Анатолий Курчаткин - Воспоминание об Англии

• Название: Воспоминание об Англии
• Автор: Анатолий Курчаткин
• Жанр: Современная проза

Летом 1991 года писатель-рассказчик с семьей был в Англии, и российские новости девятнадцатого августа 1991 г. были для него (впрочем, как и для всей страны) неожиданны… невозможны…

---

Анатолий Курчаткин Воспоминание об Англии

Рассказ

Радио гремело во всю мощь. Динамики были скверные, и вместе с воем электрооргана и грохотом барабана оно шипело и трещало многократно усиленным звуком электросварки. Зачем мы сунулись в эту лавчонку? Скорее всего, просто оглядеть ее. Уходящее вглубь узкое помещение было тесно увешано сумками, платками, зонтами, джинсовыми куртками и штанами, юбками и кофтами, заставлено чемоданами, загромождено стендами с магнитофонными кассетами, пластинками и всякой сувенирной дребеденью — всего понемногу, для вкуса любого, кого сюда занесет. Оксфорд-стрит завершала свой торговый день, ее многочисленные «литллвудсы», «макс спенсеры», «эй энд си», «тэнди» закрывались один за другим, толпы народа начинали утекать с улицы, частью, возможно, перемещаясь внутрь отрастающего от нее ночного квартала, носящего знакомое каждому слышавшему о Лондоне звучное имя Сохо, открытыми оставались такие вот мелкие магазинчики с хозяевами индусами, толокшимися у входа, болтавшими в своей компании и совершенно не обращавшими внимания на магазинных посетителей, обыденная, приевшаяся глазу англичанина жизнь, но такая экзотическая, сверкающая бриллиантовым многоцветьем для нашего, советского взгляда.

От воя, шипенья, грохота радиодинамиков находиться в лавке дольше минуты было невозможно. Все, выходим, решили мы. Лавируя между стендами с зажигалками, пепельницами, открытками и нависающими плечиками с разнообразного кроя одеждой, мы двинулись к выходу. Музыка в динамиках оборвалась. Сквозь раздирающий уши треск электросварки пробился голос. Ласт ньюз фром дзе Соувьет Юнион. Дзе деклерейшн оф совьет лидешип… Горбачев ил… Ельцин сед… Мы невольно остановились. Что там говорят, спросил я сына. Но эту вываливающуюся из грязного звукового облака шумов и тресков английскую речь не мог понять и он. Горбачев ил, Ельцин сед, совьет лидешип… — это все, что мы смогли разобрать.

Что-то там у нас случилось? Или ничего особенного, просто обычные английские новости с сообщениями из разных концов света, и почему не начать их с Советского Союза? Все же Советский Союз — не какой-нибудь там затерянный среди океанских вод остров Святого Маврикия. И вообще, было произнесено не «Горбачев ил», а какая-то более сложная была фраза, просто слух уловил из нее эти два слова… Ладно, решили мы, вновь трогаясь с места и покидая этот радиофицированный развал дешевых товаров, которые бы в нашей родной стране смели с любого прилавка во мгновение ока, ладно, вечером, вернувшись домой, включим телевизор и послушаем «Десятичасовые новости». Или «Новости в половине одиннадцатого». На какие поспеем.

Шла последняя неделя нашего пребывания в Англии. Вернее, началась. Был понедельник, девятнадцатое августа. В субботу Том с Роуз, оставив нам ключи от дома и дав наставления относительно всяких хитростей в обращении с сантехникой и электроприборами, укатили на отдых в Италию, и мы остались среди этой чужой речи, чужих правил, чужой жизни совершенно одни, остались предоставленными самим себе, как трое пловцов в океане, и только аэрофлотовские билеты с проставленной датой вылета — двадцать четвертое августа — соединяли нас с сушей, с твердью, по которой привыкла ступать нога. Наш бирмингемский друг, заботой которого мы и оказались в Англии, со своей семьей тоже уехал отдыхать, куда-то на юго-восток Соединенного королевства, он да вот наши нынешние хозяева — два островка во всем этом океанском просторе чужой жизни, мы остались и без того, и без другого, и нельзя сказать, что это испортило нам обедню; мы огляделись с их помощью в этой чужой жизни, пообмялись, чуть-чуть поняли ее, и поплавать в ней недельку, надеясь лишь на собственные силы, это, скорее, было интересно. Пожалуй, это ощущалось нами как некое небольшое, увлекательное и при этом совершенно неопасное приключение.

Было уже совсем темно, почти уже ночь, когда поезд метро принес нас наконец в Ричмонд. Если бы кто в Москве стал мне рассказывать, сколь велик Лондон, я бы не понял его. Что ж, и Москва громадна, и Ленинград, к примеру, немал. Ричмонд — это на карте Большого Лондона было где-то едва не в сердцевине города, а поезд нес нас к нему и нес… В Ричмонде мы жили. На тихой кривоколенной улочке Вайнярд, в двенадцати-тринадцати минутах ходьбы от станции, наискосок от расположенной в угловом доме прачечной, приторговывавшей еще и газетами и, кажется, работавшей круглые сутки.

