Виктория Токарева - Рассказы и повести

• Название: Рассказы и повести
• Автор: Виктория Токарева
• Жанр: Русская классическая проза

---

- За бутылкой.

- Так вы же уже взяли утром, - напомнил судья.

"Ромашка" посмотрел на судью, не понимая замечания.

- Ну да, взял... - согласился он.

- Куда же вы ее дели?

- Так выпил... - удивился "Ромашка".

- С утра? - в свою очередь удивился судья.

- Ну да! - еще больше удивился "Ромашка", не понимая, чего тут можно не понять.

- Дальше, - попросил судья.

- Я, значит, сижу, а он подошел, сел рядом со мной и спихнул. Вот так, - "Ромашка" дернул бедром. - Я упал в грязь.

"Ромашка" замолчал обиженно, углубляясь в прошлое унижение.

- Ну а дальше?

- Я пошел домой. Взял нож. Высунулся в окно и позвал: "Коль..." Он пошел ко мне. Я встал за дверями. Он постучал. Я открыл и сунул в него нож. Он ухватился за живот и пошел обратно. И сел на лавку. А потом лег на лавку.

"Ромашка" замолчал.

- А потом? - спросил судья.

- А потом помер, - ответил "Ромашка", подняв брови.

Медицинская экспертиза показала, что нож попал в крупную артерию, и потерпевший умер в течение десяти минут от внутреннего кровотечения.

- Вы хотели его убить или это получилось случайно? - спросил судья.

- Конечно, хотел, - "Ромашка" нервно дернул лицом.

- Может быть, вы хотели его только напугать? - мягко, но настойчиво спросила женщина-заседатель, как бы наводя "Ромашку" на нужный ответ.

Если бы "Ромашка" публично раскаялся и сказал, что не хотел убийства, что все получилось случайно, он судился бы по другой статье и получил другие сроки.

- Нет! - отрезал "Ромашка". - Я б его все равно убил!

- Почему? - спросил судья.

- Он меня третировал.

Чувствовалось, что слово "третировал" "Ромашка" приготовил заранее.

Зал зашумел, заволновался, как рожь на ветру. Это был ропот подтверждения. Да, "Березка" третировал "Ромашку", и тот убил его потому, что не видел для себя иного выхода. Драться с ним он не мог - слишком слаб. Спорить тоже не мог - слишком глуп. Избегать - не получалось, деревня состояла из одной улицы. Он мог его только уничтожить.

- Садитесь, - сказал судья.

"Ромашка" сел, и над залом нависло его волнение, беспомощность и ненависть к умершему. Даже сейчас, за гробом.

Судья приступил к допросу "Березкиной" жены. Вернее, вдовы.

Поднялась молодая рослая женщина Тоня, с гладкой темноволосой головой и большими прекрасными глазами. Инна подумала, что, если ее одеть, она была бы уместна в любом обществе.

- Ваш муж был пьяница? - спросил судья.

- Пил, - ответила Тоня.

- А это правда, что в пьяном виде он выгонял вас босиком на снег?

- Было, - с неудовольствием ответила Тоня. - Ну и что?

То обстоятельство, что ее муж пил и дрался, не было достаточной причиной, чтобы его убили. А судья, как ей казалось, спрашивал таким образом, будто хотел скомпрометировать умершего. Дескать, невелика потеря.

- Обвиняемый ходил к вам в дом?

- Заходил иногда.

- Зачем?

Судья хотел исключить или, наоборот, обнаружить любовный треугольник. Поискать причину убийства в ревности.

- Не помню.

Она действительно не помнила - зачем один заходил к другому? Может быть, поговорить об общем деле, всетаки они были коллеги. Истопники. Но скорее всего - за деньгами на бутылку.

- Когда он к вам приходил, вы с ним разговаривали?

- Может, и разговаривала. А что?

Тоня не понимала, какое это имело отношение к делу: приходил или не приходил, разговаривала или не разговаривала.

Судья посмотрел на статную, почти прекрасную Тоню, на "Ромашку" - и не смог объединить их даже подозрением.

- Вы хотите подсудимому высшей меры? - спросил судья.

- Как суд решит, так пусть и будет, - ответила Тоня, и ее глаза впервые наполнились слезами.

Она не хотела мстить, но не могла и простить.

- Озорной был... - шепнула Инне сидящая рядом старуха. - Что с его ишло...

Сочувствие старухи принадлежало "Ромашке", потому что "Ромашка" был слабый, почти ущербный. И потому, что "Березку" жалеть было поздно.

Инна внимательно поглядела на старуху и вдруг представила себе "Березку" - озорного и двухметрового, не знающего, куда девать свои двадцать девять лет и два метра. Ему было тесно на этой улице, с шестеркой в конце улицы и лавкой перед шестеркой. На этой лавке разыгрывались все деревенские празднества и драмы. И умер на этой лавке.

- Садитесь, - разрешил судья.

Тоня села, плача, опустив голову.

Стали опрашивать свидетелей.

Вышла соседка подсудимого - баба в ситцевом халате, с прической двадцатилетней давности, которую Инна помнила у матери. Она встала вполоборота, чтобы было слышно и судье, и залу. Принялась рассказывать:

- Я, значит, побежала утречком, набрала грибов в целлофановый мешок. Отварила в соленой водичке, скинула на дуршлаг. Собралась пожарить с лучком. Говорю: "Вась, сбегай за бутылкой..."

