лица. Взгляд ее затуманился и потух.

— Какая я глупая! — с досадой прошептала Ольга. — Замечталась совсем не ко времени. Мы ведь еще не победили… — Она еще раз с тоской прошептала: — Мы еще не победили…

Я опять обнял Ольгу за плечи и сказал:

— Милая! Мы еще придем победителями в наш родной город. Мы еще станем посреди пожарищ, мы еще войдем в развалины дома, — в них будет жить только трава. Но мы заткнем фанерой дыры, выведем в оконце смятую взрывом водосточную трубу, — и это будет наш очаг. И мы снова начнем жить, чтобы строить со всем нашим народом нашу прекрасную Родину…

— Да, — прошептала Ольга, — со всем нашим народом. Знаешь, милый, я думаю, что раз мы так чувствуем, то мы… уже победили. Народ уже победил…

Солнечный луч вдруг брызнул в четырехугольник окна, и стеклянная коптилка на столе заискрилась на солнце жемчугами и самоцветами. Утро настало.

— Доброе утро! — сказала Ольга.

— Доброе утро!

1944 год, декабрь

Хребет есть цепь гор Новелла

Я лег спать ровно в двенадцать.

И сразу же, как только я погасил свет, из ночной темноты всплыло и склонилось ко мне лицо. Матовое, смуглое лицо в волнах русых волос. Брови трепетно вздрагивали, глаза радостно щурились, а у губ обозначились черточки знакомой нежной улыбки. Катря приезжает завтра! Да нет же не завтра, а уже сегодня! В одиннадцать утра, поездом номер тридцать три. И я встречу ее с букетом белых роз.

Сердце замерло, потом учащенно забилось. Катря!

Я быстро повернул выключатель и взглянул на стол. Букет белых роз стоял на месте — в вазочке, — а на нежных лепестках искрились бусинки росы: я только что обрызгал цветы из пульверизатора. Это, разумеется, было неосмотрительно — ведь пульверизатор из-под одеколона. А что, если цветы завянут? Если цветы завянут, то сразу же после утреннего обхода в клинике я, по дороге на вокзал, забегу в цветочный магазин и куплю свежих. Но есть ли по дороге на вокзал цветочный магазин? И успею ли я на десять минут раньше освободиться от обхода? Да, успею, — если приду не к половине девятого, а немного раньше. Надо поскорей уснуть.

Но сон не приходил. Минувший день все еще держал меня в своей власти, и память, как обычно, контролировала мои поступки за день. Не забыл ли я чего-нибудь? Нет, ничего не забыл. Перевязки в девятой палате сделаны, в шестой — трое подготовлены к операции, рецептура выписана для всего отдела. А четвертая палата… Сонную дремоту тотчас как рукой сняло. В четвертой палате я должен был влить физиологический раствор смуглому толстяку на кровати возле окна. Моя рука метнулась к телефонной трубке у изголовья… Но я тут же откинулся на подушку. Нет, физиологический раствор отменен. Вместо раствора — инъекция, и сестра уже сделала укол после вечернего обхода. Я примял подушку и улегся поудобнее. Сонное оцепенение снова стало одолевать меня. Чертов раствор, он чуть было меня не подвел! Но, к счастью, все в порядке. И цветы тоже не завянут, — сколько там этого спирта в одеколоне, в особенности после того, как его разбавили таким количеством воды…

Я сразу очнулся, сел в постели и взял телефонную трубку. Борясь со сном, я набрал номер институтской лаборатории. Хрипловатый голос институтской лаборантки ответил неохотно. Я узнал мягкое контральто Марии Ивановны.

— Добрый вечер, Мария Ивановна! Извините, голубушка, что я так поздно. Но я знаю, что вы целую ночь будете возиться с рефрижераторами, и потому позволил себе… Как там мой бульон? Не становится ли прозрачным?.. Я спрашиваю: цвет моего раствора не меняется? На глаз?

Цвет раствора не изменился. Я положил трубку и снова умостился на подушке. Мой бульон не на шутку тревожил меня. Он должен стать прозрачным! Может быть, мертва культура бактерий? Глупости — тогда бульон не помутнел бы сразу. Формула, безусловно, верна!

Сон окончательно прошел. Лежа навзничь, закинув руки за голову, я принялся еще раз проверять свои вычисления. Столбцы цифр, ряды формул проплывали перед моими глазами, как на страницах, и я перелистывал эти страницы — сто двадцать страниц моих записей в течение года. За год это был уже семьдесят третий пробный бульон. Семьдесят третий! Итак, на сто двадцать первой странице я завтра напишу: «Пантафаг — 73». И он будет, будет — пантафаг, не может не быть! На сей, семьдесят третий, раз формула абсолютно верна, и бульон станет прозрачным. Это будет означать, что раствор убивает все бактерии. На войне у каждого бойца в индивидуальном пакете будет маленький пузырек с моим пантафагом. Если вражеская пуля попадет в человека, он побрызгает на рану, и это предохранит его от заражения — рана не загноится, следовательно не будет и воспаления. Бинты и марля с ватой тоже смачиваются пантафагом, причем они остаются белыми, так как у моего пантафага нет ни цвета, ни запаха. Какое широкое применение во всех областях медицины — в хирургии, лечении кожных болезней, не говоря уже о разнообразнейших случаях дезинфекции, — такой бесцветный и универсальный бактериофаг необходим всюду! Я даю ему имя — пантафаг.

Катрино лицо склоняется ко мне, в ее глазах светится радость. Спасибо, моя любимая, что ты принимаешь так близко к сердцу мои успехи. И ты права: это радость для всего человечества. Наконец-то мир будет иметь абсолютную антисептику, убивающую бактерии без ущерба для жизнеспособности самих клеток человеческого организма. Ты горда тем, что это сделал именно я — твой будущий муж?.. Ах, только бы не запоздал поезд! Это будет ужасно — ждать еще лишний час, полчаса, десять минут! Я ведь не видел Катри почти полгода, с того самого времени, как она уехала в экспедицию на Хан-Тенгри. Какие, право, счастливые эти геологи: разъезжают себе по всей стране, — новые земли, чудесные виды, солнце и ветер, свежий воздух — никакой карболки, никакого йодоформа! И в моем растворе нет ни карболки, ни йодоформа, ни эфира. Ничего такого, что убивало бы жизнь клеток. Клетка будет жить!.. Так не хочется, чтобы Катре скоро пришлось ехать в новую экспедицию. На очереди у нее — Яблоновый хребет. Она писала, что на Яблоновый хребет не поедет, пока не закончит обработку материала, вывезенного с Хан-Тенгри, — недели через три. Мы с Катрей решили — это, собственно, ее желание, странный женский каприз — пожениться только через год, когда она покончит со всем циклом экспедиций, сдаст работу и защитит диссертацию. Словно нельзя быть женой и при этом защищать диссертацию и разъезжать по Яблоновым хребтам?