Владимир Пшеничников - Выздоровление

• Название: Выздоровление
• Автор: Владимир Пшеничников
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0196-0

Третья книга молодого прозаика из Оренбургской области. Первая — «В Кирюшкине топятся бани» — вышла в издательстве «Молодая гвардия» (1983 г.), вторая — «Поющая половица» — в издательстве «Современник» (1988 г.). Критика сразу же отметила глубокое знание им сельской жизни, его повести и рассказы расценила как удачное «продолжение нашей деревенской прозы» с ее пристальным вниманием к нравственным традициям народной жизни. В новом сборнике автор остается верен себе, по-прежнему остро вслушивается в живую речь сельчан, касается самых болевых точек жизни современного крестьянства.

---

— Ты садись, дядя Софрон, — проговорил наконец. — Вопрос серьезный. Действительно…

Чилигин встал из-за стола, подошел к окну. Дождь… Дождь, а трава не растет. Словно осень вернулась…

— Дело вот какое, — Чилигин повернулся к посетителю. — Тут ведь, понимаешь, сход граждан нужен…

— Точно так, сход, — кивнул старик Матвеев. — Оно, конечно, и без схода Цыганок свое дело знает, но тут ведь и овечий нужен… Обязательно сход.

— А потом еще не один, чтобы кандидатов в депутаты выдвигать-поддерживать, — Чилигин с удовольствием слушал, как крепчает его голос. — По всем десятидворкам! И пастухов, ты сам говоришь, два… Понимаешь, дядя Софрон, ситуацию?

— Ну-у…

— Именно так, — Чилигин подошел к старику. — Зачем же народ десять раз дергать? Так ведь у нас одни заседания получатся, правильно?

— Да-а…

— И пасти ведь, дядя Софрон, завтра не начнешь, — Чилигин указал на окно, на голые ветки клена за окном.

— Не начнешь, — старик Матвеев вздохнул.

— Так что не забыли мы про пастухов! Будем совмещать, так и передай тем, кто думает, что у советской власти склероз начался, ха-ха!

Старик уважительно улыбнулся, кивнул.

— Мы ведь и забыли, Яков, про выборы. Везде грамотки висят, а мы забыли… А телятишек как будем?

Чилигин развел руками.

— Телят придется по очереди. Тут уж ничего не поделаешь. Кто под них наймется?

— Да, эт-то да, — опустил голову старик, — сроду в черед гоняли. Да пацанва, слышь, не больно идет, а нам уж не угнаться…

Чилигин выдержал паузу.

— Вот так мы воспитываем молодежь, — проговорил наконец печально и вернулся к столу. — Кого тут винить?

— Винить некого, — согласился посетитель. — Не мериканцы их испортили, да…

Кабинет он покинул затем в легкой задумчивости и виноватости.

Чилигин знал, что умеет поделить вину. Уходивший из его кабинета иной раз и заподозрить не мог, что вину взвалили на него одного. Однако были в его жизни и такие минуты, когда он думал, что обращаться к нему за помощью — все равно, что просить актера, играющего хирурга Кречета, удалить аппендикс. Впрочем, правда и то, что во многих случаях помочь просителю не сумел бы никто, оставаясь просто председателем сельсовета. Справку — пожалуйста, печать — приложим, закон — разъясним, мужа в ЛТП — сделаем… Гончарук лес не выписывает? Топиться нечем, кормиться? Поговорим, но…

И опять тишина в кабинете.

Старик Матвеев упомянул «грамотки», и Чилигин живо представил себе, как полоскает дождь плакаты, писанные тушью; он вывесил их, не дожидаясь типографских. Плачут буквы, стекая красными и синими ручейками, пачкая стены ДК, правления и продовольственного магазина. В целости и сохранности к вечеру, пожалуй, останутся лишь два, упрятанные в людных местах под крышей: на почте и в мастерских. Надо было подождать и с остальными выставляться, все равно до объявленного ритуала почти два месяца… Чилигин вздохнул и потянулся к календарю. Сход, так… Надо было выбрать незанятый день, но и не столь отдаленный. Хм, как же он про пастухов забыл…

Чилигин хорошо помнил, как нанимали пастухов в прежние времена, только не знал, какое отношение имел к этому делу тогдашний сельсовет. Да разве это было важно? Все происходило на бригадном дворе, устланном сплошным ковром из соломы, которую за зиму натрусили по былке, а к концу марта она вытаивала вся. Сейчас и на ферме круглый год пахнет какой-то кислятиной, а тогда пряный навозный дух был первым весенним запахом. На бригадном дворе он мешался с запахом дегтя из завозни, сыромятных ремней от новой сбруи и махорочки. Тогда и водка, которую выставляли нанятые пастухи, не пахла так керосинно-отвратно, и галдеж не был таким бестолковым, и пастуха, почувствовавшего свою незаменимость и заломившего по лишнему яичку со двора, не крыли яростным матом, а только говорили со смехом, какой, мол, Микишка находчивый, в момент воспользовался… Чудный, цельнодневный был праздник, никто в нем не путал ролей и переигрывали, кажется, не часто. Теперь и это надо было организовывать.

Чилигин нашел незанятую пятницу и написал: «Пастуший сход». У секретаря за стеной задребезжал телефон, и он посмотрел на свой, молчащий с утра. Знак был не из приятных, и, может быть, еще и поэтому он никак не мог найти себе дело.

Телефон за стеной звонил долго, и, значит, женский персонал всего-навсего отсутствовал, а не перемывал шепотком косточки руководству. «Ладно хоть это», — бессвязно подумал Чилигин.

