Виктор Московкин - Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

• Название: Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести
• Автор: Виктор Московкин
• Издательство: Верхне-Волжское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1987

В. Московкин — писатель преимущественно городской темы: пишет ли о ребятишках («Человек хотел добра», «Боевое поручение»), или о молодых людях, вступающих в жизнь («Как жизнь, Семен?», «Медовый месяц»); та же тема, из жизни города, в историческом романе «Потомок седьмой тысячи» (о ткачах Ярославской Большой мануфактуры), в повести «Тугова гора» (героическая и трагическая битва ярославцев с карательным татаро-монгольским отрядом). В эту книгу включены три повести: «Ремесленники», «Дорога в длинный день», «Не говори, что любишь». Первая рассказывает об учащихся ремесленного училища в годы войны, их наставнике — старом питерском рабочем, с помощью которого они хотят как можно скорее уйти на завод, чтобы вместе со взрослыми работать для фронта. В повести много светлых и грустных страниц, не обходится и без смешного. Две другие повести — о наших днях, о совестливости, об ответственности людей перед обществом, на какой бы служебной лесенке они ни находились. Мягкий юмор, ирония присущи письму автора.

---

Ему было неловко, что семейный спор произошел в чужом доме. Как бы ни были дружны Головнины и Студенцовы, особенно жены — Людмила и Нинка, ссоры необязательно разносить по ветру.

Раскрасневшаяся Нинка с нескрываемой враждебностью смотрела на мужа, можно было понять, что дело у них зашло далеко, образовавшуюся трещину, как ни склеивай, все будет заметно.

— Ты опоздал в своих выводах, — говорила она, — мне уже не нравится моя работа. Я живой человек и хочу знать завтра то, чего не знала сегодня, хоть малую крупиночку, но чего еще не знала. А от меня изо дня в день требуют одно и то же: сегодня выступление передовика с завода, как он выполняет план, завтра со стройки, как он выполняет план… С ума свихнешься… На тебя уже не надеюсь, сама решу, что делать.

Головнин опять пытался вмешаться, говоря, что у Николая совсем другое положение, каждый день у него разные больные, с разными болезнями…

— Оставь. Кто ее переспорит? Воля ее, пусть делает, как знает.

У Нинки в Москве жила тетка, с ее помощью она надеялась перебраться туда и перетащить мужа — там-то у них все пойдет по-новому, есть где развернуться.

Ссора с Николаем подстегнула. Нинка взяла отпуск за свой счет и укатила в столицу доказывать, что она не негритоска. Людмиле Головниной пишет длинные письма.

9

До своего дома Головнин добирается на трамвае. Во время застройки микрорайона в горисполкоме работали люди, влюбленные в литературу: как только трамвай вырывается из старых городских кварталов, начинаются улицы Чехова, Радищева, Белинского, Маяковского… всего восемь остановок. Восемь — это и много и мало. Много, когда торопишься, мало, если иметь газету: в пути успеваешь просмотреть третью и четвертую страницы. Головнин сходит на остановке Белинского.

Мужчина в ватнике, к которому он подсел, ерзает, что-то беспокоит человека.

— Почему не вслух? — с предательской улыбкой говорит он.

Головнин не сразу догадывается, что говорят ему, а не вожатому, объявляющему остановки.

— Тунеядцам делать что? Читать в трамвае, — объясняет этот тип. — Кто намахается за день, тому не до газет.

Он презрительно оглядывает Головнина, и тот догадывается, в чем дело. В хорошую минуту Людмила присмотрела ему пальто ленинградского пошива. Он надел его и сам себя не узнал: как здорово может преображать людей одежда. Из зеркала смотрел солидный товарищ с лицом задумчивым, преисполненным достоинства. Сейчас он сидел с человеком, который гордо обижается, что ему приходится «махать». Он принял Головнина за какого-то «тунеядца». В хорошем пальто, с газетой — тунеядец. Головнин знаком с такого сорта людьми: они как раз самые никудышные работники, они не просто работают, а вроде бы делают одолжение и обижены — им приходится «махать»,

Головнин спросил:

— Чего взъярился? Мешаю?

— Читай, если читается, — насмешничает сосед. — Я вот не могу, намахался. Доберусь до кровати — и спать.

Поспать ему совсем не мешает, от него крепко несет винным духом. Маленькие водянистые глаза, морщинистое лицо. Головнин поинтересовался: моложе был, тоже «намахался» — и спать?

— Легче не было. Не помню. — И вдруг говорит: — Теперь один мусор. Откуда он берется? Раньше, когда все работали, меньше его было, нынче только пьяницы работают… Вот он сидит, чертит, а потом скомкал листок и в корзину. Убирай за ним. Хорошо, если небольшой листок, если такой (разводит руки) — самосвалом за ним нужно убирать. То-то!

Мужик начинает царапать ногтем по замерзшему стеклу — посмотреть, где едут.

— Что в газете? Поди, пишут, плохо там живут?

— Хорошего мало. Всюду инфляция…

— Это штука — инфляция, — соглашается сосед. — Вот и говорю: плохо, у них кругом плохо.

— Почему не подберешь работу по силам? Боишься, меньше станешь зарабатывать?

— Где ты ее найдешь, работу по силам?

— Так уж! Другие-то находят. А тебе кучу денег надо. С какого завода?

