Ростислав Титов - И все-таки море

• Название: И все-таки море
• Автор: Ростислав Титов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Грехи - они ушли в прошлое. Осталась ПАМЯТЬ. Потому и берусь за эту работу - за рассказ о том, как жили, любили, трудились мои друзья в 1946 52 годах и потом - в другие годы ХХ столетия.

Мы жили в великой стране. На этом определении настаиваю. Страны этой нет, ее развалили мелкие, никчемные людишки. Но то, что им это удалось, тоже невесело: значит, не твердая, не стойкая была страна. Значит, мы все, жившие в ней, не оказались достойными продолжить ее существование.

Это - отнюдь не призыв к покаянию. Не могу слышать этого слова. В чем я должен каяться? Что не пошел штурмовать Кремль, когда моего отца загребли, а мне было девять лет?

Но странно: такое признание добавляет достойности, не хочется перекладывать вину на других, сам виноват тоже...

И все равно, из тех шестерых друзей, которых видел в июле-августе 1994 года, почти все убеждены, что наша страна была великая и жизнь наша была правильная. Индивидуальная жизнь каждого из нас.

На ум сразу приходят сомнения: это все от ностальгии по молодым, прекрасным годам. Люди всегда видят свои юные годы прекрасными.

Впрочем, пусть в этих сложных категориях разбираются специалисты социологи и психологи. Моя задача проще: рассказать о том, какими мы были. Чем жили. Что любили - кого любили.

А я - понял сегодня - люблю всех, рядом с которыми провел чудесные шесть лет. Стишки сочинил когда-то:

Бедны мы были, без квартир,

Без денег, славы и почета...

Но это тоже значит что-то,

Когда на всех - один сортир...

С нашего быта, с того, как мы жили, и начну. Хотя нет, сначала придется рассказать о себе. ВРЕМЯ, ЭПОХА нам достались не простые, уникальные. Тут слава и сияние, и беды моей страны. В училище, созданное в 1944 году и получившее наименование Высшего мореходного, мы пришли разными путями. У меня так было...

ЭПОХА

Годы 1945-46. Сегодня уже позади 1994-й. Нет почти ничего впереди. А тогда - многое нас ожидало, вся жизнь.

Тогда у меня позади было детство - привольное, деревенское, с босыми ногами, с футболом, походами в лес, с коньками и лыжами зимой, с дивным парком бывшего имения князя Вяземского напротив нашей школы, через пруд.

Сестра была старше меня на четыре года. Ее одноклассники, красивые, большие, сильные ребята, запомнились... не то слово - стоят в памяти, как живые. И удивительно, чем дальше ухожу от них по времени, тем они осязаемей и четче возникают, стоит лишь закрыть глаза...

Из них в живых к сорок пятому году остались двое или трое. Восемь лет назад, когда последний раз выходил на связь с последним, он рассказал, как приезжает 9 мая каждого года в поселок своей родной фабрики имени

1-го мая, где жил и где стоит скромный обелиск со звездой и доска с фамилиями погибших...

А у меня к концу войны были две эвакуации, голодные и холодные 42-й и 43-й годы в оренбургских степях, переезд на Кубань, на мою формальную родину, горная станица Передовая, утопающая весной в цветущих садах, холодный и стремительный Уруп, впадающий у Армавира в Кубань, первая любовь. И отъезд - в августе 1945 года.

Почему поехал в мореходку и в Ленинград? Моряков в моей родословной не было никогда. Отец, как я узнал через сорок лет, вообще не любил воды. Может, потому, что в детстве тонул в реке. А я просто обожал географию, мог часами путешествовать по атласу, читать дивные названия: Финистерре, мыс Гаттераса, остров Мадейра... Тянуло постоянно к путешествиям, к перемене обстановки.

Награжден я был золотой медалью, которую только что ввели, снял несколько копий с аттестата зрелости и послал в пять или шесть вузов связанных, как казалось, с поездками и странствиями: геологоразведочный, гидрометеорологический, железнодорожный, авиационный. И в образованную недавно мореходку в Ленинграде. До Одессы было ближе, но хотелось на Неву, да и знакомые там жили. Первым пришел вызов из Ленинграда.

Мать осталась в станице, провожали меня в Армавире сестра и первая любимая, она пришла в голубом платье и туфлях на высоких каблуках, и оттого казалась взрослой и уверенной... да такой для меня и была всегда. Больше мы с ней не увиделись.

До Питера добирался на "перекладных": Армавир, Ростов, Москва. От Ростова ехали в больших товарных вагонах, в Москве я торопился и не попал даже к тете, сестре отца.

Хорошее было время. Навстречу - эшелоны с демобилизованными, с гармошками и аккордеонами, с песнями. На мне - костюм новый, продал в Армавире на базаре мешок картошки и купил костюм. И ботинки целые. А весь десятый класс я проходил в старых валенках без галош и летом - босиком... вот жили мы! А тут мать наскребла денег на дорогу, поесть было что и на что.

