Александра Толстая - Жизнь с отцом

• Название: Жизнь с отцом
• Автор: Александра Толстая
• Жанр: История

Александра Львовна Толстая (1884–1979) — младшая дочь Л.Н. Толстого, писательница, публицист, общественный деятель, создатель музея «Ясная Поляна», одна из основателей международного «Комитета помощи всем русским людям, нуждающимся в ней», названном в честь памяти отца «Толстовским фондом», личность крупная и незаурядная.

В предлагаемый читателю том включены обе части воспоминаний А.Л. Толстой. В книге «Жизнь с отцом», впервые публикуемой в России, достоверно изображен быт семьи Толстых, показаны сложные внутрисемейные отношения. Все последние годы жизни писателя младшая дочь была его доверенным лицом, ей единственной он открыл тайну своего ухода из Ясной Поляны, на ее руках умирал.

---

Сестра вошла к нему. Он радостно встретил ее и сейчас же стал расспрашивать о матери. Таня отвечала ему, но когда отец спросил, возможно ли, что Софья Андреевна приедет сюда, сестра хотела отвести разговор и сказала, что она не хочет говорить с ним о матери, так как это слишком волнует его. Но он со слезами на глазах просил:

— Почему ты не хочешь отвечать мне? Ты разве не понимаешь, как мне для моей души нужно знать это?

Сестра растерялась, что-то сказала и поспешно вышла из комнаты.

Отец долго не мог успокоиться, не понимая, почему Таня не захотела отвечать ему.

В четыре часа, узнав, что приехали Горбунов и Гольденвейзер, отец пожелал видеть их. Душан Петрович отговаривал его, говоря, что он устанет, но отец настойчиво потребовал свидания с ними, сказав:

— Когда устану, они увидят и сами уйдут.

При свидании этом меня не было.

После кто-то рассказывал мне, что Иван Иванович Горбунов долго говорил с отцом об издаваемых им в "Посреднике" книжечках "Путь жизни", а уходя, сказал отцу:

— Что, еще повоюем, Лев Николаевич?

— Вы повоюете, а я уже нет, — ответил отец.

В пять часов отец попросил позвать Сережу. Его не было. Тогда он попросил позвать Черткова. Вошли Чертков и Никитин, и отец стал диктовать им телеграмму братьям, которые, как он думал, были в Ясной Поляне при матери: "Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мам? было бы для меня губительно".

— Вы понимаете? — спросил он Владимира Григорьевича. — Если она захочет меня видеть, я не смогу отказать ей, а между тем свидание с ней будет для меня губительно, — еще раз повторил он и заплакал.

Через полчаса он позвал Варвару Михайловну и спросил, послали ли телеграмму и кто давал деньги. Варвара Михайловна сказала, что, вероятно, Саша.

— То-то, зачем же Владимир Григорьевич будет на меня тратиться. У меня есть свои деньги. Возьмите в столике кошелек, там рублей десять мелочью, и еще в записной книжке рублей пятьдесят, тратьте их. Передайте это Саше.

За все время его болезни меня поражало, что, несмотря на жар, сильное ослабление сердца и тяжелые физические страдания, у отца все время было ясное сознание. Он замечал все, что делалось кругом до мельчайших подробностей. Так, например, когда от него все вышли, он стал считать, сколько всего приехало народа в Астапово, и счел, что всех приехало девять человек.

Как-то он спросил девушку, каждое утро вытиравшую у него в комнате пол, замужем ли она, сколько ей лет, хорошо ли ей здесь живется? Она смущенно отвечала ему.

Днем Чертков читал ему газеты и прочел четыре полученных на его имя письма, привезенные им из Ясной Поляны. Отец их внимательно выслушал и, как всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать.

Вечером температура была 37,7. Отец уже не просил, чтобы ему ставили градусник, хотя и не противился, когда мы это делали. Появилась ужасная икота. Мы давали ему пить сахарную воду, содовую с молоком, но ничего не помогало. Отец икал громко и, по-видимому, мучительно. Сердце ослабело. И вообще состояние значительно ухудшилось. Все упали духом. Но Никитин и Душан Петрович все еще продолжали надеяться. В этот день семья Озолиных перешла в маленькую комнатку к сторожу, уступив нам всю квартиру. Иван Иванович остался с нами.

Ночь с третьего на четвертое ноября была одна из самых тяжелых. С вечера еще было довольно спокойно. Сознание было ясное. Мне помнится, что в этот вечер, когда кто-то поправлял его постель, отец сказал:

— А мужики-то, мужики, как умирают! — и заплакал.

Часов с одиннадцати начался бред. Отец просил нас записывать за ним, но это было невозможно, так как он говорил отрывочные, непонятные слова. Когда он просил прочитать записанное, мы терялись и не знали, что читать. А он все просил:

— Да прочтите же, прочтите!

Мы пробовали записывать его бред, но чувствуя, что записанное не имело смысла, он не удовлетворялся и снова просил прочитать.

