М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо

• Название: Страшен путь на Ошхамахо
• Автор: М. Эльберд
• Издательство: Эльбрус
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1980

Первый роман молодого прозаика воссоздает историю Кабарды XVI–XVIII вв., повествует о героической борьбе адыгов за свою независимость от Крымского Ханства. В книге описаны истоки отношений между горцами и Россией, быт и обычаи адыгов Кабарды.

---

— Стой! Ты над кем насмехаешься?

Подошел, а вернее, снизошел, не сдержав любопытства, чванливый ханский баскак.

— Это кто тут насмехается? Это кто тут ничего не видел? — стал грозно вопрошать Алигот-паша. — Это где тут… эта… налокотники? Хорошие налокотники или дрянные? Э?

— Мы тут спорим о том, сиятельный паша, куда мог пропасть панцирь, — уклончиво ответил Алигоко, не желавший посвящать сераскира в тайны своих взаимоотношений с юным Хатажуковым. — Да и вообще откуда он, этот панцирь, взялся там, на скале?

— А не тебе ли, князь, знать об этом лучше других, — сузил глаза Алигот. — Кто кричал на все ущелье: «Мой! Мо-о-ой!» Что ж ты теперь молчишь? Говори!

Зариф и Джабой развели тем временем большой костер и сушились у огня.

От их одежды клубился пар. В наступивших густых сумерках оранжевые отсветы пламени заиграли на обращенном в сторону костра жирном лице Алигота, и теперь оно казалось более злым и капризным, чем при дневном свете.

— Мне просто почудилось, что это бывший мой панцирь, — хмуро пробормотал Шогенуков.

Но Алигот, как и все не умные, но по-своему хитрые люди, был недоверчив и подозрителен:

— Мутишь, князь, воду в своем роднике!

— Чем прогневал я…

— Ладно, ладно, доблестный и прямодушный черкес. После поговорим. А может, завтра панцирь появится снова? — Паша неожиданно обратился к Кубати:

— Ты как считаешь, юнец лукавый, э? Появится или нет?

— Если будет на то воля аллаха, — скромно ответил Кубати.

Алигот озадаченно уставился на парня — никак, он его не мог понять.

— Ну ладно, — сказал паша после некоторого раздумья, — если будет на то воля аллаха и если пши Алигоко поторопит своих дармоедов, мы сможем наконец, утолить голод.

Трапезничали молча и без удовольствия. Потом завалились спать в наспех выстроенном шалаше. Поставленный на ночное дежурство Зариф связал Кубати руки и прилег рядом с ним на брошенную на землю бурку. Скоро он спал безмятежным сном праведника. Во сне улыбался. Ему снилось, как он снимает богатые доспехи с целого войска убитых врагов. Снимает и по-хозяйски складывает на телегах, вытянувшихся длинной вереницей по краю широкого поля. В одну телегу Зариф луки складывает — добрые луки, из тиса вырезанные, тисненой кожей, костяной и перламутровой инкрустацией украшенные. В другую телегу — сабли в ножнах роскошных с серебряной чернью, с золотой филигранью, а клинки — в Дамаске сделаны или у румов где-то, а еще и далеком русском городе Златоусте. В третью телегу — ружья и мушкетоны замковые, пистолеты, в четвертую — мисюрки с бармицами, ну и там дальше, в остальных арбах, повезет Зариф кольчуги и панцири, зерцала и щиты, груды одежды хорошей и зелье огнестрельное — порох.

А ко всему да к этому — целый табун лошадей погонит Зариф к себе, на лесистые берега Куркужина. Покончено теперь будет с его захудалым житьем, побогаче самого Вшиголового станет…

Доблестному сераскиру снилось, как он ползет на четвереньках по пыльным и душным коридорам ханского дворца в Бахчисарае. Он уже устал, поясницу разламывало на части, но кто-то страшный и упорный все время подбадривал Алигота пинками в зад, заставляя двигаться быстрее. Паша знал, что его ждет грозный хан, и спешил изо всех сил, отчаянно потея и задыхаясь, но коридоры, галереи, лестницы — все это превратилось в какой-то немыслимый лабиринт, конца пути не было, а пинки в зад становились все чувствительнее…

Самый глупый сон оказался у Джабоя. Он увидел себя голым, но обросшим густой бараньей шерстью. Было ему тепло и совсем даже удобно, но тут появился Алигот-паша с ножницами для стрижки овец.

— Хоть ты и таубий бараний, хоть ты и аксюек[142], а с шерстью расстаться обязан!

— Не надо! — кричал Джабой. — Я ведь замерзну.

— Ничего! Другие бараны не мерзнут, не замерзнешь и ты. А потом у тебя новая шерсть отрастет, и тогда я тебя снова обстригу.

Джабой хотел бежать, но не мог с места сдвинуться — ноги, казалось, вросли в землю…

Шогенуков почти всю ночь «провел» в гареме. Его окружали нежные и невесомые девушки, похожие на райских гурий. В руки они не давались, ускользали, подрагивали зыбким миражным маревом и таяли в воздухе. Они играли на каких-то сладкозвучных музыкальных инструментах, с ласковой кокетливостью улыбались князю и тихонько напевали:

Алигоко, ой, дуней!
В мире нет тебя подлей!..

