Константин Лагунов - Так было

• Название: Так было
• Автор: Константин Лагунов
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1974

В годы войны К. Лагунов был секретарем райкома комсомола на Тюменщине. Воспоминания о суровой военной поре легли в основу романа «Так было», в котором писатель сумел правдиво показать жизнь зауральской деревни тех лет, героическую, полную самопожертвования борьбу людей тыла за хлеб.

---

Подошел молодой тракторист к ручью умыться после ночной смены. Тяжело присел на корточки, сдернул замасленный картуз с головы. Сейчас плеснет в лицо студеной водицей и, покачиваясь от устали, побредет к полевому вагончику — спать. Вот он окунул черные растрескавшиеся руки в ручей и замер, словно диковинное что-то увидел. Текут драгоценные минуты отдыха, а он, как заколдованный, сидит и слушает глухую воркотню ручья. Ни голод, ни усталость не могут вывести его из этого сладкого оцепенения…

Засиделся до рассвета районный партийный секретарь. Сон клонит его тяжелую голову. Он закрывает глаза и дремлет. Всего несколько секунд. Вздрагивает, усилием воли отгоняет дрему, но немного погодя опять безжизненно смыкаются веки. Очнувшись, секретарь встает, подходит к окну и распахивает его настежь. Вздрагивает от утренней росной прохлады, глубоко вдыхает чистейший душистый воздух, и враз слетает с него сонливость, спадает усталость, и как-то необъяснимо-тревожно и радостно становится на душе…

…Но эта звонкая, стремительная весна сорок третьего года принесла с собой людям и глубокую тревогу. Да и как не тревожиться крестьянскому сердцу, если под ногами лежала необсемененная земля и не было сил вовремя обработать и засеять ее, защитить от сорняков, спасти от оскудения.

Женщины и мальчишки рвали жилы на пахоте. Изнуренные люди и лошади падали от усталости прямо в борозде. Рядом с тракторами обрабатывали землю на лошадях и коровах. Сердобольные хозяйки не могли спокойно смотреть, как их кормилицы — буренки да пеструхи тянут тяжелую борону, и подпрягались сами. Крепкими сухими руками они хватались за постромки, упирались ногами в рыхлую землю и до полного изнеможения тянули и тянули окаянную борону.

Фронтовые воскресники, декадники, месячники. Все перепуталось. Сутки измерялись не часами, а гектарами. Стерлась граница между ночью и днем. Работа. Работа. Работа.

Из городов и райцентров в колхозы и бригады направились тысячи коммунистов. Они брели по колено в вязкой грязи, сутками голодали, кормили вшей. Они были настоящими комиссарами, поднимавшими людей на битву за хлеб.

С весной к Рыбакову пришли новые тяготы и заботы. Подчас голова гудела и кружилась от нечеловеческого напряжения. Надо было добывать хлеб людям, корм лошадям, горючее машинам. Не хватало запасных частей и семян. Лопались планы, ломались графики.

Тревожным набатом гудели телефон и телеграф: «Приложите все силы»… «Примите решительные меры»… «Мобилизуйте»… «Организуйте»… «Немедленно»… «Срочно»… «Безотлагательно»…

В эти дни Рыбакова можно было застать в райкоме только глубокой ночью. По ночам проходили заседания бюро и совещания. Короткие и огневые, они заканчивались на рассвете, и люди из райкома шли и ехали в поля.

Василий Иванович охрип, почернел. Глубоко провалились воспаленные от бессонницы глаза, запали до синевы выбритые щеки.

А с фронтов шли письма, полные тревожных намеков и недомолвок. Там происходило что-то непонятное. Вот уже много недель Совинформбюро начинало свои передачи словами: «На фронтах существенных изменений не произошло». Пришла весна, а немцы не наступали. Видно, крепко пообмяли их за зиму-то. Но почему Красная Армия приостановила наступление? Равновесие сил или затишье перед ураганом? А тут еще союзники никак не отважатся открыть второй фронт. «Черчилли, черчилли, а рузвельтатов никаких», — хмуро острили старики. Четвертого мая радио принесло весть о сильных боях на Кубани, северо-восточнее Новороссийска. Снова начались жестокие бои. И заколебалось пламя надежды на близкий конец войны. Болью сочились израненные горем и нуждой людские сердца.

Мимо Малышенки летели и летели поезда. Паровозные гудки бодали звездную черноту весенней ночи, таяли в золотисто-голубом разливе дня.

Эшелоны. Эшелоны.

С песнями, свистом, гармонным перебором — на запад. Тихие, медленные, меченные красными крестами — на восток.

Санитарные поезда стояли подолгу, и возле них всегда было полно женщин. Они ходили от вагона к вагону, предупредительно-ласково здоровались с ранеными и тут же с робкой надеждой спрашивали, откуда они и нет ли среди них Петрова Василия или Васильева Петра, а может, слышали о таком или воевали вместе. Услышав привычное «нет», глубоко, протяжно вздыхали, совали в руки раненого бутылку молока, кружку сметаны или кисет с табаком и, не дожидаясь благодарности, отходили.

Летели мимо поезда.

Мелькали дни.

Короче делались ночи.

Все звонче, ярче и духовитее становилась весна.