КУМА — КУМЕ (по секрету)

…Ладно, думаю, дай-кось и нынче разок схожу. И пошла. До-ожжик… Прихожу: баб пятнадцать уже стоят, и все за сахаром. Из наших, слободских, одна я. Посля женьшины с дробилки пришли. Двигаемся, беседываем. Тут вон они, сельсовецкие. И Курдяиха, и булгахтерша, и рассыльная с ними. Эта в очередь стала, а Курдяиха с булгахтершей к энтому прилавку прилепились. Ктой-то говорит: нехорошо, от обчества откололися. А мы, говорят, так, на беседу пришли, поговорить. Я тада говорю: тута магазин, а не разговорня… Ну, смехом, кума, смехом… А сахар возьми и закончись! Маня говорит: нету; вот пустой мешок, вон ище пять пустых — шесть мешочков и было в этот привоз…

Да господи! Да кума! Да, конешно, восемь! Один прям сразу Гончаруков шофер увез… Да. Знаю… Да.

Тут уж как хочешь, а не смолчишь. Какие с дробилки, эти, правда, сразу ушли, видать, что набрались за три дня-то. Че ж там, два шага шагнуть. На день можно пять раз в очередь стать… Эти, значит, ушли, кому некогда было, тоже поворчали да подались, я молчу пока. Ладно, думаю, хоть пашанца возьму, раз пришла. А сельсовецкие теперь все трое возле энтого прилавка стали. Мнутся… Ну, бабы, какие осталися, про новые порядки пошли языками молотить, про безобразия в общем. Двигаемся помаленьку, и тут двое нас с Шурой Корчагиной остались. Тут Маня шасть в подсобку, глянула оттель и говорит: ах, говорит, я и позабыла, Настасья Михаловна, что вчерась кулечек для вас откладывала. Курдяиха: ах, Мань, вчерась некогда было! спасибочки, Мань, да нас здеся трое. Маня: а в кулечке аккурат килограмма три будет, вам и хватит… Я тут возьми и не смолчи: а я, говорю, Мань, в шистьдисят вторым депутаткой была, нету там и мне кулечка? Смехом, кума, смехом. А они ровно не слыхали, на весы пошли.

Шура Корчагина спереди стояла и говорит: как, говорит, вовремя кулечек нашелся! Отсыпай, говорит, Маня, положенный мне килограмм, а этих, говорит, я вперед себе не пропускаю. Ну, сцепилися! Маня уж не рада, что кулек нашла. А Курдяиха прет на весы и булгахтершу за собой тянет. Шура ей: нахалка ты, хоть и секретарь при совецкой власти! И пошло тада. Срамота: Я говорю: э-эх, говорю, до какой степени распустились, говорю… И все, кума, и все! А Курдяиха: ты бы помолчала, самогонщица несчастная! При всех, кума! Да… А вы там, говорю, сблядовались вконец в своем сельсовете. Че, не правда, что ль? Ох, и пополоскались, кума! Курдяиха кричит: мы за Яшку не ответчики! Шура: нахалка ты! Рассыльная гыкать начала, как скинутая… Да. Да, эта молчала… Ну, молодая-то не молодая… Да.

Ну, Курдяиха хлоп сумкой: подавитесь, говорит, вы этим сахаром! А до тебя, говорит, самогонщица, доберемся… Маня: все, говорит, сыплю очередникам! Шуре — шварк кило, мне — шварк… Бессовестная, говорит, третий день ходишь, все не нахапаешь! Во-от, кума… Да. Я хотела сказать… Да. Я… Не-ет, тута стоят! Побоялась я их! Да. Взяла, коне-ешно! За мной и рассыльной досталось… Конешно, кума, что ты! Там у ней этих кулечков на пол-Лопуховки! Мы с Шурой ушли, а они-то остались!

Ну, вот я и к тебе и пришла. Битончик принесла и змейку — больно уж приметная… А чего ты думаешь, и придут. Две-то банки у мине в погребу, в картошке, а битончик я уж к тебе, в курятник поставила… Да. На прошлом месте, гляжу, у тебе уж занято… Нет, змейку я под крышу подоткнула. А уж флягу мыла-мыла… Флягу не принесла. Бражку, какая была, в целофанный мешок слила да в шифонер спрятала. Егорыч говорит: по шифонерам шарить — обыск называется. За это их самих по шапке… Да.

Нет, ты вспомни, как Аксютка поймалась. Пришли вроде как против пожара проверять. В галанку шасть, а там «козел» греется, зять ей как-то мимо щетчика подсоединил. Топись, теща, без дров! Да. А за галанкой — фляга с бардой, не знай, кому уж она ее берегла. И села баба. За ба́рду сто рублей присудили, да за свет шистьдисят насчитали. Провода отчикнули — топись, как хошь. Ни дровец, ни уголька на дворе! Так зятек побеспокоился… Да. К себе, конешно, взяли. Плачь, а бери… А то не позор! Какой позор-то. Иной раз подумаешь… Да. А кормиться надо, кума. И дровец надо. И поколоть их надо. Да… А тебе кого бояться, ты монашка, к тебе с обыском не придут. Тем боле в курятник… Нет. Нет, кума, не воняет, что ты. Обвязанный…

А-а, принесла, принесла. Вот. И комочками, и песочку килограмм. Перед майскими комочками давали, а этот вот ноне самый принесла… Что ты, какой мне чаек! Того и гляди нагрянут. Пойду… Ну, не паразитство, кума? Вот до чего дожили!