Леонид Леонов - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Леонид Леонов
• Жанр: Драматургия
• Год: 1946

Сборник содержит различные произведения признанного мастера советской литературы Леонида Максимовича Леонова: "Саранча", "Взятие Великошумска", "Соть", пьесы "Нашествие" и "Лёнушка", статьи написанные в годы Великой Отечественной войны.

---

— Орта-Азия, Пётр, это очень много! — пел он, не обращая внимания на улыбки Маронова. — Какую Европу можно было бы накроить из неё с лигами наций, лимитрофами и ежедневными драками! Пойми, Маронов, что эта величественная нелепость… — и обводил рукой пространства пустыни, подступавшей к самому каналу, — требует умного хирургического вмешательства. И пусть это будет Транскаракумский канал. И пусть здесь будут ловить рыбу, в этих песках. И пусть здесь родится необыкновенная прохлада. Это будет тоже часть прямой, ведущей к социализму. А что — ты слышишь? — водой уже пахнет!

— Засадят вас, чудаков! — смеялся Пётр над его упоеньем.

— Плевать!.. три года за Транскаракумский канал, ибо примут во внимание беспорочность и пролетарское происхождение. О, мы! — Вместе с тем он чрезвычайно пожимался, ибо не был привычен к верховой езде; лошадь его чуть не заступала распущенных поводьев и дважды оступалась в арык, глянцовитый от водного изобилия.

В Сусатане цвела джуда; её могучий аромат был сильнее пыли. Красноармейцы играли в городки, сытые кони храпели в стойлах. И всё это благолепие было лишь искусственной маскировкой беды, которая, обманув фланги, ударила фронтовой атакой в лоб республики. Того же числа, в час чрезмерного мазелева торжества, огромная кулига саранчи перелетала границу под Кушкой и, минуя станцию Сары-Язы, входила в южные Кара-Кумы. Часом позже другая лётная кулига надвинулась на безоблачное небо Сурназли, за четыреста от Кушки километров. Двигаясь без перерыва, она двое суток закрывала плывучее эрсаринское солнце. Ночь застала её в пути. Кулига опустилась на ночлег, расположилась в полях и на деревьях, избегая, однако, самого селения. Стояло полное безветрие.

Всё население, включая стариков и детей, вышло в поля с фонарями, у кого были, с коптилками и всякой гремучей домашней утварью. Стоя у межи, они били в тазы и вёдра, махали палками, кривлялись и крутили какие-то детские трещётки, пытаясь распугать упавшую с неба беду, но этот оглушительный грохот более пугал их самих и скот их, нежели негаданную гостью. Насекомые слепо прыгали из-под ног дехкан, всползали на халаты, жирной грязью налипали к подошвам, и вдруг раздался визгучий крик. Кричал какой-то старик, забравшийся в самую гущу джугары с чугунным котлом, чемгой, в которую остервенело ударял канкыром; кричал он, закрывая лицо руками от саранчуков, облепивших его до макушки. Вопль его был тонкий и пронзительный, он заглушал даже ревучую музыку той ночи, всё замолкло, и только тихое победительное царапанье потревоженной кулиги наполняло тишину. Попытка дехкан была напрасна. Гость сидел прочно: миллионноголовый, он летел издалека, он устал, он хотел спать и не собирался уходить несытым от хозяйского стола. Но на рассвете, обезобразив Сурназли, розовая кулига улетела; согласно сводке республиканского уполномоченного по борьбе с саранчой — чусара, она ушла в направлении на Хакан-Кул, Дзерген и дальше, в песчаную неизвестность северо-востока. Сводка не означала ничего: пути кулиги не были прослежены до конца, а Узбекистан пока ещё не получал афганского подарка.

В пески уходили разведки; в первые же дни тревоги их было отправлено семнадцать. Они плелись по зыбучим бескрайным, пространствам, переваливая с бархана на бархан, и следы их тотчас же срастались позади. Саранчи не было. Разведки вторгались на сто километров вглубь, доходили на севере до самого Аджи, видели девственные саксаульные рощи, ящериц и сусликов в них, неуловимых и проворных, как галлюцинация, — саранчи не видели. Пустыня пронизывала их ночным холодом, опаляла полуденным зноем, пытала жаждой, потому что вода их иссякла или протухла, а лица их растрескались и напоминали камни, много полежавшие в очаге. Саранча исчезла. По карте, они находились в расположении Дукер-Кую, но колодца этого и воды его не оказалось на месте, потому что Дукер значит плевок, а плевок мог и высохнуть. Лишь на обратном пути, усталые и виноватые, они нашли двадцать четыре гектара со свежеотложенными кубышками. Разведчики с жадностью собирали из-под осыпей, из-под кустов и корней дохлые образчики врага, начальники обмерили заражённое пространство и неохотно повернули вспять.

Их ждали с нетерпением, а они пришли почти с голыми руками.

