Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

• Название: Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
• Автор: Семен Бабаевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

В романе «Станица» изображена современная кубанская станица, судьбы ее коренных жителей — и тех, кто остается на своей родной земле и делается агрономом, механизатором, руководителем колхоза, и тех, кто уезжает в город и становится архитектором, музыкантом, журналистом. Писатель стремится как бы запечатлеть живой поток жизни, те радикальные перемены, которые происходят на селе.

---

Никита промолчал.

Тем временем заря уже успела развесить на окнах свои яркие ситчики, начинало рассветать, и Барсуков наконец уснул, так и не дождавшись ответа Никиты. И над озером уже заполыхало солнце, и в комнате уже все было залито светом, и Коньков уже два раза тихонько приоткрывал дверь, беспокоился, потому что остывал приготовленный им завтрак. Барсуков же все спал и спал, усердно посвистывая носом. Будить его Коньков не решался и хорошо сделал, что не разбудил, потому как мог помешать Барсукову досмотреть престранный сон. Будто бы он и Даша стояли в какой-то церквушке под венцом и венчал их не поп, а Казаков, одетый в поповскую рясу. Он заставил новобрачных поцеловаться, потом дал им кольца и велел обменяться ими. И тут же, сняв рясу, Казаков увел молодоженов из церкви. Дашу усадил в одну «Волгу» и сказал шоферу, чтобы ехал в Холмогорскую, а Барсукова — в другую «Волгу», приказав шоферу побыстрее ехать к Труновскому озеру.

«Алексей, это зачем же увозишь нас в разные стороны?» — невольно спросил Барсуков.

«А затем, что так надо», — отвечал Казаков.

«У меня в „Холмах“ дела»…

«Кончились твои дела в „Холмах“».

«Как же без меня?»

«Ничего, обойдемся. А ты поживи в Казачьем курене»…

У входа в Казачий курень Барсуков увидел Конькова. Тот стоял с автоматом, вся грудь в орденах и медалях, пилотка чуть сдвинута набок. Он молодцевато подмигнул Барсукову и сказал:

«Тимофеич, прошу следовать за мной!»

«Куда?»

«Прямо на второй этаж».

«Игнат Савельевич, что это значит?»

«А то, что я приставлен к вам для охраны».

«Где же Даша?»

«Ее нет и не будет! — четко, по-солдатски, отвечал Коньков. — Потому как вместе вам находиться нельзя».

«Да почему же нельзя?»

«Потому что Казаков запретил. Для того, говорит, и построен Казачий курень, чтоб в нем навечно поселить Барсукова».

«Да не может быть! Что же это, Савельич?»

«Может, раз Казаков приказал»…

«В курене я не останусь. Пусти меня, Савельич! Пусти!»

— Тимофеич, и чего раскричался? Ить я тебя не держу. Вставай, завтрак давно готов.

Барсуков раскрыл глаза. Коньков стоял возле кровати и усмехался. Смешно было слышать, как Барсуков во сне разговаривал.

— Вот видишь, как сладко спится в курене, — сказал Коньков. — Приезжай сюда почаще.

— Да, заснул крепко. А тут еще приснилось черт знает что! — Барсуков посмотрел на часы. — Ого! Уже поздно! — Он быстро поднялся и начал одеваться. — А у меня столько дел… Савельич, попью у тебя чайку и уеду.

— А завтракать?

— Только стакан чаю… Да, странный виделся мне сон, очень странный!

23

Успешно сдав экзамен в Степновском музыкальном училище, Гриша приехал в Холмогорскую в середине августа, всего на два дня — пятницу и субботу. В воскресенье он должен был вернуться в Степновск и вместе с другими первокурсниками принять участие в подготовке общежития к зиме. В день же его приезда Анна Саввична заметила, что Гриша был чем-то опечален. Он выходил за ворота и подолгу стоял там, задумавшись. На ее вопрос, почему ему не сидится в хате, возле матери, Гриша отвечал уклончиво, говорил, что хочет наглядеться на станицу. А мать не верила, она знала: Гриша потому простаивал у ворот, что поджидал Люсю, а она, как на беду, не приходила. Улица была безлюдна. Куда Гриша ни смотрел, всюду видел приметы ранней осени. Никогда еще вид Холмогорской не казался ему таким грустным, как в эти августовские дни, и никогда еще зеленый сарафан садов так рано не покрывался такими безрадостными красками. И тополевые листья начали рано желтеть и падать, кружились и садились они на землю как-то не так, как раньше. И воробьиные стайки грелись под плетнем на солнцепеке с каким-то особенным старанием, и песня обмелевшего речного переката тянулась как-то чересчур протяжно, и тишина в отцовском доме была странной и непривычной. К чему бы Гриша ни обращался, все как бы говорило ему: ну вот пришел и твой черед попрощаться с Холмогорской, и дождешься ли ты сегодня Люсю или не дождешься, а изменить уже ничего нельзя, и надобно тебе привыкнуть к мысли, что завтра покинешь родную станицу и, возможно, навсегда.

