Анатолий Ткаченко - Что подумал он обо мне?

• Название: Что подумал он обо мне?
• Автор: Анатолий Ткаченко
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

Герои рассказов А. Ткаченко — промысловики, сельские жители, лесники — обживают окраинные земли страны. Писатель чутко улавливает атмосферу и национальный колорит тех мест, где ему пришлось побывать, знакомит читателя с яркими, интересными людьми.

Внутренний монолог «сезонницы», укладчицы рыбы на рыбозаводе, которую взволновал взгляд корреспондента с блокнотом.

---

Сказала «слушай», а рассказать-то особенно и нечего. Ничего интересного. Обычная история. Про это даже газеты не пишут. Кончила я восемь классов, училась не шибко хорошо, решила идти работать. Отец недолго после войны прожил, фронтовиком был, израненный. Мать тоже все болела, на пенсию вышла, больше своим хозяйством жили — огород, корова. Колхоз наш во все времена не славился, степь зауральская. Дождик выпадет — есть зерно. И огороды поливать надо. По двести ведер в день приходилось из речки на гору выносить. Ребята только до армии и держались в колхозе. Уйдут служить — и остаются в городах или на север вербуются. Девчата тоже кто куда. Думали мы, думали с матерью, как мне быть. В городе родных и знакомых нет, в колхозе всего и работы, что прополка да поливка. А у нас дом валится, нижние венцы подгнили, менять надо. Походила я в поле, погнула спину за копейки, и тут вскоре приехали в нашу деревню геологи на «газиках», крытых зеленых грузовиках. Как будто с другой планеты люди. Ребята загорелые, шумные, из каких-то дальних мест, девушки в брюках, коротко подстриженные. Поставили палатки у речки, вечером танцы устроили под гитару. Ожила, всполошилась наша деревня, даже петухи с перепугу стали не вовремя орать, собаки сон потеряли. В первый вечер я познакомилась с Виктором, рыжеватым большущим парнем в узеньких брючках-техасах. Он учил девчонок танцевать твист, выделывал ногами несусветные кренделя, бабы за животы хватались. На второй вечер он уже целовал меня и так тискал своими конопатыми ручищами, что после бока болели. Пригласил в экспедицию поварихой, домой стал ходить. Вот и сейчас не пойму — обалдела я как-то, прямо в дурочку превратилась. Должно быть, возраст такой подошел: прикоснется Виктор, со стыда сгораю, а оттолкнуть не могу, мертвею вся. И еще на беду — рано в девки вышла, ума нет, а все другое — пожалуйста. Мать, правда, наставляла меня, да я ее слушать не умела: всегда она кисла, болела, себя я больше хозяйкой считала. Придет Виктор, гаркнет так, что штукатурка сыплется: «Привет вам, дорогие женщины!», шагнет к матери и руку ей по-городскому поцелует. Затрясется, зарумянится до слез от такого обхождения старушка и шмыгнет к себе в закуток на кухню. И ночевать остался Виктор, когда захотел. Принес бутылку вина, угостил, приказал мне стелить постель. Сделала все, будто законная жена. Помню: больше всего боялась обидеть парня, вдруг рассердится, встанет и уйдет, и я никогда с ним не увижусь. Ну, конечно, была ночь. Для него ночь, а я запомнила только утро. Лежу чуть живая, все болит, будто меня кулаками били, и слышу голос Виктора: «Дурочка-курочка, что же ты не сказала, я думал — у тебя уже были петушки». Он оделся, допил вино, повздыхал, зло выговорил: «Грех на душу принял. Что же делать, жену бросать? Между прочим, имею детей». И мне жаль стало его, решила даже, что только я одна во всем виновата, сказала: «Уходи. И не болтай никому». Через минуту глянула в окно: пригнувшись, огородами, Виктор пробирался к речке. Больше я его не видела, уехала с бабами сено косить, а осенью пошла дояркой на ферму. Зиму отработала, втянулась и не думала уже ни о городе, ни о другой жизни. Решила поступить заочно в девятый класс.

И тут вернулся из армии Степка Афонин, невидный на внешность парень, но смекалистый и куркуль по натуре; к земле потянуло, потому и нигде не зацепился. Приехал с мечтой стать председателем колхоза — у нас, на безлюдье, это не очень трудно было. Сразу его поставили бригадиром полеводов. Степка ходил в гимнастерке и солдатских галифе, показывая этим, какой он патриот деревни: мог бы где угодно устроиться. Он стал ухаживать за мной, да и ухаживать-то почти не за кем было, а я как раз подходила ему в жены: и собой ничего, и зарабатывала неплохо. Степка торопился, ему надо было обосноваться поскорее, взять в дом хозяйку: старуха мать еле ноги волочила, — и дальше двигаться по службе. Спешно стали готовить свадьбу, засуетилась деревня — почти все родные да близкие. Я тоже голову потеряла от хлопот: замуж так замуж! Не ждать же, пока жениха из Москвы пришлют. Бегала, шила платья, доставала продукты, съездила в город, сделала шестимесячную завивку. И только в день свадьбы вспомнила… Два года прошло, я так об этом позабыла, будто ничего такого со мной и не было… Может, и вспоминала кое-когда, да так, как о пустяке. Решила сказать Степке. «Не обманывать же его даже в такой малости, думала, жизнь жить надо будет». Сказала.

