Николай Евреинов - Демон театральности

• Название: Демон театральности
• Автор: Николай Евреинов
• Издательство: Летний сад
• Жанр: История
• Год: 2002
• ISBN: 5-94381-017-Х

Сборник произведений одной из ярчайших личностей русского Серебряного века, режиссера, драматурга, историка театра, теоретика искусства Николая Евреинова (1879–1953) включает его основные теоретические сочинения: «Театр как таковой», «Театр для себя», а также статьи: «Введение в монодраму» и «Демон театральности». Работы Евреинова сопровождают обширный комментарий и справочный аппарат.

---

— Вы как будто отвлекаетесь от главного! Ведь вы обещали рассказать про ваш вчерашний день — день лицедея, для которого «каждая минута — театр»!

— Я помню свое обещание. Но мне кажется, из моих слов уже достаточно явствует, что этот день, как и другие, не мог быть чем-либо иным, как днем «актерства» от зари до зари. Ведь если вся наша искусственная внешность, — которую мы, так сказать, все время носим с собой, — если эта внешность как произведение непрестанно театрализующей воли сама по себе уже обязывает к «игре», «роли», то остальное уже ясно как день и, в частности, как мой вчерашний день, которым вы так лестно для него и для меня заинтересовались.

— И это все, что вы можете добавить в пользу вашего положения «каждая минута — театр»?

— О, далеко не все!

— Так продолжайте! Я хочу… попробовать убедиться.

— Для этого, помимо сказанного, вам достаточно, пожалуй, вдуматься хотя бы в суть нашего… «воспитания»! — Надеюсь, вам не трудно согласиться, что воспитание, которое дают нам наши родители, гувернантки, школа, есть не что иное, как обучение известной «роли» и приучения к этой «роли», которая впоследствии обращается в нашу «вторую натуру»… Вчерашний день, как и другие, я, в результате анализа своего поведения, конечно, держался все время не как дикарь, т. е. естественно, а как воспитанный в плане выработанной европейской культурой «роли» благонравного, аккуратного, любезного, обходительного, изящного молодого человека. Стало быть, я все время «играл», моя каждая минута была «театром» и, я думаю, что довольно сносным «театром».

— Чем вы занимались вчера?

— Утром читал газеты, со вниманьем режиссера-контролера отдаваясь зрелищу развертывавшегося передо мной политического «положения вещей», переживал при чтении как бы в действительности, т. е. словно видел своими глазами эти мрачные сцены убийства, краж, скандалов, мысленно присутствовал с корреспондентом на театре военных действий, в отделе театральных рецензий наслаждался пьесами в замечательном освещении наших критиков, удивляясь, откуда они берут в конце концов свои столь разные рефлектора, очки, бинокли… Потом писал письма друзьям, т. е. сочинял монологи «хорошего человека». Потом поехал на службу. Едучи хотел — это кажется свойственно всем — изобразить «молодого» человека «приятной наружности» с «интригующим» взглядом, делового, уважаемого, в общем «молодца», снисходительного, хотя «пальцев в рот не клади», — {161} одним словом, что-то в этом роде. Ну, на службе известное дело: и рад бы быть простым, да официальное положение не дозволяет. Тут уже «игра» напропалую! — устанешь даже от своей «роли»!.. После службы обедал в гостях, задавал «тону» своей «светскостью», щедростью (подсунули билет на благотворительный вечер!) импонировал молодой хозяйке в качестве «пройди-свет», вел с нею такой же искусственный диалог, как с вами, а вечер провел в оперетке. Вот вам и весь мой вчерашний день.

— Гм… Не знаю, что вам на это ответить… Но… почему вы находите, что мы ведем с вами сейчас «искусственный диалог»?

— Потому что, если б мы с вами говорили попросту, без всякого соблюдения драматической формы «салонного разговора», то…

— То?.. Договаривайте!

— То я бы с вами, может быть, и разговаривать не стал бы!

— Как так?!!

— А если бы стал, то, кроме ругани, вы ничего бы от меня не добились!

— Что ж бы вы мне сказали?.. Это становится интересным!

— Увольте!

— Нет, я прошу! я требую!..

— Сказал бы: «дурища набитая! не для твоих цыплячьих мозгов такие истины, как “каждая минута — театр”!»

— Ха, ха, ха!.. Сильно сказано!.. Нет уж лучше «искусственный диалог»!

— Я то же думаю.

— Предпочитаю, чтобы в таком случае каждая минута была бы «театром»!

— Je ne désire pas mieux{344}!

— Ха, ха, ха! Удружили! нечего сказать!

— Простите!

— Итак — status quo ante{345}!

— Извольте!

— Мы с вами «играем»…

— «Играем».

— Как актеры?..

