Владимир Рекшан - Ленинградское время, или Исчезающий город

• Название: Ленинградское время, или Исчезающий город
• Автор: Владимир Рекшан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-367-03152-2

В своей новой книге «Ленинградское время, или Исчезающий город» легендарный рокер Владимир Рекшан вновь возвращается во времена своей молодости – в 60–90-е годы: во времена рок-клуба и Дома писателей, «Сайгона» и квартирников. В его памяти вновь оживают Довлатов, Цой, Ринго Старр, Тропилло, многие другие легендарные персонажи той эпохи. И… город, которого уже нет.

---

Владимир Рекшан Ленинградское время, или Исчезающий город

© ЗАО «Торгово-издательский дом «Амфора», 2015

Брата нашли в капусте

Родился я еще при Сталине… Не так много и осталось в памяти. Мог бы и не дожить до эпохи Интернета. Если б умер, объевшись ватрушкой…

Тогда еще жили традиционными семьями, как сейчас на Кавказе. Все знали, кто кому и кем является, и постоянно ездили друг к другу в гости. Наш клан Рекшанов – Бельцовых – Кильвейнов регулярно собирался у деда Северина и бабки Ирины, бабы Иры, на Большом проспекте Петроградской стороны. Они жили в коммунальной квартире на углу с улицей Олега Кошевого. Дед Кильвейн, потомок голландского мастера, приглашенного еще царем Петром, был веселый. Его ранило в 1916 году немецкой шрапнелью, а летом 41-го пробило еще и двумя гитлеровскими осколками. Но Северин выжил – оставалось только радоваться! С бабой Ирой они постоянно украшали комнату, исходя из скудных возможностей пятидесятых годов прошлого столетия: покупали рулоны обоев, переклеивали стены и радовались обновлению. Еще баба Ира мастерски готовила пироги. Этими пирогами порой была заставлена вся комната. Родня съезжалась пробовать. Тогда мне отрезали здоровенный кусок ватрушки. Вкус фантастический! Я ел и ел эту ватрушку. Я затем почувствовал, что начинаю умирать от того, что таинственно называлось заворотом кишок…

Но и я выжил, и теперь вспоминаю, как брата нашли в капусте. Сейчас об этом смешно вспоминать, но мне именно так говорили. Я представлял себе овощной магазин и продавца в клеенчатом фартуке. Тот вынимает розового пищащего уродца из шелушащейся кучи и говорит родителям:

– Ваш мальчик? Вы его потеряли, а я нашел.

Так мне тогда казалось. А в том же году Хрущеву казалось, что ХХ съезд партии все решит. Много воды и вождей утекло.

Первые одиннадцать лет своей жизни я прожил на улице Салтыкова-Щедрина, которую многие продолжали называть Кирочной. Когда-то здесь построили лютеранскую кирху. Затем в ней работал кинотеатр «Спартак». По выходным родители давали мне десять копеек, и с кем-нибудь из приятелей я отправлялся на детский утренник смотреть кино. С двух сторон к кирхе примыкали здания бывших гимназий, ныне советских школ. В одной из них, в 203-й, я проучился четыре года. Недавно узнал, что в этой школе за десять лет до меня учился и поэт Бродский.

Но до школы еще предстояла вырасти. Мы жили в большой продолговатой комнате: родители, бабушка Альбина-Изабелла Кришьявна, в юности латышская революционерка, я и появившийся из капусты брат Саша.

Вот еще сцена. Я в комнате один. Рисую. Я любил возиться с цветными карандашами. Пароходам в Советской энциклопедии я пририсовывал оранжевый дым, а Сталина, помню, украсил синей бородой.

Еще прекрасно помню, как первый раз влюбился… Лет пять или шесть мне было, не больше. Я ходил в детский сад на набережной Кутузова. В доме этом когда-то жил Пушкин, а теперь там загс. То есть детей стало меньше, но зато женятся и разводятся чаще… Мы ходили гулять в Летний сад, собирали желуди. Навсегда впечатался в память солнечный осенний день, красно-золотые листья дубов и кленов. Первая любовь моя оказалась неразделенной. Поэтому я до сих пор отношусь к женщинам с подозрением.

Климатическая деталь. Зимы стояли морозные. По замерзшей Неве народ прямиком ходил, срезая путь. Вот отец доводит меня до поворота с Литейного проспекта на Кутузовскую набережную. Я топаю в детский сад самостоятельно, а он спускается с набережной на лед, спешит на работу.

Еще сюжет. В раннем детсадовском возрасте я первый раз отбился от рук. Латышская бабушка взяла меня с собой, и мы пошли на улицу Пестеля, где в большом дворе продавали молоко. Бабушка встала в очередь, а я вернулся на улицу и двинулся к Литейному проспекту. Кажется, весна была или начало осени, но не лето. По безоблачному небу катилось солнце. Было радостно. Радостно я увидел на перекрестке милиционера в сверкающих сапогах и направился к нему, не боясь машин. Да и машины-то почти не ездили, изредка проезжали грузовички. Милиционер размахивал полосатой палочкой, регулируя движение. Следующий фрагмент стерся в памяти. Я вижу себя идущим мимо церкви. Только годы спустя я узнал, что это Спасо-Преображенский собор. Милиционер держит меня за руку, несколько испуганно переспрашивает адрес, а я гордо отвечаю: «Кирочная улица, дом двенадцать, квартира семь».

