Анатолий Ткаченко - Саша Таршуков

• Название: Саша Таршуков
• Автор: Анатолий Ткаченко
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

Герои рассказов А. Ткаченко — промысловики, сельские жители, лесники — обживают окраинные земли страны. Писатель чутко улавливает атмосферу и национальный колорит тех мест, где ему пришлось побывать, знакомит читателя с яркими, интересными людьми.

Саша Таршуков — гидростроитель. Дружелюбный, легкий в мыслях и поступках, он строит ГЭС по всей Сибири, вкладывая в каждую плотину свой труд и собственную памятную монетку…

---

Анатолий Ткаченко Саша Таршуков

Автобус притормозил возле крашеного строения на разъезженной площадке (здесь, видимо, находилась контора стройки) и вслед за другими пассажирами — большей частью рабочими, в брезентовых куртках, робах, в кепках, фуражках (была и фетровая помятая шляпа) — я спрыгнул с подножки и прямо перед собой увидел большой плакат на железной арке:

«Красноярская ГЭС — 100 планов ГОЭЛРО!»

Прошел мимо зеленого строения, остановился. Серой, дымной громадой впереди вздымалась плотина. Она перегородила Енисей, войдя в гранитные кряжи обоих берегов, была сумрачно глухой, и только справа, где-то очень низко, клокотала вода. И минуту, и две я стоял неподвижно, как бы для того, чтобы поверить в реальность всего этого, после подумал: «Да, я здесь, вижу плотину. Хорошо, что собрался, приехал в эту дальнюю даль». Я прошел под арку, снова остановился: дальше идти было нельзя — стройка, задержат. Но хотелось туда, к серо-ржавой стене, в грохот и дым — увидеть все близко, даже потрогать руками. Стал прикидывать: не обратиться ли в пропускной пункт, а то и прямо в контору? Или вон ходит человек в милицейской форме, подойти, сказать: «Приезжий, разрешите…»

— Папаша!

В нескольких шагах от меня стоял человек в длинном пальто — макинтоше не первого года носки, плоской коричневой кепке, широких штанах. Немодно одетый, он все же выглядел опрятно, даже празднично. (Так, наверное, бывает с теми, кто редко снимает с себя рабочую форму.) Человек просторно улыбнулся мне, коротко махнул рукой, подзывая к себе. Кажется, я видел его в автобусе, когда ехал из Дивногорска к плотине.

— Папаша, — повторил он, подавая руку, — будем знакомы.

— Будем.

— Приехал посмотреть?

— Да. Вот только…

— Ерунда. Пойдем. Мне как раз туда. — Он вскинул голову и указал в самый верх плотины.

— Пустят?

— Со мной? Что ты! Меня здесь кто не знает — сам батя, товарищ Бочкин, руку подает. Знаешь такого?

— Слышал.

— Ну и пойдем.

Я хотел было отказаться, но тут же смекнул: чего теряю? Задержат — вернусь. А хлопотать пропуск — неизвестно еще, чем это кончится: я не командировочный, не корреспондент, просто любопытствующий отпускник, проезжий гражданин. Могут и не разрешить.

Мы прошли арку, будку пропускного пункта, ступили на шпалы узкоколейки. Навстречу прошагали двое военных (не то экскурсанты, не то из местной охраны), на нас не обратили внимания, и я понял, что нахожусь на территории плотины.

— Будем знакомы, — сказал мой спутник, опять подавая руку. — Саша Таршуков. Арматурщик.

По легкости в тоне, неосновательности, с какой он коснулся моей руки, я почувствовал, что именем моим он не очень интересуется, и назвал себя невнятно, лишь бы не промолчать. Он не переспросил, широко распахнув полу макинтоша, достал папиросы «Казбек», предложил закурить:

— Дыми, папаша. Других не держу.

Вскидывая руку, слегка помахивая ею перед собой и тыча куда-то вверх, в самую гребенку плотины, он рассказал, что семь дней был на бюллетене: упал на арматуру в восьмиметровом колодце блока, — но теперь вполне поправился и идет в бригаду получать деньги: бригадир Гурвич должен закрыть сегодня наряды. Немного в этот раз заработал, однако ему хватит (он человек одинокий), и еще «поправку» отметить найдется.

Мы шли по узкоколейке, иногда отступая на обочину, — мимо неторопливо проталкивали вагонетки крикливые женщины, одетые в комбинезоны, — на нас надвигалась темнеющей громадой, громом и дымом плотина; я старался меньше смотреть на нее (чтобы привыкнуть постепенно, не растеряться, больше увидеть потом) и все поглядывал на Сашу Таршукова. Он чуть выше меня ростом, худой, жилистый, лицо бледноватое (а работает на воздухе; наверное, к белобрысым загар не пристает даже на Енисее), черты крупные — нос, губы, подбородок, надбровья — все выпячено вперед, как бы не вмещаясь на узком, продолговатом лице. Ему около сорока лет, как и мне. Но почему он называет меня папашей? Из-за моей бороды и усов? Едва ли. Я чувствую какую-то нарочитость в его голосе, игру. А может быть, здесь это принято, как «старик» среди теперешней молодежи?

— Смотри туда, — слегка развернул меня Саша Таршуков.

Справа от нас, на широких платформах, под мостовым краном, лежали две турбины — округлые, невероятной величины. Но вид у них был легкий, даже воздушный: они были окрашены в яркий голубой и красный цвета.

— Через Ледовитый океан, понял, доставили. Самые крупные в мире. К юбилею эти две поставим.

