Александр Етоев - Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

• Название: Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта
• Автор: Александр Етоев
• Издательство: Шико
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-966-492-247-7

В одной из своих бесед с Борисом Натановичем Стругацким я спросил, как он относится к писателю Геннадию Прашкевичу. БНС ответил мне так: «С кем сравнить Геннадия Прашкевича? Не с кем. Я бы рискнул добавить: со времен Ивана Антоновича Ефремова — не с кем. Иногда кажется, что он знает все, — и может тоже все. Исторический роман в лучших традициях Тынянова или Чапыгина? Может. Доказано. Антиутопию самого современного колёра и стиля? Пожалуйста. Вполне этнографический этюд о странном житье-бытье северных людей — легко, на одном дыхании и хоть сейчас для Параджанова. Палеонтологические какие-нибудь очерки? Без проблем! Фантастический детектив? Ради бога! Многообразен, многознающ, многоталантлив, многоопытен — с кем можно сравнить его сегодня? Не с кем! И не надо сравнивать, пустое это занятие, — надо просто читать его и перечитывать».

Несколько лет назад мы с Александром Етоевым, готовясь к семидесятилетию Геннадия Мартовича Прашкевича, коренного сибиряка, одного из старейших отечественных фантастов, поэта, переводчика, историка фантастики, решили сделать подарок нашему большому (он ведь под два метра ростом) другу. И написали к юбилею Мартовича странную книгу, каждая глава которой посвящена определённому периоду жизни этого замечательного писателя. Начинаются главы с моих разговоров с Геннадием Прашкевичем, а заканчиваются вольными комментариями Александра Етоева.

Владимир ЛАРИОНОВ

---

При всем при том герой Прашкевича вовсе не сидел дома, он постоянно — и весьма активно! — передвигался в пространстве, но чтобы быть «домашним философом», совершенно необязательно, как выяснилось, безвылазно торчать на обжитой кухне: «дом» здесь надо понимать скорее по аналогии с древним изречением — «все мое ношу с собой».

Словом, не ко двору оказалась для нас эта рукопись».

Не знаю, о какой конкретно из повестей рассказывает покойный Виталий Иванович. Да и не важно. Но «Мыс Марии» — это уже Прашкевич! Мастер, не ученик. Здесь он муж опытный, и сколько ни взбрыкивает под ним в порывах страсти дева-литература, писатель не соскальзывает, удерживается, работу свою делает крепко. Эту повесть переиздать бы, переиздать! Только где отыскать издателя?

Впрочем, Прашкевич писатель хитрый. «Мыс Марии» издавался давно, в 1981 году, и не всякий читатель помнит объем и фактуру камня, из которого повесть сложена. Вот он и берет оттуда по камешку, используя их при строительстве других своих сочинений: чего пропадать добру?!

Так, в «Теорию прогресса» перекочевывает история о чудаке, который в своем сарае трамбует землю, уплотняя таким способом почву, чтобы сместить гравитационный центр Земли и перевернуть ее без Архимедова рычага…

И рассказ о падающем фужере (см. мой комментарий к «Беседе второй») в «Черные альпинисты» попал отсюда же…

Появляется в «Мысе Марии» и будущий Серп Иванович, здесь он выступает как бич Ребров, и фраза, которую он произносит, уже из лексикона нашего великого богодула: «Да, я пью много, но с большим отвращением».

С этого места можно было бы начать разговор о «Великом Краббене» и трех других примыкающих к нему повестях из цикла «Сказания о Серпе Ивановиче», но доставлю, пожалуй, такую радость читателям четвертого комментария. Сейчас же короткое замечание по поводу нравов работников советского партийного аппарата. Это я в связи с метанием молний первым секретарем Сахалинского обкома партии товарищем П. А. Леоновым, каковое (метание) имело место в 1968 году и какового (метания) объектом, а в последствие жертвой стал заместитель главного редактора корейской газеты «По ленинскому пути» Ким Цын Сон, замечательный корейский поэт.

Расскажу случай, виденный своими глазами.

В первой половине 80-х, точной даты не помню, чистил я ранцевым пылесосом ковровую дорожку на Халтуринской лестнице в Эрмитаже (тот подъезд, где перед входом стоят атланты). Такая была у меня рабочая специальность в сокровищнице мирового искусства — «специалист по эксплуатации импортной уборочной техники». Чищу я, значит, эту дорожку, эксплуатирую заплечную технику, благо импортная, а работа была внеплановая, в Эрмитаже ожидался с визитом некий важный заморский гость, что-то типа президента Бокассы, такой же нужный и такой же прожорливый. И тут является комиссия из обкома с проверкой — все ли готово к встрече. Не криво ли положен ковер, не нассал ли в углу за вазой какой-нибудь говнистый котяра в отместку за утопленных соплеменников, не нацарапала ли вражеская рука на мраморе слово «жопа». Во главе обкомовских проверяльщиков тогдашний зав по идеологии госпожа Баринова. Оговорился: товарищ, не госпожа — господ ввели в словесный обиход позже.

Эксплуатирую я импортную гуделку, как вдруг слышу за спиной крик, временами переходящий в вопль. Скашиваю глаз на источник и наблюдаю следующую картину.

