Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

• Название: Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948
• Автор: Яльмар Шахт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9524-4975-6

Яльмар Шахт — один из крупнейших финансистов Третьего рейха, человек, с именем которого многие в Германии связывали свои надежды на стабильную жизнь, и тот, кто обеспечивал нацистов на их пути к власти поддержкой могущественных финансовых и промышленных кругов. Разочаровавшись в гитлеровской политике, Шахт оказался причастным к Июльскому заговору против фюрера, был арестован и содержался в концлагере до окончания Второй мировой войны. Мемуары Шахта — не только описание жизни автора, это мысли гениального финансиста об особенностях его эпохи. Прекрасный журналист и широкообразованный человек, Шахт живо и ярко описывает события, в которых принимал участие, и людей, с которыми его сводила судьба. Среди них Бисмарк, Мильеран, Пуанкаре, Гитлер, Геринг, Рузвельт и другие крупнейшие политические и военные деятели.

---

— Мы, Шахты, созреваем поздно и потом долго живем, — сказал он. — Вскоре ты найдешь то, чего хочешь. Умному человеку нужно поразмыслить!

Меня очень манил большой книжный шкаф деда, где я обнаружил полное собрание пьес Геббеля. Некоторые из них мы изучали в гимназии. И неудивительно, ведь первая пьеса драматурга, «Юдифь», была написана в Гамбурге. Дед заметил, что я держу эту книгу в руках, взглянул через мое плечо и потыкал ее страницы длинным мундштуком своей трубки.

— Я хорошо знал его, — сказал он.

— Кого? Геббеля? — недоверчиво спросил я.

Он кивнул:

— Именно. Он был сыном каменщика из Вессельбурена — того, что между Бюсумом и Хайде. В то время я практиковался в фармакологии в аптеке Вессельбурена и случайно посетил его дом воскресным днем. Тогда и познакомился с ним. Бедняга писал церковные пьесы в Вессельбурене. Он очень хотел выучить латинский язык, чтобы читать римских писателей. Я почти год занимался с ним.

— Ты занимался с Геббелем латинским языком?

Дед снова кивнул.

— В то время его имя не упоминали так часто, — продолжил он, — и никто не предполагал, каким он станет в будущем. Бедняга был самолюбив и выражался высокопарно. Но умен, очень умен. Позднее писательница из Гамбурга, Амалия Шоппе, взяла его с собой, чтобы он занялся реальным делом. И он занялся, но не думаю, что почувствовал себя счастливым. Он был из тех людей, которые полагают, что все могут. Но это не так. Посмотри на нашу семью — понадобилось два поколения, чтобы я стал обычным семейным врачом. Так все происходит в этом мире. Но Геббель хотел получить все сразу. Он часто писал мне. Письма были очень высокопарными, как и он сам. Но очень, очень умный. И великий драматург…

Я никогда не думал, что мой старый, суховатый на вид дед мог быть тесно связанным с поэзией. Где те письма от Геббеля? Сохранил ли он их?

— Они где-то среди хлама на чердаке. Можешь поискать, если хочешь. Я не выбрасывал их.

Я взобрался на чердак и стал просматривать старые коробки и сундуки. Там должны быть связки писем с теперь уже выцветшими чернилами. Наконец я нашел то, что искал. Это были письма Фридриха Геббеля моему деду, написанные, когда он учился в Копенгагене. Они были ровесниками.

Письма великого драматурга глубоко тронули меня. Следует помнить, что, когда Геббель писал их, он был совершенно неизвестен публике, был молодым человеком, перед которым открывался большой мир, но без перспектив. Тем не менее его письма содержат высказывания, подобные следующему, которое стало моей путеводной звездой:

«Если нам нельзя быть вместе, если меня поглотили широчайшие круги, а ты вращаешься в узком кругу, я все-таки выражу верность и преданность своего существа в произведениях души и интеллекта. Ты же всегда будешь желанным гостем на этом пиршестве — возможно, не слишком для тебя обременительном, — тем более что ты видел дерево, когда оно было еще почкой, и обонял его резкий (хотя и чистейший) аромат».

Дед, должно быть, заметил мой особый интерес к письмам, а также к экземпляру Dithmarehen Messenger, опубликовавшей первые опыты пера Геббеля. Этот экземпляр я тоже разыскал на чердаке. Поэтому, когда я однажды получил письмо из Йоханнеума, уведомляющее о возобновлении занятий в гимназии, дед подарил мне все, что мне удалось найти на чердаке. Я поблагодарил его, упаковал свои вещи, простился и отправился назад в Гамбург. Старик остался стоять в дверях в своем твидовом пальто, держа в руке длинный мундштук своей трубки. Больше я его не видел. Через шесть лет он умер в своей постели. Трубка, еще не потухшая, выпала из его руки.

Я вернулся в Гамбург, где многие мужчины носили траурные повязки на руках, а женщины — черные вуали. В городе велись оживленные дискуссии. Сенат винили в том, что он проявил недостаточную заботу о благосостоянии горожан.

