Джоан Дидион - Синие ночи

• Название: Синие ночи
• Автор: Джоан Дидион
• Издательство: АСТ, Corpus
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-079645-8

Джоан Дидион (р. 1934) — писательница, журналистка, сценарист, автор пяти романов и восьми книг документальной прозы, среди которых знаменитые сборники очерков «Крадясь к Вифлеему» (1968) и «Белый альбом» (1979). Среди фильмов по сценариям Дидион — «Паника в Нидл-парке» (1971), призер Каннского кинофестиваля.

Последние книги писательницы стали осмыслением утраты самых близких людей. «Год магического мышления» (2005), получивший Национальную книжную премию США, рассказывает о смерти мужа Дидион — писателя Джона Грегори Данна, с которым ее связывали и тесные творческие отношения. Книга была переработана в моноспектакль, блестяще сыгранный на Бродвее Ванессой Редгрейв.

«Синие ночи» посвящены Кинтане-Роо — приемной дочери Дидион и Данна. Это откровенное и бесстрашное размышление о любви и материнстве, о времени и смерти. Джоан Дидион с поразительным мужеством превращает свою боль в прекрасную, человечную, возвышающую прозу.

---

Мое детство пришлось на годы Второй мировой войны, когда в силу обстоятельств дети оказались предоставлены сами себе еще больше, чем в обычное время. Мой отец был офицером финансовой службы корпуса армейской авиации, и в первые годы войны мы с матерью и братом дважды снимались с места и переезжали вслед за ним сначала из форта Льюис в Такоме в Университет Дюка в Дюраме, а затем из Университета Дюка в Дюраме в Петерсон-Филд в Колорадо-Спрингс. Не скажу, что мое детство было тяжелым, но, учитывая тесноту и отсутствие порядка, характерные для жизни вблизи американских военных баз в 1942–1943 годах (результат перемещения огромного количества семей военных), совсем безоблачным я бы его тоже не назвала. В Такоме по газетному объявлению нам удалось снять «гостевой домик», который на поверку оказался всего лишь комнатой, правда, большой и с отдельным входом. В Дюраме мы вновь ютились вчетвером в одной комнате — она была меньше, чем в Такоме, и без отдельного входа, зато в доме баптистского проповедника. Эту комнату в Дюраме мать сняла с «правом пользования кухней», что для меня означало возможность изредка лакомиться яблочным повидлом, которое готовила жена проповедника. В Колорадо-Спрингс мы впервые поселились в настоящем одноэтажном панельном доме с четырьмя комнатами рядом с психиатрической клиникой, но вещи не распаковывали. «Какой смысл, — говорила мать. — Распакуемся — а завтра новое предписание». Про таинственное понятие «предписание» я знала только одно: его исполняют.

У нас с братом выбора не было: приходилось каждый раз привыкать к новому месту, довольствоваться малым, устраивать свою жизнь, сознавая, что, если сверху «спустят» очередное предписание, все придется начинать заново. Кто «спускал» эти предписания, оставалось для меня загадкой. В Колорадо-Спрингс, где отца продержали дольше, чем в Такоме и в Дюраме, брат целыми днями пропадал с друзьями на улице. Я с утра до вечера торчала в психиатрической клинике, записывала подслушанные разговоры и сочиняла «рассказы». В то время мне не казалось, что торчать в психиатрической клинике и подслушивать разговоры хуже, чем жить в Сакраменто и ходить в школу (лишь много лет спустя поняла, что, если бы жила в Сакраменто и ходила в школу, возможно, научилась бы вычитать, чего и по сей день не умею), но кто меня спрашивал? Шла война. Войне было плевать на детей. Детям надлежало с этим мириться. В качестве компенсации им было позволено самим устраивать свою жизнь. Взрослые старались в их жизнь не вмешиваться.

Когда война закончилась и мы вернулись домой в Сакраменто, родители продолжали исповедовать принцип laissez-faire[47]. Помню, как, получив в пятнадцать с половиной свои первые водительские права, я решила, что теперь вполне могу прокатиться посреди ночи из Сакраменто до озера Тахо — два или три часа вверх по горному серпантину, а затем без остановки (благо выпивки мы с друзьями захватили из дома с лихвой) два или три часа назад. Ни мать, ни отец никак не прокомментировали это ночное приключение, хотя оно лишь по счастливой случайности не завершилось арестом за «управление транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения». Помню, как в том же возрасте в горах над Сакраменто, сплавляясь на плоту по Американ-Ривер, угодила в шлюз водозаборной плотины. И что же я сделала, с трудом выкарабкавшись на берег? Волоком протащила плот вверх по течению и повторила опасный спуск. И вновь родители промолчали.

А сейчас?

Сейчас такое невозможно даже представить.

Заботиться о детях — значит в первую очередь не допускать подобного рода шалостей.

Мы, на чьи проказы взрослые смотрели сквозь пальцы, сами став родителями, стараемся держать детей под присмотром, «на коротком поводке». Помню статью в «Нью-Йорк таймс», написанную Джудит Шапиро (в ту пору бывшую ректором Барнард-колледжа), в которой она советовала родителям больше доверять детям, не пытаться решать за них все вопросы студенческой жизни. Там фигурировал отец, который ушел с работы на год, чтобы помочь дочери подготовить и разослать вступительные документы в университеты и колледжи. Там фигурировала мать, которая отправилась вместе с дочерью на встречу с деканом обсуждать тему ее дипломной работы. И другая мать, которая потребовала (на том основании, что за обучение платит она), чтобы по окончании каждой сессии колледж направлял ей выписку из зачетной ведомости дочери.