Борис Борисович Пиотровский, известнейший историк-востоковед, академик двух академий (СССР и Армении), заслуженный деятель искусств, член КПСС, директор Эрмитажа, заведующий кафедрой ЛГУ, лауреат Государственной премии, член-корреспондент нескольких иностранных академий, человек, награжденный орденом Ленина и еще тремя орденами (это не считая медалей), в общем, личность мирового масштаба, так вот, стоит Борис Борисович, сгорбившись, и виновато, как набедокуривший школьник, переминается перед дамочкой из обкома. А та, луженая партийная глотка, разоряется, трясет кулаками, тычет пальцем в невидимую соринку, обнаруженную на ковровом покрытии.

Таковы были партийные будни — любая моська из обкомовской псарни могла запросто облаять слона и за это ей не пинок под зад, а поощрение за усердную службу. То есть что я хочу сказать: ностальгировать по советскому прошлому сегодня, конечно, модно, только каждый выколупывает из памяти почему-то один изюм, а источенную червями булку оставляет за ненадобностью в помойке.

Будет людям счастье, будет на века,
У советской власти длинная рука,

— пели мы в славные времена студенчества.

Рука у советской власти была не только длинная, но и тяжелая. Промахивалась, бывало, а то ударяла вскользь, но если уж попадала, то последствия оказывались серьезными. Книги приравнивались к тротилу, книжник был диверсантом, вроде тех, что отравляли колодцы бактериями азиатской холеры в рассказе «Стакан воды» из «Приключений майора Пронина».

Вот еще одна иллюстрация к теме «Ностальгия по прошлому».

Пояснения к документу мои.

«СССР

КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

Управление КГБ при Совете Министров СССР по Ленинградской области

ПРОТОКОЛ ОБЫСКА

1 марта 1978 г.

Гор. Ленинград

Старший следователь Следотдела Управления КГБ при СМ СССР по Ленинградской области ст. лейтенант Гордеев совместно с оперативными сотрудниками: ст. лейтенантом Добродубом, лейтенантом Белозеровым и следователем-стажером Рыжковым по поручению нач. отделения Следотдела УКГБЛО м-ра Савельева на основании постановления о производстве обыска от 1 марта 1978 г. с соблюдением ст. ст. 169–171, 176–177 УПК РСФСР, произвел обыск в квартире Етоева Александра Васильевича по адресу: гор. Ленинград, ул. Седова, д. 21, кв. 11.

При обыске присутствовали: Етоев Александр Васильевич и понятые: Побегалов Евгений Серафимович, прож.: Ленинград, наб. Фонтанки, д. 64, кв. 19 и Дмитриев Алексей Николаевич, прож. Ленинград, ул. Рентгена, д. 10, кв. 718…».

В классическом варианте понятых обычно берут на месте: это или дворник, или сосед; нет, наверное, не «или», а «и». В моем случае понятые ждали у двери дома, то есть их предупредили заранее, чтобы ровно во столько-то они были возле нужной парадной, дожидаясь черной гэбэшной «волги».

Итак, «при обыске присутствовали…».

Далее: «Перед началом обыска в соответствии с требованиями ст. 170 УПК РСФСР Етоеву А. В. предъявлено постановление о производстве обыска от 1 марта 1978 г. и предложено добровольно выдать: предметы и документы, имеющие значение для уголовного дела, включая «самиздатовскую» литературу, на что он, Етоев А. В., заявил, что в его квартире имеется «самиздатовская» литература и после этого добровольно выдал следующие издания…».

Насчет «добровольно» — это и вправду так. Самиздат у меня лежал на самых видных местах в комнате, поэтому заявлять, что мы, мол, не местные и ничего такого у нас, бедных, отродясь не водилось, было бы просто глупо.

А вот список обнаруженной и изъятой литературы, выбранные места:

«1. Документ, размноженный электроспособом, на 35 листах под названием «Сказка о тройке» — из сумки, с которой Етоев А. В. был доставлен с работы на обыск.

2. Два тома (1-й том на 337 страницах; второй — со стр. 339 по 651-ю), размноженные электроспособом, под названием: Марина Цветаева «Неизданные письма».

3. Книга, размноженная электроспособом, под названием: Бенедикт Лившиц «Кротонский полдень».

4. Книга, размноженная электроспособом, под названием: Борис Пильняк «Повесть непогашенной луны»…»

И так далее, всего 62 позиции.

Самым страшным сочинением, обнаруженным и изъятым по ходу обыска, была книга Леонарда Шапиро «Коммунистическая партия Советского Союза». Старший следователь Гордеев как увидел ее, так чуть не обосрался от счастья. «Ну, все, Александр Васильевич, — так, кажется, сказал он. — Это уже грозит вам тюремным сроком».

От тюрьмы меня сохранил Господь. Единственное, чего я лишился, кроме изъятой и так и не возвращенной литературы, это работы в закрытом учреждении, куда меня распределили после окончания ВУЗа. Но это оказалось на благо: я устроился уборщиком в Эрмитаж, надышался музейной пылью и теперь, встречаясь с друзьями, пью сперва «за масло парижских картин», и уж потом, по русской традиции, за родину, за Сталина и так далее.

Кстати, литераторы в пушкинскую эпоху на званых обедах провозглашали первый тост «за здравие государя императора, сочинителя прекрасной книги «Устав цензуры». В скобках я цитирую подлинные слова современника об обеде у книгопродавца А. Ф. Смирдина 19 февраля 1832 года, курсив, естественно, мой.

Таким хитроумным способом я перебрасываю досточку с одной болотной кочки на другую — цензурную. Болото то же.

«У цензуры появились некоторые вопросы… Ты сходи к цензору сам… Это очень умная женщина…» — Совет редактор дал не подумав: в Советском Союзе цензуры не было. И цензоров, понятно, как таковых, не существовало…».