Аугуст Гайлит - Тоомас Нипернаади

• Название: Тоомас Нипернаади
• Автор: Аугуст Гайлит
• Издательство: Александра
• Жанр: Проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-450-01611-5

Аугуст Гайлит (1891 - 1960) - один из самых замечательных писателей "серебряного века" эстонской литературы 20-30 годов.

В 1944 году он эмигрировал в Швецию. Поэтому на русском языке его книга выходит впервые.

Роман "Тоомас Нипернаади" - это семь новелл, объединенных образом главного героя. Герой романа путешествует, встречается с разными людьми, узнает их проблемы, переживает любовные приключения. Это человек романтических настроений мечтательный, остроумный. Он любит помогать людям, не унывает в трудных обстоятельствах, он наделен богатой фантазией, любит жизнь и умеет ободрить ближнего.

Роман читается как современный - большинство проблем и чувств, изображенных писателем, - это вечные проблемы и вечные чувства, не меняющиеся во времени и пространстве.

---

Так постепенно вставали новые постройки, а в усадебных лесах не смолкал стук топора. Строили Юри Аапсипеа и Тынис Тикута, Яан Сиргупалу и Меос Мартин, барышня, гладишь, то с одним едет в город, то с другим подписывать разные контракты и договоры.

Сама же Кадри Парви рожала детей, управляла усадьбой и была вполне довольна своей жизнью.

Когда ребенок подрастал (впору идти пастушком), она вела его к колодцу, старательно вымывала мордашку, руки и ноги, одевала поприличней и отводила на высокую горушку, откуда открывался вид на всю округу.

Там она вручала ребенку письмецо, десять рублей серебром, узелок с парой рубашек и говорила:

- Сынок, видишь вот ту белую избушку на склоне? Гляди хорошенько и запомни, вот ту, с белой крышей, красной трубой, рядом дуб, а на нем аистиное гнездо — там живет твой милый папа, сейчас ты пойдешь прямо к нему и уже не вернешься. Кланяйся ему от меня, отдай это письмецо и серебро. Как пойдешь — не выпускай из виду этот дом, не то еще заблудишься или попадешь совсем к чужому!

И если ребенок начинал плакать и упрямиться, гнев Кадри не знал границ.

- Ах ты, волчонок неблагодарный! - кричала она, размахивая пучком розог. - Ах ты, дрянной мальчишка, он, видите ли, не хочет идти к своему папочке! А я куда тебя дену, сам видел, у меня малыши — семеро по лавкам, и я не могу поручиться, что это последние! Я тебя вскормила, на ног поставила, вырастила, ты уже большой мальчик, отцу твоему будет полегче. Станешь ему подмогой и опорой, ну, топай, топай!

Так и шли дети Кадри Парви с высокой горки каждый в свою строну, шли в слезах, часто оглядываясь, шли к незнакомому отцу и к мачехе, в одной руке десять серебряных рублей и письмецо, в другой — узелок. А Кадри стояла на пригорке с пучком розог до тех пор, пока мальчуган не приходил в указанное место. И только тогда она бросала розги и, довольная, шла домой.

Она была на редкость щедра, разбазаривая и себя самое, и свое состояние.

Каждый год рождался новый карапуз, с каждым годом уменьшались границы усадьбы. На ее окраинах появлялись все новые и новые дома, обступая усадьбу тесным кольцом и с каждым годом подвигаясь все ближе к центру усадьбы. И Кадри Парви не хныкала, не ворчала, Кадри Парви клала руку на плечо мужчине и говорила:

- Как же тебя звали-то, на Ааду ли Амбиярв? Вот, вот, а теперь, голубчик Амбиярв, скажи-ка моему конюху, чтобы запряг мне лошадь, хочу съездить с тобой в город!

Слава о Кадри Парви разлетелась уже чуть не на край света, и рассказывали про нее поразительные истории, но без издевки, сокрушенно качая головами, будто сочувствуя ее несчастьям.

Как-то раз к Кадри Парви явился сам пастор.

К господскому дому подкатил пожилой человек, исполненный праведного гнева; в подобающем церковном одеянии, с тяжелым серебряным крестом на груди, его лицо сияло святостью и торжественностью, точно рождественская свеча на елке.

- Кадри Парви! - мрачно сказал он, - я пришел поговорить с тобой по весьма серьезному делу.

Кадри покраснела, стыдливо потупила взор и тихо спросила:

- Неужто дело такое уж скверное?

Она пригласила господина пастора в дом, сбегала повязать белый передник, помылась, причесалась, слегка попудрилась, чего не делала уже очень давно, и только после этого предстала перед пастором. Она скромно села перед пастырем своего прихода, опустив руки на колени, не смея выговорить ни слова.

- Кадри Парви, - велеречиво начал пастор, и голос его гневно-взволнованно задрожал, - мой кистер уже окрестил семерых твоих отпрысков, все мои приходские книги полны твоих внебрачных выродков, и теперь я хочу знать, долго ли еще ты собираешься срамить мой приход? О твоем распутстве уже лают собаки на дороге, каркает воронье на полях, твое непотребство смердит на весь мой приход. Ты приехала сюда, дав обет жить тихо, по-христиански, но ты нарушила клятву,  и мне стыдно за тебя.

Кадри Парви обронила несколько слезинок, подняла на пастора свои большие и невинные глаза и прошептала:

- В самом деле, что я могу — на все воля Божья!

- Ах вот как! - вскричал пастор. - По-твоему, значит, на все воля Божья, и ты даже не собираешься покорно просить прощения? Посмотри на эти светлые домишки вокруг, не кажется ли тебе, что они смеются и издеваются над тобой?!