Провожая Гришу домой, Дмитрий сказал, что с Холмогорской все кончено у него, осталось поехать и распрощаться и с родителями, и со станицей: в воскресенье он, Дмитрий, приедет на своей машине и увезет Гришу. Значит, остались считанные часы, и тогда прощай Холмогорская. И как же, оказывается, тяжело прощаться и со станицей, и с родительской хатой, где он вырос и где для него все было таким своим и близким. И как же тут все будет без него? Как же Люся останется одна? Где она сейчас и почему не приходит?

Думал он и о матери: как же там, в Степновске, станет жить без нее? Он считал, что без отца можно прожить, а без матери нельзя. Отец не был ему таким близким, как мать. Отец казался непонятным, и Гриша всегда чувствовал какую-то вину перед ним. «Он так хотел, чтобы я работал с ним на тракторе, а я не мог, у меня не было свободного времени, — думал он, стоя у ворот и глядя на пустую улицу. — То учился в школе, то готовился к экзаменам в училище»…

И все же больше всего ему было жалко Люсю. О чем бы ни думал, чем бы ни занимался, а Люся так и стояла перед ним, — большеглазая, улыбчивая, с черными шнурочками бровей. Думал о ней и в Степновске, и дома. «Как же мы теперь? — спрашивал себя и не находил ответа. — Я уеду в Степновск, она останется в станице? Нет, так нельзя. А как можно? Не знаю. Неужели всему конец?»

Десять лет они вместе ходили в школу, за это время успели так подружиться и так привыкнуть друг к другу, что теперь, когда пришла разлука, Гриша не мог представить себе, как же он в Степновске будет жить один, без Люси, и как Люся одна, без него, останется в Холмогорской. Такого с ним никогда еще не случалось. Странно и непривычно. Однако ни Гриша, ни Люся об этом не говорили, наверное, потому, что были молодые, в житейских делах несведущие. Они считали неудобным и ненужным говорить ни о разлуке, ни о том, как им тогда придется жить. К тому же, ничего подобного в школе им не преподавали, об этом с ними не говорили ни учителя, ни родители. Да в этом и не было нужды. Ведь ни учителя, ни родители не знали о том, как Гриша любил Люсю и как Люся любила Гришу, и им не было никакого дела до того, что Люся, когда Гриша уехал в Степновск, ночами не спала, думала о нем, ждала его возвращения. Каждый день тайком от матери она уходила на автобусную станцию, чтобы встретить Гришу и спросить, как прошел экзамен. Не встретила и не спросила. Автобус из Степновска прибывал в конце дня, выходили пассажиры, и среди них Гриши не было. Люся возвращалась домой, утешая себя, что завтра Гриша обязательно приедет. Она так задумывалась, что слышала звуки скрипки, она любила слушать, когда Гриша играл, и ей так хотелось, чтобы он поступил в училище. А что тогда? Значит, Гриша уедет из Холмогорской? Такие вопросы почему-то у нее не возникали.

Хождения на автобусную станцию оказались напрасными. Гриша приехал на попутном грузовике, не вечером, а утром, и Люся узнала об этом от своей матери.

— Что ж это, Людмила? — спросила мать. — То бегала к автобусу, а теперь сидишь в доме?

— А что?

— А то, что твой музыкант уже приехал.

— Неужели? Приехал?

— Сама видела…

Чтобы никто не заметил, как она будет бежать, Люся что есть силы помчалась не по улице, а берегом, через огороды, с ходу легко перепрыгивая изгороди, канавки, кустарники. Опрокинув в сенцах пустое ведро, она, запыхавшись, с пылающими щеками влетела, как ветер, в хату и, не стыдясь Гришиной матери и не видя ее, кинулась Грише на шею и закружилась с ним.

— Вернулся! — крикнула она радостно. — Ну? Как, как? Приняли?

— Приняли, — ответил Гриша, краснея, как девушка. — Прошел по конкурсу, — добавил он, еще больше покраснев. — Не веришь?

— Ой, верю, верю! Гриша, какой же ты счастливый! — Как бы чего-то испугавшись, она отошла от него, поправила упавшие на лоб волосы, посмотрела на улыбавшуюся Анну Саввичну своими большими, вдруг помрачневшими глазами. — Тетя Аня, и вы рады?

— Чудная ты, Людмила! Ну как же мне, матери, да не радоваться?

— Я тоже рада…

Она жалостливо посмотрела на Гришу, словно боясь, что с ее губ вот-вот сорвется: «Гриша, я не рада, нет, не рада! Если ты уедешь, а я? Как же мы?» Она ничего не сказала, только вороненые ее брови дрогнули и сломались, и только глаза, смотревшие с укором, что-то говорили Грише, а что именно, он не мог понять.

…Опечаленный, молчаливый Гриша вернулся в хату. Анна Саввична украдкой, чтобы сын не заметил, смахнула слезу, заулыбалась, желая показать, как ей весело. А Гришу не обмануть. После того, как он вернулся из Степновска, Гриша не раз видел мать в слезах. Повязанная сереньким платочком, со следами слез на морщинистых щеках, она казалась ему похожей на наседку, которая растеряла всех своих цыплят и не знала, что ей делать.