Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего

• Название: Предсказание будущего
• Автор: Вячеслав Пьецух
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-235-00447-7

В книгу вошли современные проблемные, остросоциальные повести, рассказы и роман о разрушительности бездуховности, безнравственности, потребительства и о преодолении их путем нравственного осмысления.

---

— Ну, положим, кошку вы приплели ни к селу ни к городу, — сказал пассажир с родинкой на щеке. — Какие тут могут быть параллели с кошками, когда, с точки зрения религии, человек только по форме дитя природы, а по существу подобие божие, избранник, ученик, одним словом, — чудо?! Тем более что человек представляет собой действительно бесподобную часть природы, наделенную качествами, которые не свойственны никаким другим ее элементам, как-то: творческим началом, разумом, даром речи… А раз так, то есть раз единственно человеку даны такие великие блага, то законно будет предположить, что ему одному дано и бесконечное духовное бытие.

— А я полагаю, — возразил седенький старичок, — что человек только потому стоит в природе отчасти особняком, что он, так сказать, ее недосмотр, даже ошибка. Ведь природа слепа, по каковой причине и гармонична, поскольку она созидает так, как сочинял Пушкин, который сначала писал все, что придет на ум, а потом вычеркивал лишнее. Так вот, больше всего похоже на то, что просто-напросто человек в свое время не был вычеркнут природой по какому-то странному недосмотру или, если угодно, противоестественному стечению обстоятельств. Ибо человек решительно вне стилистики природы, вне гаммы ее логики и законов. Возьмите все его идиотские творения, начиная с египетских пирамид и кончая оружием, запасов которого скоро будет достаточно для того, чтобы выжечь жизнь на несколько световых лет в округе, возьмите, наконец, нынешнюю экологическую трагедию, и вам будет ясно, что человек и природа — это в лучшем случае то же самое, что телега и пятое колесо. Собственно, человек должен был исчезнуть уже в силу той логики, в силу которой первыми среди динозавров наверняка вымерли бы динозавры, способные узнавать себя в отражениях на воде, — то есть с горя от ума. Однако человек почему-то остался жить, заранее ужасаясь смерти и прибегая к различным уловкам, чтобы вывести бесконечное из конечного. И вот что самое непонятное: зачем ему это понадобилось-то? Ведь если бы в человеке было хоть с гулькин нос толку, он первым делом сообразил, что вневременного смысла наша жизнь не только не имеет, но, что важнее всего, и иметь-то не может, что бесконечная жизнь есть нелепость, процесс, лишенный всякого содержания, ибо содержательно только то, что имеет форму, что ограничено, как-то обрамлено. Возможно, жизнь только потому и прекрасна, что она конечна, а человек только потому человек, владеющий всемогущей мыслью, сокровищами чувств, всеми благами цивилизации, что его жизнь ограничена рамками естества! Поэтому настоящий бог-спаситель был бы такой бог-спаситель, который спасал бы не от временной жизни, а как раз от вечной. Стало быть, и с богом-спасителем у нас получается ерунда.

— Все это так, — сказал я. — Но, с другой стороны, нужно принять во внимание, что наша жизнь — это такая причудливая штука, что в другой раз и не захочешь, а поверишь в какой-нибудь сверхъестественный организационный момент. Да и как тут не поверить, если жизнь до безобразия коротка, если непонятно для чего существуют болезни, воры, стихийные бедствия, супружеские измены, одиночество, если в зрелом возрасте все люди сироты, наконец, если в одно прекрасное утро можно не проснуться только из-за того, что в противоположном полушарии несколько человек встали не с той ноги?! В этих условиях остаться атеистом, то есть незамутненным взглядом наблюдать такую причудливую жизнь — это, конечно, критическая нагрузка. В этих условиях действительно гораздо приветливее легкое помешательство…

— Ваше замечание справедливо, — отозвался на мои слова седенький старичок, — но оно, как говорится, из другой оперы. А у нашей оперы финал будет такой: мы с вами пришли к тому, что бог — это и не категорический бог, и не бог-нечто, и не бог-Христос, и не бог-закон, и не бог-промыслитель, и не бог-спаситель.

— Пусть так, — сказал пассажир с родинкой на щеке, — но, собственно, что из этого вытекает?