Пастор ходил по комнате и бранился, ходил и бранился, а невинный взгляд Кадри сопровождал его неотлучно, пока пастор не поостыл, стал приветливей, сел рядом с Кадри, взял ее теплые руки в свои  и спросил:

- Ты же обещаешь исправиться, Кадри?

- Да, обязательно! - ответила Кадри Парви и покорно уронила голову на грудь пастора.

Когда они через некоторое время вышли из дома, пастор стыдливо попрощался, велел вознице ехать без него, сказав, что сам пойдет домой пешком. Выйдя на дорогу, он пустился бежать и только теперь заметил, что на груди у него болтается тяжелый крест. Передернулся, словно ужаленный гадюкой, сорвал крест и сунул в карман. - Боже мой, Боже мой! - простонал он, опустился на обочину и обхватил голову руками.

Кадри Парви продолжала жить по-прежнему. По прошествии нескольких лет от ее усадьбы оставался лишь господский дом с фруктовым садом, мельница и корчма. Поля и леса, торфяники и болота, пастбища и ольшаники, арендные участки и луга — их словно и не было. Новые поселения уже подобрались к господскому дому. Когда отрезать стало нечего, она распорядилась перенести ее шаткое ложе в корчму и сама стала корчмарем. Но и тут продержалась недолго. Однажды в корчму вошел мужчина, у него были кудрявые каштановые волосы, а когда он смеялся, его белые зубы чудесно сверкали. От изумления Кадри Парви бухнулась на стул и уставилась на вошедшего широко раскрытыми глазами. «Водки!» - потребовал незнакомец.

И Кадри стала подавать, принесла водку и закуску, кофе и ликеры, она летала, с детской легкостью сновала между столом и кухней и не спускала с парня огромных глаз. Носила день и другой,  носила и третий, потом велела перетащить свою шаткую кровать на мельницу, положила руку парню на плечо и сказала:

- Как же тебя звали-то?

- Мартин Вайгла, - ответил незнакомец.

- Мартин Вайгла? - удивилась Кадри. - Не слыхала я прежде такого имени, ты, наверное, пришел откуда-то издалека?

- Молва привела! - засмеялся парень.

- Молва? Видно, очень уж дурная была молва?

- Да уж, не хорошая, - откровенно ответил парень. - Рассказывали про одну ненормальную бабу, которая разбазарила все свое состояние, раздала парням все до последнего. Ты небось та самая баба и есть?

- Я и есть, - вздохнула Кадри Парви, - Что тут поделаешь? Разбазаривать мне уже больше особо нечего, но ты можешь остаться в корчме. Место хорошее, людное работай на совесть, может, и разбогатеешь.

- Так и отдашь? - спросил парень.

- Так и отдам, - серьезно ответила Кадри Парви.

- За что?

- Как другие получали, так и ты получишь.

Парень почесал в затылке, мрачно уставился в пол и сказал:

- Так мне корчму не надо, я не побирушка. Я заплачу, но не сразу. Каждый год будешь получать определенную сумму, и вот тебе задаток, если согласна.

Кадри Парви взяла деньги и пошла на мельницу. Деньги она завязала в платок и чувствовала, будто несет что-то тяжелое и постыдное, что-то такое обременительное, что ноги стали заплетаться. Шла, отдыхала, шла, отдыхала, хотя от корчмы до мельницы не было и километра.

- Какой смешной парень, - думала Кадри, - денег мне дал, за что?

Она чувствовала себя как будто уязвленной, что-то болело, щемило под сердцем. И тем не менее смеющееся лицо парня и странно-синие газа неотступно стояли перед ее взором.

Придя на мельницу, она бросила деньги на дно сундука и принялась за работу.

Ей было уж под пятьдесят, она родила одиннадцать сыновей и двух дочерей, но здорова была как медведь. Брала у помольщика мешок с зерном, взваливала его на спину и носила в дверь, как мужик. С утра до вечера трудилась на мельнице, мельница ходила ходуном не переставая, Кадри Парви не знала ни усталости, ни старости. Природа расщедрилась, рожая ее, не пожалела ей ни силы, ни здоровья. И в пятьдесят, среди тяжких трудов и суеты, родила Кадри Парви двенадцатого сына, маленького Тоомаса, здоровенького и крепенького мальчугана. Первый раз что-то шевельнулось в ее душе. Кадри долго не сводила с мальчишки влюбленного взгляда. У него были те самые синие глаза, каштановые кудри, и улыбка у него была такая особенная, такая нежная, очаровательная, будто рядом с ней лежал не маленький карапуз в белых пеленках, а сам Мартин Вайгла. Нет, этого мальчика она не отошлет, оставит его себе любимым сыночком и будет заботиться о своем любимом сыночке до конца жизни. «Ах, малыш Тоомас, - шептала Кадри Парви, держа мальчонку у груди, - ах, малыш Тоомас!»

Во время войн и беспорядков мельница уплыла от Кадри в чужие руки. Но она не стала расстраиваться, велела отнести свою шаткую кровать в господский дом, взяла за руку Тоомаса и зашагала туда, где родилась. У нее оставались еще прежний дом и большой фруктовый сад, их она хотела сохранить и завещать Тоомасу. Старые яблони давали много яблок, ветки гнулись до земли. Тут были кусты крыжовника, смородины, малины, в дальних углах сада было полно старых вишен и груш — этого урожая Кадри хватало на жизнь. Она даже радовалась, что раздала свои земли, в других усадьбах теперь шли разделы со скандалами да тяжбами, и откуда только ни сбегались чужие люди, учуяв проживу. А наследники Терикесте, принадлежащего Кадри Парве, все были свои люди, и она чувствовала себя прямо-таи матерью своего селения, древом жизни.