Степка опешил как-то, заморгал, будто заплакать собрался, и нижняя губа у него отвисла. Потом выговорил, заикаясь: «Е-ерунда, правда? Главное — т-ты человек?» — «Человек», — соглашаюсь и чувствую, как у самой ноги к полу прирастают. На свадьбе Степка развеселился, много пил, целовал меня, если кричали «Горько!». Под ручку, на глазах у гостей увел в спальню, всю ночь ласкался. К утру, когда я уснула, он перевернул меня на живот, привязал кушаком к кровати и избил солдатским ремнем. Не забуду, как на мой крик вошла его мать, скрипучим голосом сказала: «Так ее, сынок, поболе любить будет». Ушла я от Стенки. Он, поостыв, приходил после, просил вернуться, с оглядкой на колени становился, а глаза у него так же мелко мигали, губа была отвислой, и я не поверила. Да и ходу назад не было: свахи разнесли по деревне новость, кто-то измазал дегтем наши ворота. Я заперлась дома. Вскоре вычитала в газете, что в Уральске набирают сезонников на Сахалин, села в попутную машину и уехала. И мать не держала: ей было горше, чем мне.

Вот и вся история. Ничего новенького. И виноватых нет, пострадавшие только. Может, правду говорят, что все несчастья от женщин, как началось с Евы?.. Ты смотришь на меня и, кажется, чуть заметно усмехнулся. А я так устала, что даже улыбнуться не могу, будто разом, в одну минуту пережила то, что рассказала тебе. Пот на лбу выступил, и сердце тоненько звенит, словно бы его ущипнули. Тебя взял под руку Степанов, ведет на плот. Ты заметно хромаешь. Неужели оступился на кунгасе, пока я тут болтала о себе? Рядом, с тобой Степанов совсем коротышка, но крепкий, как старый корень. Поддерживает, в глаза заглядывает. Вот уж кто страдает из-за баб, так это Степанов. Выговоры, предупреждения, увольнения… И работает, как зверь, потому что всегда на подозрении. То премию ему, то… Недавно жена его ворвалась к нам в барак, искала Нюрку, ругалась страшными словами, а Нюрка под кроватью у себя сидела. Теперь, слышишь, Степанов ко мне пристает… Ты снова остановился у стола, сел. Мне работать надо, бочка пустая ждет. Кажется, всю жизнь буду напихивать бочки рыбой, и они будут пустые… У тебя забрызганы морской водой куртка и брюки, капли на щеках. И щеки потемнели, ввалились, как после большого утомления. Тебе надо пойти пообедать. А столовка у нас плохая. Я бы тебе приготовила, прямо до слез хочется иногда, чтобы мужик свой сидел за столом, чтобы кормить его. Пусть поругает, побьет, но свой… И еще я тебе скажу: хуже нет быть ни девкой, ни бабой. Тем, которые были расписаны, тем лучше, их легче замуж берут. Даже меньше пристают к ним. Тут старая сезонница рассказывала. В прошлом году девка одна, как я, приехала сюда на промысел и сообразила: уговорила местного парня, расписалась с ним, а через два месяца развелась. Уехала и вскорости прислала письмо, что вышла замуж. Вот как вашего брата обрабатывают. Может быть, и мне так сделать?..

По транспортеру пошла свежая рыба. Красиво смотреть издали — то ли вода такая яркая течет, то ли лед колотый. Сильнее запахло морем, глубиной. Рыба живая, и если какая-нибудь подпрыгивает, — похоже на всплеск, когда в гладкую воду бросят камень. Рыбу сваливают на мокрые доски в другом конце плота. Растут белые вороха. Там работают резчицы, местные бабы. Они как интеллигенция: работа у них легче нашей, по квалифицированная, и денег они выгоняют больше. От них рыба пойдет к засольщикам, после в чаны. А когда просолится, к нам в вагонетках ее привезут. Мы ее в бочки. Бочки на пароход погрузят, и разъедется лосось по ресторанам первого класса. Так Степанов говорит.

Ты скоро уйдешь, я чувствую это. Тебе надоел плот, ты устал от грохота, шума воды, сырости. Ты уже молчишь, спрятал свой блокнот. И ты смотришь на меня. Не так, как прежде. Теперь будто сквозь туман — сквозь свое раздумье. Но мне все равно хорошо. Вот уже у меня не болит спина, руки не ноют от соли, лицо посвежело — к нему прихлынула кровь. Я буду легко двигаться, как танцевать. Мне не мешает мой заскорузлый, в рыбьей слизи фартук, и на ногах у меня не резиновые, облепленные чешуей сапоги, а туфли на каблучках-шпильках. И музыка звучит… Слышишь? Тихо, в грохоте, плеске воды. Она льется откуда-то сверху, сквозь железную крышу плота, из мокрых серых облаков: наверное, там где-то, за ними, чистое голубое небо. Ты только смотри, смотри на меня, и музыка не стихнет. Видишь, какие красивые у меня руки… вот только соль их разъела. А как я умею смеяться! Меня ничему никто не учил, но я все смогу, ты только смотри, смотри на меня… Когда-нибудь все люди красивыми будут, правда?