«За тридцать пять тысяч долларов в год[48] вы вправе ожидать соответствующего сервиса», — сказал в интервью корреспонденту «Нью-Йорк таймс» Тамаре Левин руководитель службы по работе с родителями Северо-Восточного университета в Бостоне. Служба создана исключительно для взаимодействия с родителями, которые буквально осаждают университетскую администрацию. Несколькими годами раньше г-жа Левин опубликовала статью о том, как в американских университетах все менее явным становится конфликт поколений. Тогда она проинтервьюировала не только представителей администрации, но и самих студентов, и одна юная особа из Университета Джорджа Вашингтона призналась, что разговаривает с родителями по мобильному более трех тысяч минут в месяц. Похоже, родители заменяли ей все источники информации. «Когда мне надо, я звоню папе и спрашиваю: „Что там с курдами происходит?“ Проще же, чем где-то искать. Он кучу всего знает. Можно не перепроверять». Другая юная особа из Университета Джорджа Вашингтона и вовсе растерялась, когда у нее спросили, не слишком ли она злоупотребляет родительской любовью. «На то они и родители, — сказала юная особа № 2, — чтобы нам помогать. Это практически их работа».

Мы убеждаем себя (и чем дальше, тем больше), что детям жизненно необходима наша поддержка. Держим руку на пульсе. (В смысле палец на кнопке мобильника — быстрый вызов их номера.) Проводим ревизию по скайпу. Отслеживаем перемещения. Требуем отвечать на каждый звонок, докладывать о малейших изменениях в планах. Свято верим, будто любая встреча без нашего ведома или присмотра грозит им невиданными опасностями. Оправдываем свое беспокойство терроризмом, твердим тревожно: «Не те теперь времена!», «Разве с нашим детством сравнить?», «То, что нам было можно, сейчас нельзя!»

Однако опасности подстерегали детей всегда.

Спросите у тех, чье детство пришлось на якобы счастливейшее десятилетие, названное уже в те годы «бумом послевоенного процветания». Новые автомобили. Новые электроприборы. Женщины в туфлях на высоких каблуках и нарядных передниках извлекают противни с печеньем из электропечей, сияющих темно-зеленой, золотой, горчичной, коричневой или желтовато-красной эмалью — цвета осени, вошедшие тогда в моду. Куда уж, казалось бы, безопаснее. А вы спросите у девочки, наткнувшейся среди этого буйства красок на черно-белые снимки из Хиросимы и Нагасаки; спросите у девочки, увидевшей снимки из немецких концлагерей.

«Мне надо про это знать».

Так сказала Кинтана, когда я однажды застала ее над альбомом фотографий из журнала «Лайф». Где она его раздобыла? Мы тогда еще жили в Малибу. Она сидела на своей кровати, укрывшись с головой покрывалом, потрясенная, судорожно сжимая в руке карманный фонарик.

Помню льняные занавески в бело-синюю клетку на окнах ее комнаты.

Помню, как они колыхались, когда она протягивала мне раскрытую книгу.

Разворот с фотографией Маргарет Бурк-Уайт[49] из журнала «Лайф»: печи Бухенвальда.

Вот про что ей надо было знать.

Или спросите у девочки, которая чуть ли не весь 1946 год не смыкала по ночам глаз из страха повторить судьбу шестилетней Сьюзан Дегнан, похищенной 17 января того года из собственной спальни в Чикаго, расчлененной в раковине и по частям выброшенной в сточную канализацию на окраине города. Через шесть месяцев после исчезновения Сьюзан Дегнан был арестован и приговорен к пожизненному заключению семнадцатилетний второкурсник Чикагского университета Уильям Хайренс.

Или спросите у девочки, которая спустя девять лет после ареста Хайренса не пропускала ни одного сообщения о ходе поисков четырнадцатилетней Стефани Брайн, бесследно исчезнувшей по дороге домой из школы со стоянки гостиницы «Клермонт», куда она частенько сворачивала, срезая путь. Вся полиция Калифорнии была поднята на ноги и в итоге нашла девочку за сотни миль от дома в наскоро вырытой неглубокой могиле, высоко в горах, на границе со штатом Орегон. Через пять месяцев после исчезновения Стефани Брайн был арестован двадцатисемилетний студент экономического факультета Калифорнийского университета, которому было предъявлено обвинение в ее убийстве. Процесс по его делу продолжался около двух лет и завершился вынесением обвинительного приговора: студента казнили в газовой камере тюрьмы Сан-Квентин.

Поскольку события, связанные с исчезновением и гибелью Сьюзан Дегнан и Стефани Брайн, широко освещались жадными до сенсаций изданиями медиаимперии Хёрста[50], недостатка в шокирующих подробностях не было. Смысл всех публикаций сводился к следующему: опасность подстерегает детей на каждом шагу. Быть ребенком — значит быть маленьким, слабым, неопытным, последним звеном в пищевой цепи. Нет такого ребенка, который не знал бы об этом.