Выйдя к прачечной, я вспомнил, что мне нужно позвонить в Париж. Я вспомнил об этом, потому что здесь, около прачечной, метрах в пятнадцати от нее стояла выкрашенная в карминный цвет, ячеисто-стеклянная будка таксофона. Уезжая, Том с Роуз разрешили вовсю пользоваться своим телефоном, обучили обращению с автоответчиком, какую кнопку нажать, чтобы не стерлось записанное на пленку, какую потом и еще потом… но каждый звонок — это пенс к пенсу, вот тебе и фунт, и десять, и я решил: понадобится звонить — позвоню из таксофона. А к домашнему телефону Тома и Роуз не будем и прикасаться. Надо отметить, так наше приключение приобретало даже некую дополнительную авантюрную краску: совсем одни, совсем отъединены от всего мира, только океанская гладь вокруг…

В Париж мне нужно было звонить из-за денег. Что-то не так сработало в замечательном, отлаженном подобно часам — на наш, советский взгляд финансово-банковском механизме капиталистического мира, английские банки отказались оплатить присланный мне из Франции чек — гонорар за выходящую там книгу, — и чек пришлось отослать обратно. Бирмингемский мой друг ссудил меня полной суммой причитающихся мне от издательства денег под словесное обещание издательства перевести эти деньги уже на его счет, но перед своим отъездом в отпуск никаких денег он в Бирмингеме не получил, и я теперь волновался, не окажусь ли вдруг несостоятельным должником.

— Подождите, не уходите, — попросил я жену с сыном постоять около будки. Хотелось, проведя вместе день, вместе и войти в дом — чтобы этот первый по-настоящему день самостоятельного плавания так вместе и был закончен.

Они остались снаружи, а я зашел в будку, выложил на металлическую полочку необходимые монеты и набрал номер в Париже.

— Да! Добрый вечер! — отозвалась там, на другом берегу Инглиш-ченнел, Ла-Манша, по-французски, моя редакторша. Когда-то она была москвичкой, в Москве родилась и выросла, но давно уже переменила столицу русского языка на столицу языка иного. Я назвался, и она, не дав мне сказать ни слова о том, ради чего я звонил, спросила, в середине своего вопроса будто запнувшись:

— Ну… вы знаете?

— О чем? — понимая по ее тону, что она сообщит мне сейчас что-то в высшей степени неприятное о моих деньгах, ответно спросил я.

— В Москве переворот. Горбачев арестован. На улицах танки. Целый день сегодня радио об этом только и говорит.

Я онемел. Я понял ее — но не поверил. То есть я и поверил, потому что она, конечно же, не могла шутить подобным, но, и поверивши, поверить все равно было невозможно.

— Не может быть, — проговорил я в конце концов соответствующее своему состоянию.

— Да нет, все так, — сказала моя собеседница. — И Рейтер передало, и «Свобода» об этом только и говорит. Горбачев под арестом, введено чрезвычайное положение, создан комитет спасения, Янаев там, Пуго, Павлов, ну, в общем, все.

Я отнес трубку от уха, открыл дверь будки и выступил из нее наружу.

— В Москве переворот, Горбачев арестован, — сказал я.

Жена с сыном говорили мне потом, что я произнес это таким голосом, что, не разобрав из-за разделявшего нас расстояния слов, они испугались уже одной этой моей интонации.

То, о чем говорили последние полгода — невсерьез, допуская такую возможность скорее лишь гипотетически, чем реально, как о чем-то подобном теме загробной жизни или существовании жизни на Марсе, — это свершилось. Чили, Аргентина, Пиночет, Югославия… но где невозможно что-то схожее, так это у нас. Мы не Латинская Америка, у нас это точно невозможно!..

Оказывается, возможно. А если танки на улицах — значит, обязательно кровь, если чрезвычайное положение — значит, непременно случайно или неслучайно застреленные… и если это свершилось вопреки всякому здравому смыслу, вопреки всем надеждам, значит, опять туда, назад, в отжитое, казалось, уже навсегда, навечно, невосстановимо. Боже милостивый, Боже милосердный, нет, невозможно больше туда, назад, нет сил, жили в нем — и жили, приспособились, приноровились, даже научились дышать полной грудью, но начинать ту, прежнюю жизнь заново — невозможно, нет сил, грудная клетка больше не выдержит…

— Так что же делать? — спросил я свою редакторшу в Париже. Ближе ее, находившейся за несколько сот километров, никого у нас не было, не с кем больше было посоветоваться, некому открыться в своем ошеломлении.