— По моему, из этого вот что вытекает: бог есть то, чего у нас нет. Фейербах утверждал, что бог есть то, что есть мы, а я говорю: бог есть то, чего у нас пет. Усложняя формулировку, я бы сказал: бог есть осуществленная необходимость; осуществленная необходимость в высшем организационном моменте, в законе, в спасении… ну и так далее. То есть бог — продолжение наших несовершенств в качестве достоинств, которые замыкают цепь мировой гармонии. Но вот какая закавыка: бог есть осуществленная необходимость не только в том смысле, что он существует просто оттого, что это кому-то нужно, в том смысле, что если очень нужно научиться видеть в кромешной тьме, то обязательно научишься как-то видеть в кромешной тьме; бог есть осуществленная необходимость еще и в причинно-следственном смысле, в том смысле, что рукописи не горят, что организмы мыслителей устроены таким образом, что они никогда не умирают прежде того, как выскажут человечеству все, что они о нем думают.

— Ну и что? — спросил пассажир с родинкой на щеке.

— А то, что в этом случае вопрос о бытии бога теряет всяческое значение. То есть существует он или не существует — это уже неважно. Ибо он одновременно и существует и не существует.

— Я тоже считаю, что неважно, откуда что берется, — сказал богатырь и опять накрыл своей лапищей руку провинциалки. — Например, какой хрен разницы, в силу чего встречаются два симпатизирующих человека?! Главное, что они встречаются. Они встречаются, и всестороннее спасибо, и общий привет!

Я вздохнул и глянул в окно: начиналась какая-то станция. Сначала показалась водонапорная башня, затем потянулись деревянные сараи, довольно безобразные строения из самана, какой-то бесконечный забор, потом за окном проплыло станционное здание, выкрашенное в мучительный ядовито-зеленый цвет, и мы плавно остановились. Возле станционного здания сидел на корточках мужик в меховой шапке и в галошах на босу ногу.

— Все-таки мне непонятно, — сказал пассажир с родинкой на щеке, — почему вопрос, о бытии бога у нас теряет всяческое значение.

— Сейчас объясню, — ответил седенький старичок. — Видите ли, одну веру может отрицать только другая вера, а никак не безверие, потому что, во-первых, полного безверия не бывает, а во-вторых, оно никакое не доказательство. Но ведь любая вера есть осуществленная необходимость и продолжение в качестве достоинств наших несовершенств. Из этого следует, причем давно уже следует, с фейербаховских времен, что между так называемой верой и так называемым безверием существует только терминологическая разница.

— Слушаю я вас и удивляюсь, — сказал канцелярский тип. — Насколько я понимаю, тут у нас собрались оголтелые материалисты, но вот уже два часа как мы беседуем о религии!

— Странный вы человек, — отозвался я. — Ведь надо же о чем-то поговорить.

Только я закрыл рот, как в дальнем конце вагона раздался отчаянный младенческий крик.

— Ага! — сказал богатырь. — Родился-таки, злодей!

Поезд тронулся. В тот момент, когда поезд тронулся, к нам в закуток пожаловал старый казах и провозгласил:

— Товарищи, в нашем вагоне родился мужчина! Надо собирать это… я не знаю, как называется.

— На зубок, — подсказал канцелярский тип.

— Да, — согласился казах и изобразил руками нечто такое, что, с его точки зрения, отвечало понятию «на зубок». Вслед за казахом появился кавказец и протянул нам свою войлочную шапочку, которая была наполнена радужными купюрами; наш закуток также внес свою лепту, причем богатырь пожертвовал четвертной.

— На зубок, это будет раз, — сказал кавказец, смешно шевеля усами. — Теперь наш стол приглашает ваш стол отметить такое замечательное событие, как рождение мужчины — это будет два.

Мы все послушно поднялись со своих мест и последовали за кавказцем. В нашем закутке осталась только полненькая женщина, пристально глядевшая в потолок, которая так и не проронила ни одного слова, провинциалка и богатырь. Уходя, я было сделал им пригласительный знак рукой, но в ответ богатырь сморщился, потом исподтишка показал мне свой монументальный кулак, побледневший даже от напряжения, и я понимающе удалился.

В закутке у кавказцев набилось так много народу, что было не продохнуть. Кто-то сунул мне бутерброд, кто-то налил пиалу вина, и вскоре началось то, что у нас называется — дым коромыслом. Старик казах что-то горячо объяснял кавказцам, кавказцы вежливо устранялись и вовсю потчевали моряков, моряки, обнявшись, наперебой охмуряли красавицу казачку, красавица казачка резала колбасу. Тут наш певец потребовал, чтобы мы затянули что-нибудь всенародное, и мы с чувством запели «Дорогую мою столицу». Потом мы всей компанией ходили смотреть младенца, который лично на меня произвел довольно-таки тяжелое впечатление. Потом я играл с криминальными типами в шашки и настойчиво убеждал их в том, что деньги — это совершенная чепуха.