Еще несколько минут — и мы остановились у самой стены плотины. Она лишь издали казалась цельной, даже гладкой, сейчас стали видны ее уступы, перепады, блоки и быки. Огромный котлован простирался от берега до берега Енисея (лишь справа узко и бело дымилась вода), был перекопан, горбился холмами, зиял провалами, в которых светились мутные лужи; и всюду краны, экскаваторы, арматура, магниевые вспышки электросварки, ревущие агрегаты и компрессоры — как нагромождение беспорядочное, непостижимое. Людей почти не видно, они, маленькие, затерянные среди грома и металла, промелькивают кое-где, и кажется, все движется, вращается, перемещается здесь само собой, по воле какой-то высшей силы; даже тяжеленные «ЗИЛы» и «МАЗы» — тупорылые, буйволоподобные — сами, разумно, ползут по мокрой глине дороги.

— Что скажешь, отец?

Я поспешно развел руки.

— Это что! Пойдем туда. Главное — не трусь.

Саша Таршуков пошел впереди, скользнул в узкий проход между арматурой, влез на бетонную площадку, прошмыгнул под самой бадьей крана, нагруженной кирпичом (на него ругнулась толстая бурощекая женщина); я выждал, пока бадья отплывет в сторону, потянулся следом. Саша, казалось, позабыл обо мне, ловко прыгал с уступа на уступ, по доскам, железным листам, пробирался между штабелями каких-то ящиков, деталей, конструкций. Я едва успевал, и порой спина его скрывалась в сумерках ниш и переходов.

— Давай, давай! — услышал издали. — В прорабке передохнем!

Увидел лесенку из тонкого железного прута, подумал, что, пожалуй, по ней ускользнул от меня Саша Таршуков, вцепился в скользкие, начищенные до белого свечения прутья, полез вверх; лесенка раскачивалась, казалось, вот-вот она прогнется, соскользнет с упора, и я вместе с нею провалюсь в сизый дым котлована. Открылась железная рифленая площадка, чьи-то ноги, и сильная рука схватила меня за плечо.

— Молодца, папаша! Одышка, говоришь?

— Да, немного…

— Засиделся в кабинетах.

— Работа такая.

— У меня тренировочку получишь, ничего. — Саша сиял своей просторной, губатой улыбкой, нос у него слегка засизовел. — Теперь вместе пойдем. Это я для разминки — бросок. Проверка организма. Семь дней, понимаешь?.. Ну это что, скажу тебе. На Бухтарминской руку поломал. — Саша протянул ко мне ладони, повертел ими в разные стороны. — Теперь не помню эту или другую. А на Братской обошлось, там я уже опытный был. Пошли, что ли?

По шатким лесенкам (Саша называл их по-моряцки трапами) полезли дальше вверх. Он едва придерживался, скользя рукой по железному пруту-ограждению, я — перебирал всеми конечностями и видел впереди себя только низ Сашиного коверкотового макинтоша. На бетонном карнизе, возле громоздкой фермы крана, он с кем-то громко поздоровался, засмеялся.

— Вот! — крикнул мне, когда я взобрался на шершавый бетон. — Знакомься, папаша. Мой самый наилучший дружок. Как брат родной. Я к нему — как домой всегда. Правда, Сеня?

— Правда, как же, — усмехаясь, медленно выговорил маленький человек, закутанный в растопыренную брезентовую робу, с надвинутой на самые глаза фибролитовой каской. Ему было лет за пятьдесят, весь коричневый, морщинистый, и меня несколько удивило, что назвал его Саша детским именем Сеня.

— Мы к тебе придем, жди, ладно? Скажи жинке — там шуры-муры, грибков, огурчиков.

— Не придешь, — все так же усмехаясь, выговорил Сеня. — После получки не приходишь.

Саша Таршуков захохотал, махнул полой макинтоша, как бы сметая с карниза «самого наилучшего дружка», и двинулся в сторону, за ферму крана. На перекрытии из жиденьких досок он сказал мне: «Подожди здесь», а сам полез на соседний блок, где копошилось несколько рабочих в касках, с опущенными на глаза щитками, похожими на рыцарские забрала, и резко-бело чиркала электросварка. Вскоре оттуда послышались голоса, смех, выкрики.

Я отдышался, вытер пот со лба, и рад был, что смогу совсем спокойно осмотреться. Перекрытие находилось неподалеку от двух большущих, наполовину заделанных в опалубку стальных труб (я догадался: по ним будет падать к турбинам вода), и хорошо был виден котлован, левый и правый берег Енисея.

Мне припомнился путь на «Ракете» до Дивногорска (после я никак по мог привыкнуть к названию городка гидростроителей, стандартно-опрятному, и особенному лишь потому, что он на великой реке, у великой ГЭС), в обтекаемых стеклах салона возникали, двигались, смещались, как на широченном экране, обрывы красных скал с зеленью сосен наверху (здесь их называют кряжами), колонны, статуи, обелиски из отработанного ветром гранита, а в одном месте проявилось из-за излучины изображение каменного орла, в другом — профиль Карла Маркса; и сияние зеленоватой воды, то гладкой, как подсвеченной изнутри, то взбудораженной рябью, как мелко и драгоценно расколотой: подбирай на память зеленые стекляшки; и снова кряжи, перепады склонов, красного гранита; силуэт орла, живого, над соснами (стволы красно-каменные), небо безоблачное, то сине-фиолетовое, густое, прохладное — небо конца августа, сибирское, открытое пространствам, ветрам, близкой зиме.