В доме врача в Веделе я увиделся с хорошенькой дочерью, тучным папой и сухопарой мачехой. Снова вернулся бедный рацион питания. Я с тоской вспоминал обильный стол деда, большие куски жареного мяса с хрустящей корочкой, горячие плоские лепешки на завтрак, морской язык, камбалу и палтуса, которых жарила в масле экономка.

Я возобновил посещение занятий и частные уроки. Наконец скопил достаточно, чтобы заказать велосипед. Он обошелся мне в 250 марок, огромную сумму на то время. Не так давно моя мама содержала дом на такую сумму более месяца. Но мир переживал экономический подъем, повсюду крутилось много денег. Прогресс был паролем, заработки увеличивались день ото дня. Менеджер велосипедного магазина записал в книге заказов: «Яльмар Шахт, студент, скопил деньги на велосипед частным репетиторством». Я не мог и вообразить, что фирма «Опель» однажды раскопает эту книгу и опубликует эту запись в целях рекламы. Но это произошло не раньше 1936 года…

Всякий любитель природы поймет, что значил велосипед для шестнадцатилетнего подростка. Я совершал поездки на большие расстояния в Нижнюю Саксонию и Мекленбург, вверх и вниз по Эльбе. Затем наступила зима. Теперь мой велосипед не мог облегчить тяжесть моего существования в доме врача в Веделе. Моя комната не отапливалась, в питании не хватало калорий. Мое раздражение нарастало из-за того, что каждое утро вода для умывания покрывалась толстым слоем льда. Поездки за город с врачом становились все более частыми, и многие из них сопровождались долгими посиделками в трактире и интересными разговорами за бокалами пышущего паром пунша.

Моя любовь к пуншу восходит к тому времени, и серая кобыла врача не меньше ценила передышки, которые давали ей наши посещения трактира. Если во время поездки врач пытался проехать мимо деревенского трактира, доброе животное не позволяло ему это сделать. Кобыла игнорировала поводья, останавливалась у входа в заведение, и нам ничего не оставалось, как войти внутрь и выпить порцию пунша. Врач был умным человеком, не лишенным интересных мыслей. Во время наших совместных поездок он всегда сохранял хорошее настроение.

— Какая разница между возвышенностью и болотами? — как-то спросил его я.

Он подмигнул:

— Скажу тебе, мой дорогой студент, вот что. Если я еду по Гетлингену и моя серая кобыла что-нибудь уронит, ни одна душа не обратит на это внимания. Но если это случится в Хольме, из домов с обеих сторон улицы выбегут фермеры с метлами и совками и будут кричать: «Это мой навоз!»

Зимними вечерами я исписывал страницы стихами, посвященными своей возлюбленной, дочери врача. Но тщетно. Бессердечная девушка отказывалась воспринимать меня всерьез и смеялась над моими поэмами. Однажды она, воспользовавшись случаем, заперла меня в одной из комнат. Это уже было слишком. У меня больше не было причин оставаться в этом доме. Я уведомил о своем уходе под предлогом того, что моя хозяйка дала мне для школьного завтрака бутерброд с коркой заплесневевшего сыра, и покинул дом. От своего знакомого я узнал, что часовщик с женой, проживавшие на улице Святого Георга, желают взять на проживание гимназиста.

Глава 5 Встреча с Бисмарком

Хотя теперь гимназистам старших классов приходится заниматься дифференциальным исчислением и органической химией, мне кажется, что нам, шестиклассникам, жилось не легче. В мое время школа вела специальный журнал, регистрирующий поведение старших подростков. Они были уже не маленькими и должны были вести себя как взрослые.

Серьезные, подтянутые, одетые в темные костюмы и белые шелковые шапки, мы ежедневно приходили в большое здание на улице Шпеерсорт. Но наша серьезность была порой обманчива. Это стало очевидным, когда нашего прежнего директора Гоша сменил новый человек, на которого, должно быть, оказали воздействие свежие влияния в консервативной педагогике. Новый директор, Шультес, был прекрасным педагогом, только чуть более энергичным, чем следует. Гимназистов старших классов, ранее воспитывавшихся под руководством Гоша, сильно раздражала его энергия, и они решили проучить его. Должна была состояться вечеринка в честь старшеклассников 1893 года, сдавших выпускные экзамены. На этой вечеринке зачитали юмористическую газету Bierzeitung, специально подготовленную по случаю торжества. В газете Muly (прозвище выпускников гимназии, сдавших заключительные экзамены перед поступлением в университет) едко высмеяли гимназию и ее директора. Новый глава гимназии не принял сатиру и покинул вечеринку явно с глубокой обидой.

Лично мне нравилась учеба под руководством профессора Шультеса. У меня были многочисленные и разнообразные интересы в области отвлеченных наук, а также любовь к новейшей истории, географии, иностранным языкам и литературе. Шультес знал об этом. Он поощрял интерес гимназистов ко всему необычному. Бывало, задавая вопрос, не относящийся к данному предмету, он смотрел на меня сквозь очки и говорил: «Ну, Шахт, ты знаешь это!» Иногда я знал ответ, и тогда он удовлетворенно улыбался. Мы хорошо ладили друг с другом.