Кубати с трудом уснул уже после полуночи и до самого утра спал крепко, без всяких сновидений…

* * *

Время для Алигота-паши было в последние дни очень дорогим. Он понимал, что находится в положении беглеца, спасающегося от погони. Сегодня он тем не менее не слишком торопился. Верил почему-то, что вновь увидит диковинный панцирь. Чутье богатого сквалыги ему подсказывало: эта вещь — настоящее сокровище. Загадочное поведение Шогенукова тоже наводило на некоторые мысли.

А вот Шогенуков теперь не знал что и думать. Такой растерянности, такой мешанины в голове и чувствах у него никогда еще не было. В жизни своей он знал страх и перед людьми, и перед болезнями, и перед дикими зверями, но испытать нечто похожее на суеверный трепет ему пока не приходилось. Сейчас вот пришлось. И в самом деле: чем объяснить появление панциря? Разумеется, это может быть и людской проделкой, но… зачем? Какой смысл? А если человек здесь не причем? Неужели на свете чудеса существуют не только в сказках?! Алигоко подозревал, что молодой пши, с безучастным видом сидящий в стороне с развязанными уже руками, но с колодкой на ноге, знает, наверняка знает разгадку — держит ее за щекой. А вот с какого боку к этому парню подступиться, чем прельстить, где ему капкан поставить — Шогенуков никак не мог решить. Может, силы темные, колдовские, рассудок его нарочно ослабили? Страшненько, ох, и страшненько!

После утренней трапезы долго ждали, с волнением посматривая на вершину скалы: панцирь не появлялся. Ближе к полудню Зариф вскарабкался наверх, обыскал там кустарник, обшарил все камни и не нашел ничего. Спустился вниз, развел руками. Тогда начали спешно и суетливо собираться в дальнейший путь.

Сразу тревожно стало на душе у беглецов. У них появилась невольная потребность постоянно озираться по сторонам, опасливо вслушиваться во всякие — подозрительные будто — звуки.

А мир, каким он сейчас выглядел, совсем, казалось, даже не был способен таить в себе что-либо угрожающее. В это доброе летнее утро мир словно народился заново на радость и зверю, и птице, и человеку, и всякой сущей на земле твари.

Под прозрачно-лазурным куполом неба сегодня легко и свободно дышала густая и сочная зелень лесов и лугов, неправдоподобно чисты и приветливы были горные потоки, даже камни и скалистые утесы, облитые яркой щедростью солнечного света, выглядели почти живыми созданиями природы. Хотелось доверчиво прильнуть к ближайшему валуну и погладить ладонями по его теплой шершавой коже. Хотелось уткнуться лицом в пахучую траву и замереть на несколько мгновений, плотно смежив веки. Хотелось разуться и бесцельно бродить по колено в реке до тех пор, пока ноги не онемели бы и не потеряли чувствительность к холоду талой ледниковой воды.

Так воспринимал сегодняшний мир Кубати, которому вообще-то следовало бы побольше думать о превратностях судьбы, помнить о колодке на ноге и цепи на запястье, а не поддаваться очарованию красоты земной. Сейчас он реже размышлял о Канболете, чаще в его мыслях и сердце появлялась Сана. Не слишком сильно занимала его и загадка, связанная с появлением панциря. Он решил ее еще вчера и теперь был спокоен. Ясно, что Канболета пока нет поблизости. Ведь он легко бы справился и один с этой жалкой шайкой, где некоторую опасность представляет лишь туповатый Зариф. Поблизости от панциря кто-то другой, тянет время, выжидает…

Когда все собрались в дорогу и взгромоздили Кубати на коня, снова, как и в прошлый раз, с вершины скалы донесся мелодичный звон…

Крик вырвался сразу из нескольких глоток — изумленные восклицания, проклятия, татарские ругательства, воззвания к аллаху. Один Кубати помалкивал.

В его глазах — спокойная понимающая улыбка. Не без некоторого страха перехватил полунасмешливый взгляд этих глаз Шогенуков. Алигот-паша тоже посмотрел на пленного юношу, промычал что-то требовательно-вопросительное и вдруг умолк, будто ему внезапно приоткрылась завеса над некой жуткой тайной.

Джабоя нигде не было видно — забился, наверное, в чащу кустарника и лежит там ни жив ни мертв. А Зариф уже карабкался вверх по склону. Теперь он благоразумно держался у самого края глинистой осыпи, где камнепад, подобный вчерашнему, вряд ли мог его задеть. Как завороженный смотрел он на такой сейчас близкий панцирь: бора маиса ослепительно сверкала в солнечных лучах. Еще две-три сажени и… сверху обрушилась небольшая лавина камней, но прогрохотала мимо. Зариф с новой силой ринулся — уже на четвереньках — к верхнему уступу обрывистого склона. Сейчас он напоминал злющего пса, который с неутомимым упорством вновь и вновь бросается на дубинку, бьющую его по морде. Оставалось сделать еще один, последний рывок, но тут из кустов сверху вылетел небольшой булыжник и глухо стукнулся о голову Зарифа. Неустрашимый уорк опрокинулся навзничь и сначала медленно, а потом все быстрее поехал вниз по склону. Вот он раз-другой перевернулся со спины на живот и оказался на берегу речки ногами на суше, а головой в воде. Его шапка быстро поплыла вниз по течению. Зариф очнулся достаточно вовремя, чтобы не захлебнуться. Сел, ощупал на темени шишку (совсем рядом с прежней раной), погрозил кулаком вверх.