Не зная, что делать, я разбудила Владимира Григорьевича. Когда отец обратился к нему с той же просьбой, мне вдруг пришло в голову почитать отцу "Круг чтения". Это помогло. Отец успокоился.

Почти всю ночь мы поочередно читали "Круг чтения", и отец замолкал и внимательно слушал, иногда останавливая читающего, прося повторить нерасслышанные им слова, иногда спрашивая, чья была прочитанная мысль. Утро также было тревожно. Отец что-то говорил, чего окружающие никак не могли понять, громко стонал, охал, прося нас понять его мысль, помочь ему.

И мне казалось, что мы не понимаем не потому, что мысли его не имеют смысла, — я ясно видела по его лицу, что для него они имеют глубокий, важный смысл, а мы не понимаем их только потому, что он уже не в силах передать их словами.

Минутами он говорил твердо и ясно. Так, Владимиру Григорьевичу он сказал:

— Кажется, умираю, а может быть, и нет.

Потом сказал что-то, чего мы не поняли, и дальше:

— А впрочем надо еще постараться немножко.

Днем проветривали спальню и вынесли отца в другую комнату. Когда его снова внесли, он пристально посмотрел на стеклянную дверь против его кровати, и спросил у дежурившей Варвары Михайловны:

— Куда ведет эта стеклянная дверь?

— В коридор.

— А что за коридором?

— Сенцы и крыльцо.

В это время я вошла в комнату.

— А что эта дверь, заперта? — спросил отец, обращаясь ко мне.

Я сказала, что заперта.

— Странно, а я ясно видел, что из этой двери на меня смотрели два женских лица.

Мы сказали, что этого не может быть, потому что из коридора в сенцы дверь также заперта.

Видно было, что он не успокоился и продолжал с тревогой смотреть на стеклянную дверь.

Мы с Варварой Михайловной взяли плед и завесили ее.

— Ах, вот теперь хорошо, — с облегчением сказал отец. Повернулся к стене и на время затих.

Появился еще новый зловещий признак. Отец не переставая перебирал пальцами. Он брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края, потом обратно, и так без конца. Это ужасно встревожило меня. Я вспоминала Машу…

Временами отец лежал совершенно неподвижно, молчал, даже не стонал и смотрел перед собой. В этом взгляде было для меня что-то новое, далекое. "Конец" — мелькало у меня в голове.

Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то свою неотвязную мысль. Он пробовал говорить, но чувствовал, что говорит не то, громко стонал, охал.

— Ты не думай! — сказала я ему.

— Ах, как не думать, надо, надо думать.

И он снова старался сказать что-то, метался и страдал.

Измучившись, он заснул. Проснулся около трех часов как будто в более спокойном состоянии и попросил пить. Варвара Михайловна принесла ему чаю с лимоном. Когда она вышла из комнаты, он, обратившись ко мне, сказал:

— Какая Варечка хорошая сиделка, только женщины умеют так ухаживать!

Я предложила ему умыться. Он согласился. Я взяла теплой воды, прибавила туда одеколону и стала ваткой обмывать его лицо. Он улыбался, жмурился, лицо было ласковое и спокойное, по-видимому, ему было очень приятно это обтирание. Когда я кончила обтирать одну сторону, он повернулся к мне другой и ласково сказал:

— Ну, теперь другую, и уши не забудь помыть.

Несколько часов он провел спокойно. Мы снова ободрились и стали надеяться.

Ввиду того, что требовалось постоянное присутствие врача, Семеновский не всегда мог приезжать, а Душан Петрович был измучен волнениями и бессонными ночами, я предложила Никитину вызвать на помощь доктора Григ. Моис. Беркенгейма. Он охотно согласился.

К вечеру снова начался бред, и отец просил, умоляя нас понять его мысль, помочь.

— Саша, пойди, посмотри, чем это кончится, — говорил он мне.

Я старалась отвлечь его.

— Может быть, ты хочешь пить?

— Ах, нет, нет… Как не понять… Это так просто.

И снова он просил:

— Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу…

Чего бы я ни дала, чтобы понять и помочь!

Но сколько я ни напрягала мысль, я не могла понять, что он хочет сказать. Он продолжал говорить что-то невнятное.

— Искать, все время искать…

В комнату вошла Варвара Михайловна. Отец привстал на кровати, протянул руки и громким радостным голосом, глядя на нее в упор, крикнул:

— Маша! Маша!

Варвара Михайловна выскочила из комнаты испуганная, потрясенная.

Всю ночь я не отходила от отца. Он все время метался, стонал, охал. Снова просил меня записывать. Я брала карандаш, бумагу, но записывать было нечего, а он просил прочитать свои слова.

— Прочти, что я написал. Что же вы молчите? Что я написал? — повторял он, возбуждаясь все более и более.

В это время мы старались дежурить по двое, но тут случилось, что я осталась одна у постели отца. Казалось, он задремал. Но вдруг сильным движением он привстал на подушках и стал спускать ноги с постели. Я подошла.