— Как актеры.

— И это неизбежно?

— Совершенно верно.

— Совершенно верно?.. Гм… Может быть. Только не надобно об этом думать, а то…

— Что?

— Можно с ума сойти… мозги не выдержат…

— Цыплячьи!

— Что вы сказали?

— Ничего.

— Нет, вы что-то сказали.

— Я сказал «про себя», «à part»{346}, «к публике».

— Кажется, это не входит в вашу «роль»?

— «Отсебятина». Извиняюсь…

{162} — Что случилось с вашим глазом?.. Соринка?.. Отчего вы покраснели?

— Вы меня сконфузили и… не желая в этом признаться, я хотел маскировать смущение неловкостью в глазу.

— Я с вас сорвала маску!

— Если вы станете внимательней, вам это будет удаваться в жизни с кем угодно и когда угодно! — ежеминутно.

VI. Дон Кихот и Робинзон

«Но еще удивительнее то, — заметил священник, — что стоит только оставить этот сумбур и заговорить с ним о чем-нибудь другом, и вы его узнаете: так судит он обо всем ясно, толково и умно — без этого несчастного рыцарства, уверяю вас, всякий признал бы его за человека высокого и просвещенного ума».

Так кончается глава XXX первой части «Дон Кихота».

«Так судит он обо всем ясно, толково и умно»… «Человек высокого и просвещенного ума»… Это Дон Кихот-то!

Как же так? Как мог высокий и просвещенный ум, так ясно и толково обо всем судящий, увлечься какими-то детскими сказками и отдаться, да притом еще отдаться целиком, «с руками и ногами», во власть какого-то сумбура!

Этого священник не уразумел.

Не уразумели этого и те критики Сервантеса, которые, во главе с Фишером, усмотрели в «Дон Кихоте» прежде всего намерение поэта осмеять рыцарство; выполнение, мол, этого задания и дало главным образом ценность «Дон Кихоту» в качестве народного романа, «потому что народ возбуждается им к осмеянию отжившего идеала аристократии»[451].

Какая чушь!.. Какое дело нам, обожателям Рыцаря Печального Образа, до рыцарских романов, давно уже исчезнувших с горизонта книжных рынков, давным-давно уж никому не интересных, безвредных, а теперь и неизвестных нам вовсе!

{163} Неужели заслуга Сервантеса только и только в смертельном ударе рыцарским романам (если оставить в стороне проблему художественности в фактуре «Дон Кихота»)?

Неужели в наших глазах столь уже доблестно сейчас осмеяние социального зла (?) седой старины, — зла, столь же проблематичного, сколь ничтожно его значение для грядущих веков, а в частности для нас, позитивных людей рубежа XIX — XX веков!

Ужель восторг пред «Дон Кихотом» равносилен злорадству над кончиной рыцарства и над аутодафе рыцарских романов!..

О, эти «классические» объяснения классических произведений!

Насколько прав был Гейне, сказав, что перо гения выше его самого, так как захватывает гораздо больше его случайных намерений…

Рыцарство, как синоним насилия и грабежа, каким оно стало в эпоху своего вырождения (на заре эпохи «Возрождения»), осталось в нашей памяти, вопреки всем нынешним медивистам мира, синонимом благородства и честности, а рыцарский роман, почти неизвестный нам, окутан в нашем представлении сладчайшей дымкой мистического романтизма. Как же прославлять нам Сервантеса за надругание над самым дорогим, самым чарующим, самым святым, что только осталось в памяти испошлившегося человечества от жестокого и мрачного Средневековья!

Пусть Сервантес, написав неподражаемо-подражательный рыцарский роман sui generis{347}, хотел в действительности написать сатиру против рыцарских романов, — мы любим творца «Дон Кихота» совсем за другое, и это другое — тот искренний и пламенный протест против торжествующей реальности нашего здешнего существования, который подразумевается в Кихаде на каждом шагу его «сказочных» подвигов.

Быть нездешним, будучи здешним, да ведь это же удел не только Кихад, но и святых, но и ангелов!

«В это время какой-то пастух свистнул пять или шесть раз, и это окончательно убедило Дон Кихота, что он находится в знаменитом замке, в котором услаждают музыкой его послеобеденный отдых, и тут треска показалась ему форелью, черный хлеб — белым, прислуживавшие ему женщины — знаменитыми дамами, а хозяин — управляющим замком, и невыразимо был он восхищен принятым им намерением сделаться странствующим рыцарем и блестящим результатом его первого выезда».

И вам, если вы здешние, не завидна перемена декораций, наступающая мгновенно после пяти или шести свистков?.. Вы хотели бы все видеть, как цирюльник, священник или Санчо Панса — друзья ламанчского героя?