Артур Дойл - Сквозь волшебную дверь. Мистические рассказы (сборник)

• Название: Сквозь волшебную дверь. Мистические рассказы (сборник)
• Автор: Артур Дойл
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9910-1039-9, 978-966-14-1835-5

В настоящей книге Конан Дойл – автор несколько необычных для читателя сюжетов. В первой части он глубоко анализирует произведения наиболее талантливых, с его точки зрения, писателей, как бы открывая «волшебную дверь» и увлекая в их творческую лабораторию. Во второй части книги читатель попадает в мистический мир, представленный, тем не менее, так живо и реально, что создается ощущение, будто описанные удивительные события происходят наяву.

---

Подумайте, что делает Рид в своем романе. Он словно берет читателя за руку и уводит за собой в средние века, и это не обычные театральные декорации, этот мир дышит, люди, его населяющие, так же реальны и человечны, как пассажиры омнибуса{238} на Оксфорд-стрит{239}. Он переносит его в Голландию, показывает ему не только живописцев и бедняков, но и саму жизнь. Он ведет его вдоль длинного Рейна, этого спинного мозга средневековой Европы, знакомит с зарождением печатного дела, первыми ростками свободы, жизнью великих торговых городов Южной Германии, положением дел в Италии, артистическими мастерскими Рима, церковными институтами на заре Реформации. И все это изложено прекрасным ярким и живым языком и умещается в одной книге. Помимо широкой панорамы средневековой Европы, в романе показан и внутренний мир самого главного героя – Герхарда. Его возвышение, падение, возрождение и достойный жалости трагический финал делают этот роман поистине великим. Я считаю, что благодаря характерному для романа соединению широкого воображения и глубочайших познаний он стал неповторимым явлением нашей литературы. Чтобы лучше понять, каким образом Чарльз Рид добывал из грубой руды исторических фактов благородный металл, который переплавлял в словесную форму воображения, можно сначала прочитать автобиографию Бенвенуто Челлини, а потом уж взяться за картину средневековой жизни Рима, написанную Ридом. Прекрасно, когда писатель имеет достаточное усердие, чтобы добывать факты. Но дар умело использовать эти факты встречается намного реже. Точность, лишенная педантизма, – вот идеал, к которому должен стремиться сочинитель исторических романов.

Чарльз Рид – одна из самых удивительных фигур в нашей литературе. Ему почти невозможно найти соответствующее место. Его лучшие работы возносят его на самую вершину, а худшие – низводят до уровня пошлых суррейских мелодрам, но в лучших есть слабые места, а в худших – сильные. В шелковое полотно Рида всегда вплетены хлопковые нити, а в хлопковую пряжу – шелк. Но, несмотря на все недостатки, человек, написавший, кроме великого романа, о котором говорилось выше, «Никогда не поздно исправиться», «Чистоган», «Нечестная игра» и «Гриффит Гонт», достоин того, чтобы стоять в одном ряду с нашими лучшими романистами.

В книгах Рида я чувствую его сердце. Такого не встретишь больше ни у кого. Он по-настоящему любит своих героев и героинь и в той же степени ненавидит своих же негодяев. Это захватывает и заставляет читателя испытывать такие же чувства. Никто кроме него не говорил так тепло о душе и красоте своих героинь. Уметь нарисовать прекрасный и правдоподобный женский портрет – редкий дар… Особенно для писателей-мужчин. Если в литературе девятнадцатого века есть девушка прекраснее Джулии Додд, я не имел удовольствия с ней встречаться. Писатель, из-под пера которого вышел и столь тонкий и возвышенный портрет, и такие колоритные образы, как разбойники в «Монастыре и семейном очаге», имеет талант редкостный по своей широте. Перед Чарльзом Ридом я всегда готов снять шляпу.

VII

Хорошо, что волшебная дверь закрыта. За ней – наш полный забот мир с его надеждами и страхами, чаяниями и разочарованиями; мир, в котором болит сердце и не знает покоя разум. Но здесь, где вы, удобно устроившись на зеленом диванчике, осматриваете стоящие на полках длинные ряды молчаливых и добрых друзей, вас ждет спокойствие для духа и отдохновение для разума в обществе великих мертвых. Научитесь любить их, научитесь восхищаться ими; научитесь понимать, что означает знакомство с ними, ибо, пока вы этого не сделаете, величайшее утешение и успокоение, которое дает Бог людям, не осенит вас своей благодатью. Здесь, за волшебной дверью, вы найдете покой, здесь вы можете позабыть о прошлом, насладиться настоящим и приготовиться к будущему.