Весна сорок третьего года…

2.

В этот день Рыбаков приехал в колхоз «Коммунизм». У ворот правления его встретила председатель артели Настасья Федоровна Ускова — молодая, румяная, статная. Изогнув длинную, красивую шею, она склонила голову набок, прищурила в улыбке большие карие глаза.

— Не балуете вы нас, Василий Иванович. Вчера и в «Заре», и в «Победе» были. Через наши поля дважды проехали, а сюда не заглянули.

«Ишь, какая. Ровно яблоко налитое. Война ей не война, работа не работа. А ведь и спит-то, поди, часа три в сутки», — подумал Рыбаков и, скупо улыбнувшись, мягко сказал:

— Радоваться надо, что начальство редко бывает. Значит, доверяют вам. Как сев?

— Так и знала, что с этого начнете. С утра до ночи только это и слышишь. Все твердят одно и то же. Уполномоченная у нас горох от проса не отличит, а минуты никому спокою не дает. Только и зудит: «Как с севом?» Разные представители едут. Из МТС, из райисполкома, из комсомола, из газеты. И всем нужны цифры. «Вспахано, засеяно». А ведь мы эти цифры и так каждый день в район передаем. Стоит ли ради них сюда ехать…

— Постой, постой. Ты это к чему высказываешься? Что же, я с тобой о луне должен говорить?

— Да нет, — она глубоко вздохнула. — Теперь не до луны. А все-таки я женщина. Можно бы хоть для приличия спросить о здоровье или там о настроении. Ну да ладно. Это к слову. Значит, так. — Она энергичным жестом одернула стеганку, застегнула пуговицу на высокой груди. — На сегодня мы посеяли шестьсот четырнадцать гектаров, или восемьдесят два процента. Пахоту закончили. Дней через пять кончим сев. Вот и все. Поедем по полям?

— Поедем.

— Прямо сейчас?

— А что?

— Может, зайдем ко мне, пообедаем? Самое время.

— Ничего, — отмахнулся Рыбаков. — Пообедаем у трактористов. Похудеть боишься?

— Мне похудеть не страшно.

— Тогда садись в ходок.

Воронко с места помчал крупной рысью, и через несколько минут они были уже за околицей. Воздух здесь густой и пряный. Волнующе пахло землей, прелым сеном и еще чем-то. Рыбаков шумно потянул ноздрями.

— Что, солнцем пахнет? — полувопросительно сказала Настасья Федоровна, и нежная улыбка разлилась по ее красивому лицу. — Я, почитай, всю жизнь в деревне прожила, а только недавно узнала, как солнце пахнет.

— Чем же оно пахнет? — насмешливо спросил Рыбаков.

— Не бензином, конечно. И не солидолом. Счастьем оно пахнет. Особенно весной и по утрам. Чтобы кругом было тихо-тихо…

— Смотри ты, как на тебя весна действует…

— А на вас не действует? — спросила и замолчала, ожидая ответа.

Надо бы сказать что-нибудь шутливое, пожалуй, даже грубоватое, чтобы оборвать этот разговор. Но Рыбаков ничего не сказал. Что-то непонятное происходило в нем. Он как-то весь обмяк, подобрел. Не хотелось ни думать, ни говорить ни о чем. Так бы вот ехать и ехать невесть куда, подставив солнцу лицо, чувствуя рядом теплое плечо.

Давно встречаясь с Настасьей Федоровной, он подсознательно любовался ею. Ему нравилось в ней все — и сочный, грудной голос, и энергичная, быстрая походка, и даже то, что, разговаривая, она всегда слегка наклоняла голову набок…

— Откуда начнем? — долетел ее голос.

— Поехали, где сеют.

— Значит, на четвертую. Вон за тем ложком поворот налево. Дайте-ка вожжи. Привыкла сама править. Не могу так сидеть. Лучше уж пешком.

— Потому и замуж не вышла. Все сама да сама, — насмешливо проворчал Рыбаков, передавая ей вожжи.

— А я не жалею, что не вышла. По крайней мере, сама себе хозяйка. Куда хочу — туда и ворочу. Но! — прикрикнула на Воронка, заворачивая его на полевую дорогу.

Лошадь пошла шагом. Настасья Федоровна опустила вожжи. Задумчиво глядя перед собой, тихо заговорила:

— Я иногда думаю: зачем живу на свете? Что после меня останется? Сада не насадила, дома не выстроила и детей не вырастила. Стало быть, никакого следа. А человек не должен исчезнуть бесследно. Обидно, если пролетишь по жизни вон как тот ястреб. Вроде бы и красиво, и быстро, и высоко, а следа никакого…

— Рано в старухи записываешься. Успеешь еще и дом выстроить и не только детей, а и внуков вынянчить…

— Да я и не записываюсь. — Настасья Федоровна прикрыла подолом колени. — Просто к слову пришлось. Весна язык развязала. Она — как хорошая медовуха. Выпьешь стаканчик — ничего. Выпьешь другой — трезвехонек. Третий пригубишь — ни в одном глазу. Все видишь, и слышишь, и соображаешь. А захочешь ногой шевельнуть — не слушается. Вздумаешь рукой тряхнуть — не подчиняется. Язык плетет бог знает что. Все вышло из повиновения…