Через пару недель мы снова пошли с бабушкой за молоком. И я снова свалил. Теперь уже прохожая женщина вела меня к дому. Как-то меня наказали, но как – не помню.

До сих пор мне хочется убежать. Убежать и вернуться.

И еще существенная деталь. Центрального отопления тогда не было, в каждой комнате коммуналки имелась печь. Приходилось запасаться дровами. Дворы старых доходных домов заполняли ряды поленниц, хранились дрова и в подвалах.

«Пора идти за дровами», – говорит отец, и мы начинаем собираться: топорик, веревка, фонарь.

Мы спускаемся на Кирочную улицу и поворачиваем во двор. После замерзшей улицы в подвале кажется тепло, пахнет сырыми опилками. Отец находит нашу поленницу и светит фонариком. Он связывает дрова и с трудом забрасывает вязанку за спину. У него радикулит, он повредил спину на флоте. В восемнадцать его призвали на флот. Тогда же и война началась. Воевал он сначала на Северном флоте, затем на Дальнем Востоке с Японией. А мама пережила блокаду, в которую ее мама, моя бабушка, умерла от голода.

Всю жизнь я ем, а от еды в памяти почти ничего не осталось. Вот, вспомнил бабушкину ватрушку. И еще вспоминаю, как отец делает бутерброды и режет их на маленькие кусочки.

«Это солдаты», – говорит он.

Почему-то солдат я ем с большим успехом…

Не помню, чтобы людей силой гнали на демонстрации по общенародным праздникам. Я с отцом ходил в колоннах неоднократно.

«Пам-па-пам! Пам-па-па!»

Впереди жарко наяривает оркестр. На мне школьная фуражка, я иду счастливый рядом с отцом и его друзьями под красным флагом. В моих руках портрет Ворошилова. Много людей вокруг – всем тепло и весело, несмотря на ноябрьский ветер. Неподалеку от Дворцового моста отец покупает мне желтый шарик. Мне очень хочется, чтобы шарик оказался водородным. Когда колонна выходит на мост, ветер налетает с утроенной силой, но люди в ответ начинают петь: «Вихри враждебные веют над нами…»

Я подпеваю, не понимая смысла. Ветер вырывает шарики у детей, и почти все шарики, хотя и не сразу, падают в черную воду. Только несколько взлетает вверх. Это водородные шарики. Смотав нитку с пальца, отпускаю свой, и он, подхваченный стихией, устремляется в небо, а после оказывается в Неве. Так и не было у меня водородного шарика, а теперь и не будет. Взрослые же за праздничным столом после демонстрации тревожно говорили про водородные бомбы.

…И еще я старательно собираю марки и жду, когда объявят коммунизм. Тогда я пойду на угол Невского и Литейного – там специализированный магазин «Филателист» – и наберу кучу китайских марок задаром. Я жду, жду, жду и перестаю ждать. Теперь марок у меня нет, потому что коммунизма так и не объявили.

* * *

Радио в нашей комнате работало постоянно. Что-то я понимал, что-то запоминал, заполняя пустоты детской памяти. Точно воссоздаю картину: я в комнате один, в динамике строгий мужской голос всякую фразу заканчивает словами: «И примкнувший к ним Шипилов!» Это для меня вовсе не анекдот. Перед глазами явственно возникает наша вытянутая комната с высоким потолком, изразцовая печь в углу, узкий шкаф, отделявший родительскую кровать от бабушкиной. Кажется, что через десятилетия слышится скрип паркета в коридоре, сырой запах борща на коммунальной кухне. Целый пейзаж, а точнее, натюрморт. Много хороших, теперь навсегда умерших вещей и «примкнувший к ним Шипилов».

Чуть позже появился у нас телевизор с маленьким экраном и большой линзой, которая этот экран увеличивала. Мой дедушка Северин Андреевич придумал приклеивать к линзе цветные прозрачные пленки – телевизор сразу становился цветным.

Меня любили кондуктора автобусов, а в трамваях относились безразлично. Когда я ехал к дедушке с бабушкой на Большой проспект, то брал с собой кляссер с марками и, сев в автобус, показывал новые приобретения кондуктору. За проезд с меня денег не брали… Сколько мне было лет в тот вечер? Лет семь. Не больше. Почему я сел на трамвай? Не знаю… Холодный зимний вечер быстро потушил свет. Скоро я стал понимать, что трамвай катит не туда. Вместо того чтобы свернуть от Финляндского вокзала на Петроградскую, он погнал в сторону Политехнического института. По тем временам этот район – глухая окраина. Я вышел на кольце и побрел вдоль рельс обратно в город, стесняясь сесть в трамвай – денег мне дали на билет в один конец. Стеснительность всю жизнь меня подводит. Шел я долго, превращаясь по пути в ледышку. И все-таки добрался. Родня билась в истерике, когда я появился в квартире на Большом проспекте. Увидев меня, биться перестала и начала смеяться и плакать. Вот сейчас поставлю точку и засмеюсь, а затем заплачу.