— Разрешите вам научно представить эту дрянь, — докладывал один энтомолог местного происхождения, потроша на бумажке мёртвое насекомое перед дюшаклинскими властями. — Переднеспинка, обратите внимание, имеет характерный коричневатый тон, переходящий на боковых лопастях в розово-жёлтый. Вся поверхность, знаете, да-да, в неправильных точечных морщинках и круглых бугорках. Всем видно? Длина тела пятьдесят семь миллиметров, задних бёдер — двадцать шесть, усиков — семнадцать, а число члеников на усиках… простите, одну минуточку! — Он наклонился с лупой и пинцетом, не обращая внимания на злые лица дюшаклинских властей. — Число члеников ровно двадцать восемь! Итак, судя по крупности тела, это несомненная, знаете, самка, да-да. Экземпляр был найден уткнувшимся головой вниз. Обратите, кстати, внимание на зубчатые края мандибул…

— Хм, мандибул?.. — переспросил тихо Акиамов, а руки его, большие и синие, как конина, слегка двигались. — Замэчательно интересно…

— Погоди, Берды, — прервал другой туркмен, председатель той части пустыни, которая входила в Дюшаклинский округ. — Сколько поколений в лето?

— Простите, я не кончил, знаете, да-да… — скривился энтомолог. — Теперь произвожу вскрытие брюшной полости. Очень характерны потемнение нижней части брюшка и общая его дряблость. К моменту смерти жировое тело исчезло, полость наполнилась… что-с?.. э, тёмнокоричневой жидкостью. Кубышка яичек оказалась неотложенной, и самые яички не дозрели; полагаю, знаете, да-да, эпидемия эта того же характера, которую наблюдал Гаррель у мексиканской саранчи и приписывал патогенному действию, знаете, да-да, коккобасиллус акридорум.

Это соответствовало правде; афганские купцы рассказывали накануне, что громадная кулига прилетела из Ширама в Андхой и дохла на пути, — под каждым деревом её набирали мешка по два. Совпадение это дразнило слабой надеждой, что дело обойдётся как-нибудь без вмешательства властей.

— Интересно, — заговорил Акиамов, уже назначенный из Ашхабада окружным чусаром. — А нельзя твоего этого… акридора искусственно развести, скажем, в бутылках… И потом машинкой прыскать его на воздух?

— Науке это неизвестно, — твёрдо ответил энтомолог; как презирал он тогда всех этих грубых практиков, не вникавших в романтику дела и требовавших немедленного результата.

— Ну, хорошо, а как его фамилия? — ещё спросил окрчусар, тыча карандашом в жалкие остатки саранчука, присохшие к бумаге.

— Это… вы про латинское название? Точного названия не имеется.

Все замолчали, ибо не знали, о чём можно было ещё спросить его неприступную науку.

— Ну, а тоска по родине у ней есть, у саранчи? — искательным голосом спросил Мазель.

Энтомолог, — а он действительно был из захудалых самородков, — выпятил губу.

— Простите, я вас не понимаю.

— Эх… ну, например, я! Из-под Одессы я. Тут я уже прыгаю шесть лет, привык, а всё тянет меня туда, назад, где, так сказать, папа и мама. Я и рассчитываю так: ну, съест она тысячу гектаров, даже две… — лоб Мазеля внезапно вспотел, — три, чорт вас возьми, три!.. а потом соскучится по родине и опять домой, нах хаузе, а?

Энтомолог благосклонно улыбнулся.

— Науке это неизвестно.

Акиамов медлительно шарил на подоконнике свой картуз.

— А что же, собственно, известно вашей науке? — спросил тихо Зудин, выстукивая пальцами в стол, а лицо его говорило: «Ты ешь советский хлеб, так подгоняй же свою слюнявую клячу!»

— Во всяком случае обязательные постановления власти о минимуме уважения к науке ей известны! — И, блеснув глазами, оскорблённо стал рассовывать по карманам свой несложный инструмент, для лупы же у него имелся замшевый мешочек.

Туман первоначального смущения не рассеивался. Туркменский народ знал мароккскую кобылку; она шла из сухих ашхабадских предгорий и глинистых полупустынь; в двадцать седьмом её разбили почти одновременно с бандами Джунаид-хана. Он знал азиатского прусика, который временами стихийно возникал в Голодной степи, на солонцах и в зарослях тугая; этот пожирал ровно столько, чтобы вывести своё отвратительное поколение и умереть. Народ слышал даже про эпиляхну, озимую совку, паутинистого клещика — грабителей хлопчатника, виноградников и бахчей, но никто ещё не переживал такой, почти библейской, напасти.

Наивные догадки, что Гератская провинция задержит основную лавину саранчи, не оправдались. Саранча врывалась в пределы Туркмении изовсюду; она садилась уже в прикультурной полосе; её измеряли количеством суток пролёта и километрами посадки. Дехкане бездействовали, уверенные, что беда не всползёт на их высокие дувалы. Но это туркменское авось действовало, пока чёрные пятна саранчёвой проказы не покрыли их житниц и не оголились плодовые деревья. Во многих местах, руководимые муллами и ишанами, они устраивали эпические жертвоприношения на поражённых полях и жертвенной кровью кропили эти неисцелимые раны: саранча охотно пожирала и кровь. Тогда первобытный страх понудил их попросту распугивать осевшие кулиги; насекомые поднимались и уже в рассеянном виде опускались на соседние поля, а всетуркменская беда не убывала. И один только спокойно спал в эти тревожные ночи — сусатанский пограничник!