Мужик взъерошился, опасливо покосился на Головнина.

— Тебе что за дело? — нервно спросил он. — Разреши-ка. Мне на следующей…

Пробрался к дверям и оттуда опять опасливо посмотрел, наверно, думал, что сказал что-то недозволенное, спешил уйти.

Головнин помахал ему рукой. Мужик раздвинул двери и, еще трамвай не остановился, выскочил из вагона.

…Во дворе дома стоит снежный медведь с поднятыми лапами. Головнин вылепил его, когда была оттепель. Сосед принес распылитель, обрызгали медведя водой, и он обледенел, а потом свежий снег припорошил его. Первые дни Головнин не знал покоя, выбегал смотреть — не сломал ли кто. Но обошлось. Перед Новым годом домоуправление поставило рядом елку, плотники сколотили помост с лотком. Теперь во дворе с утра до поздней ночи гомонили ребятишки.

Дочкин голос он услышал, когда подходил к дому. «Иванов, в лоб дам! — выкрикивала звонко. — Петров, не вертись, в лоб дам!» Головнина взорвало — дочка училась в первом классе, такая кроха… «Пигалица, каких слов нахваталась», — подумал сердито. Его, помнится, батька лупил, и крепко. Ну так мальчишкой он был, проказничал много, девочку стегать не станешь. Все же легонько съездил ей по макушке для назидания. Как она взвыла! Побежала в подъезд…

— Мам, мам, папка дерется, а я учительницевы слова повторял-а-а!

Головнину стало не по себе: жалко дочку. Но надо же выдержать взятый тон, отстоять родительскую правоту. Сказал строго:

— Врешь, негодница, не могла учительница говорить такое.

Дочка размазала слезы по щекам, обиженно сказала:

— Да! Ты никогда мне не веришь.

Выяснилось, что в самом деле она «учительницевы» слова повторяла. «Думай, ввек такого не придумаешь», — удивлялся Головнин, стараясь представить молоденькую учительницу-практикантку, которая для поддержания дисциплины в классе выкрикивала: «Иванов, не вертись, в лоб дам! Петров, в лоб дам!»

Ну ладно, практикантка, сама еще девчонка, взрослее станет, научится обращаться с классом, только знала бы она, к чему приводят необдуманные слова, которые ребята схватывают на лету.

— Со своей гулянкой с сомнительными товарищами ты стал невыносимо груб, — сказала Людмила.

— Что ты сомнительного нашла в моих товарищах?

— Вот как! Что нашла? — Людмила стояла в угрожающей позе, от злости еще красивее. В такие минуты она казалась чужой, далекой от него. Была она высокая, с тонкой талией, смуглое лицо с влажными крупными глазами завораживало. Головнин хотел облапить ее, расцеловать, но Людмиле были знакомы эти штучки, чем они кончаются, — попятилась к двери. Ей надо сначала выговориться. Таков у нее характер.

— Сомнительного если и нету, то и хорошего не найдешь, громко возвестила она. — Друзья твои — сплошные охотники. До пьянки они охотники — вот какие охотники…

Она уже приоткрыла дверь в коридор.

— Соседей пожалей, не так уж им хочется слышать твои крики.

Последнее время ему стало казаться, что Людмила сознательно старается очернить его перед соседями и знакомыми, показать хуже, чем он есть на самом деле. Он не понимал, с какой целью она это делает, терялся в догадках. Он не мог сказать наверное, что между ними появился другой, и все же эти мысли не оставляли его. Правда, когда Людмила была ровна, заботлива, думал, что каждый человек имеет право на плохое настроение, при котором бывает несправедливым.

Голос у Людмилы леденяще-оскорбительный:

— Вот что! О соседях позаботился! Не по твоей ли вине мне приходится жить с соседями? Пусть они знают!..

Головнин, как всегда, удивился женской способности перескакивать в разговоре с одного на другое. Незаметно сам втягиваешься в эту чехарду, а когда опомнишься, чувствуешь себя полнейшим идиотом.

— Что ты хочешь от меня? — сдержанно спросил он.

— Хорошего поведения, — сказала Людмила. — Где шатался весь вечер?

Головнину хотелось рассказать, где был после работы, но понял, что жена еще в таком состоянии, при котором не поймет его, будет перебивать выкриками.

— Не иначе ты опять получила письмо от Нинки Студенцовой. После ее писем ты всегда взвинчиваешься.

— Далась им Нинка! — закричала Людмила. — Чуть что — Нинка! Да она лучше всех вас. По крайней мере хоть умеет постоять за себя.

— Что она пишет?

— Она не пишет. Она приехала. Куда уволок ее Николая?

— Николай не чучело, чтобы его куда-то волочь.

Чтобы избежать дальнейшей ссоры, он молча пошел в ванную, но там, как обычно, засел сосед.

Головнины жили в квартире на три семьи. В одной комнате обитали пенсионеры, ласковые, уважительные люди, которые друг без друга никуда не ходили. А смежная с ними комната с недавнего времени стала перевалочным пунктом, жильцы в ней не задерживались больше года. У подъезда стоит груженная кроватями, шкафами, прочей утварью машина, начинается перетаскивание. Это значит, соседи получили более удобное жилье, а въезжают те, кто не имел его.