- Опять бутылка! - возмутился судья. - Что вы все: бутылка да бутылка... Вы что, без бутылки жить не можете?

Свидетельница замолчала, уставилась на судью. Челюсть у нее слегка отвисла, а глазки стали круглые и удивленные, как у медведика. Она не понимала его неудовольствия, а судья не понимал, чего она не понимает.

Повисла пауза.

- Рассказывайте дальше, - махнул рукой судья.

- Ну вот. А потом он забежал на кухню, взял нож. А дальше я не видела. Потом захожу к нему в комнату, а он под кроватью сидит...

Судья развернул тряпку и достал нож, который лежал тут же на столе как вещественное доказательство. Нож был громадный, с черной пластмассовой ручкой.

Зал замер.

- Да... - судья покачал головой. - С таким тесаком только на кабана ходить.

И преступление выпрямилось во весь рост.

"Ромашке" дали одиннадцать лет строгого режима. Он выслушал приговор с кривой усмешкой.

Судья испытывал к "Ромашке" брезгливое пренебрежение. А женщины-заседатели смотрели на него со сложным выражением. Они знали, что стоит за словом "строгий режим", и смотрели на него как бы через это знание. А "Ромашка" не знал, и ему предстоял путь, о котором он даже не догадывался.

Суд кончился.

"Ромашку" посадили в машину и увезли. Все разбрелись с отягощенными душами.

Инна и Адам пошли в санаторий.

Дорога лежала через поле.

Солнце скатилось к горизонту, было огромное, объемнокруглое, уставшее. Инна подумала, что днем солнце бывает цвета пламени, а вечером цвета тлеющих углей. Значит, и солнце устает к концу дня, как человек к концу жизни.

Вдоль дороги покачивались цветы и травы: клевер, метелки, кашка, и каждая травинка была нужна. Например, коровам и пчелам. Для молока и меда. Все необходимо и связано в круговороте природы. И волки нужны - как санитары леса, и мыши нужны - корм для мелких хищников. А для чего нужны эти две молодые жизни - Коли и Васи? Один - уже в земле. Другой хоть и жив, но тоже погиб, и если нет "иной жизни", о чем тоскливо беспокоилась клоунеса, значит, они пропали безвозвратно и навсегда. А ведь зачем-то родились и жили. Могли бы давать тепло - ведь они истопники.

Кто всем этим распоряжается? И почему "он" или "оно" ТАК распорядилось...

Вошли в лес. Стало сумеречно и прохладно.

Инна остановилась и посмотрела на Адама. В ее глазах стояла затравленность.

- Мне страшно, - сказала она. - Я боюсь...

Ему захотелось обнять ее, но он не смел. Инна сама шагнула к нему и уткнулась лицом в его лицо. От него изумительно ничем не пахло, как ничем не пахнет морозное утро или ствол дерева.

Инна положила руки ему на плечи и прижала к себе, будто объединяя его и себя в общую молекулу. Что такое водород или кислород? Газ. Эфемерность. Ничто. А вместе - это уже молекула воды. Качественно новое соединение.

Инне хотелось перейти в качественно новое соединение, чтобы не было так неустойчиво в этом мире под уставшим солнцем.

Адам обнял ее руками, ставшими вдруг сильными. Они стояли среди деревьев, ошеломленные близостью и однородностью. Кровь билась в них гулко и одинаково. И вдруг совсем неожиданно и некстати в ее сознании всплыло лицо того, которого она любила. Он смотрел на нее, усмехаясь презрительно и самолюбиво, как бы говорил: "Эх, ты..." - "Так тебе и надо", мысленно ответила ему Инна и закрыла глаза.

- Адам... - тихо позвала Инна.

Он не отозвался.

- Адам!

Он, не просыпаясь, застонал от нежности. Нежность стояла у самого горла.

- Я не могу заснуть. Я не умею спать вдвоем.

- А?

Адам открыл глаза. В комнате было уже светло. Тень от рамы крестом лежала на стене.

- Ты иди... Иди к себе, - попросила Инна.

Он не мог встать. Но не мог и ослушаться. Она сказала: иди. Значит, надо идти.

Адам поднялся, стал натягивать на себя новый костюм, который был ему неудобен. Инна наблюдала сквозь полуприкрытые ресницы. Из окна лился серый свет, Адам казался весь дымчато-серебристо-серый. У него были красивые руки и движения, и по тому, как он застегивал пуговицы на рубашке, просматривалось, что когда-то он был маленький и его любила мама. Инна улыбнулась и поплыла в сон. Сквозь сон слышала, как хлопнула одна дверь, потом другая. Ощутила свободу, которую любила так же, как жизнь, и, засыпая, улыбнулась свободе. Провела ладонью по плечу, с удивлением отмечая, что и ладонь и плечо - не прежние, а другие. Раньше она не замечала своего тела, оно имело как бы рабочее значение: ноги - ходить, руки работать. Но оказывается, все это, вплоть до каждой реснички, может существовать как отдельные живые существа и необходимо не только тебе. Гораздо больше, чем тебе, это необходимо другому человеку. Инна заснула с уверенностью, что она - всесильна и прекрасна. Ощутила себя нормально, ибо это и есть норма - слышать себя всесильной и прекрасной. А все остальное - отклонение от нормы.