И жизнь мне мама спасла тогда, в Москве. Не сразу достал билет на ленинградский поезд, предстояло ночевать на вокзале. Ко мне подсел мужчина, разговорился и предложил поехать к нему - кажется, в Текстильщики или Царицыно. Он был ласков и внимателен, тот человек: "Зачем тебе мучиться? Завтра утром вернешься. А ночь нормально проведешь, накормлю, голодный ведь." Я пошел с ним на Каланчевку, но, уже садясь в электричку, заметил его холодный оценивающий взгляд на мой огромный фанерный самодельный чемодан. И очень ясно услышал голос матери: "Будь осторожен, Славик!" Поезд тронулся, я выпрыгнул на перрон и пошел назад, не оглядываясь, а тот человек что-то кричал мне из вагона... Через месяц в электричке на пути в Тарасовку убили поэта Дмитрия Кедрина, а через год, тоже в августе, сбросили с поезда моего сокашника Леву Морозова: он ехал на крыше вагона, и два вольных охотника попросили у него подержаться за ручку чемодана. Лев отделался легко полетел под откос, в кусты, ничего не поломал, но чемодана так и не выпустил...

Последний поезд на моем пути был вполне цивилизованный, с полкой для спанья (из Армавира до Ростова ехал стоя на одной ноге!) Но мне не спалось, и где-то после Бологого вышел в коридор, в тамбур. Тянулись поля, перелески, кое-где еще стояли фанерные таблички: "Осторожно, мины!"

В Ленинград приехали в середине дня. Но и сегодня совершенно ясно помню, как вышел на Невский проспект и в конце его увидел сияющий золотом шпиль Адмиралтейства. Многие дома были еще в защитной окраске, но шпиль сиял победно и жизнеутверждающе.

Шесть месяцев прошли на этом первом этапе. Было голодно и холодно. "Общага" поначалу располагалась в здании бывшего морского техникума на Косой линии, угол дома был снесен бомбой, по коридору гулял морозный ветер, и мы порой оставались ночевать в тогдашнем учебном корпусе на 22-й линии, прятались от офицеров на сцене актового зала...

Кормежка тоже была не шибкая: тушеные свекольные листья, кислые щи, хлебушек по норме. Самым любимым был наряд на камбуз или ездить за хлебом в пекарню, сердобольные работницы совали нам пару батонов или буханок.

Как-то я поехал на грузовике за картошкой в Петергоф. Он тогда был страшен: окопы, колючая проволока, почти полное разрушение. Кирпич дворцов превратился не в куски или обломки, а в красную пыль, в песок. До сих пор изумляюсь, как удалось все это великолепие вернуть к жизни.

Где-то в октябре сорок пятого стало тревожно и опасно: хлынули демобилизованные и с ними преступность захлестнула. С ней справились быстро и решительно: образовали "тройки", судили сразу и резко. К Новому году стало спокойно, начались ночные балы в домах и дворцах культуры.

1946 год я встретил на вахте - попал дневальным по роте. Помню радио, пели заздравную И.Дунаевского: "Кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу..." Не мог я знать, сколь тяжким окажется наступающий год для страны и для меня самого. Неурожай, голодуха, болезнь, больница в Москве (это случилось по пути из Новороссийска, где тогда жили мать и сестра). Когда вернулся к ним, стало ясным, что мореходка от меня ушла: туберкулезный инфильтрат обнаружился, потом - жестокий плеврит, сердце сдвинулось на сколько-то сантиметров, болело непрерывно, и вздохнуть полной грудью не мог. Мать плакала, нечем было кормиться. Потом мне еще много болей довелось испытать, но ту перенес если и не легко, то достойно - не веря в конец жизни. К осени устроился на работу корректором в газету "Новороссийский рабочий". Плеврит вылечил туберкулез, отключив легкое, я пошел на медкомиссию, все обошлось. Написал своему депутату, министру-папанинцу П.П.Ширшову, за которого голосовал впервые, и он приказал восстановить меня в мореходке.

Январь 1947 года выдался морозным, снежным. Ехали с сестрой, она перебиралась к подруге в Таллинн, спасаясь от голодухи. В Ленинграде провожал сестру на Балтийском вокзале и начинал свою основную жизнь - в мореходке. О ней и будет главный рассказ впереди.

Но сначала все же об эпохе. О той, которую уже десять лет проклинают, клеймят, обливают грязью. А заодно - и всех, кто в ней жил.

Сталин, репрессии, КГБ... Да. Но мы как-то об этом не думали. Вернее, это было где-то "за кадром". Я ведь тоже потерял на этом отца... Но была цель: восстановить страну. И твердая уверенность: все будет хорошо, надо лишь восстановить. А для этого - работать.