Вы, сидящие со мной на этом зеленом диванчике, уже знакомы с верхней полкой, на которой выстроились потрепанный Маколей, аккуратный Гиббон, желтовато-коричневый Босуэлл, оливково-зеленый Скотт, пестрый Борроу и вся остальная компания, стоящая рядом с ними. К слову, каждому хочется, чтобы его самые близкие друзья дружили и между собой. Но за что Борроу так не любил Скотта? Ведь, казалось бы, благородный и романтический дух должен был покорить этого огромного скитальца, но нет слов более обидных и злых, чем те, которые младший из них бросал в адрес старшего. Дело в том, что Борроу был заражен опасным вирусом, отравлен ядом, который разрушил его способность видеть. Он был религиозным фанатиком, сектантом, для которого не существовало добродетели вне его понимания великой тайны. Какой-нибудь язычник, забрызганный кровью берсеркер или колдун-друид{240} находил отклик в его душе, но современник, человек одной с ним веры, который отличался от него лишь тонкостями проведения тех или иных обрядов или толкованием некоторых священных текстов, сразу же становился для него воплощением зла, не заслуживающим проявления милости. Поэтому Скотт с его благоговением перед старыми традициями стал ему ненавистен. Как бы там ни было, Большой Борроу не был жизнерадостным человеком, и я не припомню, чтобы он отозвался добрым словом хоть об одном из своих собратьев по перу. Только среди бардов Уэльса и скальдов{241} из исландских саг{242} он мог найти родную душу, хотя кто-то заметил, что таким образом этот сложный человек всего-навсего хотел сообщить миру о том, что владел валлийским и норвежским языками. Но здесь, за волшебной дверью, не должно быть места злости… И все же терпение к нетерпимости – это ли не венец добродетели?

На этом хватит о верхней полке, тем более что я посвятил ей уже шесть разделов. Но мы не закончим на этом, поскольку, как видите, вторая полка тоже занята книгами, так же как и третья, и все они одинаково дороги моему сердцу и одинаково громко взывают к моей памяти и чувствам. Наберитесь терпения и приготовьтесь выслушать мой рассказ о старых друзьях, о том, почему я их люблю и что они для меня значат. Возьмите любую книгу из этого ряда, и вместе с ней вы возьмете частичку моего разума, очень маленькую, конечно, но важную и неотъемлемую часть того, чем я являюсь. Наследственные импульсы, личный опыт и книги – вот те три силы, которые формируют человека. Мы говорим о книгах.

На второй полке собраны, как видите, романисты восемнадцатого века, точнее те из них, кого я считаю важнейшими. В конце концов, если не принимать во внимание несколько отдельных книг («Тристрам Шенди» Стерна, «Векфильдский священник» Голдсмита и «Эвелина» мисс Берни), остаются всего три автора, достойных обсуждения, и все они в свою очередь написали всего по три книги. Но это замечательные произведения. Таким образом, тот, кто прочитает всего девять томов, может считать, что достаточно полно представляет себе эту важнейшую и во многом определяющую область английской литературы. Три автора – это, разумеется, Генри Филдинг, Сэмюэл Ричардсон{243} и Тобайас Джордж Смоллетт{244}. Их книги: «Кларисса Харлоу», «Памела» и «Чарльз Грандисон» Ричардсона; «Том Джонс», «Джозеф Эндрюс» и «Амелия» Филдинга и «Перегрин Пикль», «Гемфри Клинкер», «Родерик Рэндом» Смоллетта. Перед нами все лучшее, что было создано этими титанами, которые озарили середину восемнадцатого века… Книг всего девять, поэтому давайте обсудим их все по порядку и проверим, сможем ли мы сейчас, через полтораста лет, пролить свет на то, какие цели ставили перед собой их авторы, а также понять, помогли ли им в этом их творения своей непреходящей ценностью. Маленький толстяк-книгопечатник из Сити{245}, беспутная душа благородных кровей и грубоватый шотландский корабельный хирург – вот та необычная троица, которую мы будем сравнивать, те люди, которые господствуют в художественной литературе своего века и благодаря которым жизнь и типы того времени знакомы нам, пятому поколению живущих после них.

Это не та тема, в которой должно проявлять догматизм, поскольку я понимаю, что каждый из этих писателей разными людьми воспринимается по-разному. Кого бы из этих троих читатель ни назвал своим любимым писателем, он всегда отыщет аргументы, чтобы обосновать свой выбор. Нет, я не думаю, что найдется много таких, кто посчитает Смоллетта писателем того же уровня, что остальные двое. С точки зрения этики он грубоват, но грубость его сопровождается удивительно сочным юмором, который веселит больше, чем отточенное остроумие его соперников. Помню, как в детстве я, еще неоперившийся птенец – puris omnia pura[13], – читал «Перегрина Пикля» и хохотал до слез над главой «Доктор устраивает пир по образцу древних, которому сопутствуют различные забавные происшествия». Повзрослев, я перечитал ее, и она оказала на меня точно такое же воздействие, хотя скрытая в ней грубость на этот раз была мне более понятной. Юмор этот, грубый примитивный юмор, был сильным местом Смоллетта как писателя, но во всем остальном он не выдерживает сравнения ни с Филдингом, ни с Ричардсоном. Его видение жизни намного ýже, персонажи не столь разнообразны, сюжет не так проработан, а мысли менее глубоки. Я совершенно уверен, что он заслуживает третье место.