Даниил Мордовцев - Русские исторические женщины

• Название: Русские исторические женщины
• Автор: Даниил Мордовцев
• Жанр: История
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-00064-737-0

Предлагаем читателю ознакомиться с главным трудом русского писателя Даниила Лукича Мордовцева (1830–1905)◦– его грандиозной монографией «Исторические русские женщины». Д.Л.Мордовцев —◦мастер русской исторической прозы, в чьих произведениях удачно совмещались занимательность и достоверность. В этой книге мы впервые за последние 100 лет представляем в полном виде его семитомное сочинение «Русские исторические женщины». Перед вами предстанет галерея портретов замечательных русских женщин от времен «допетровской Руси» до конца XVIII века.

Глубокое знание истории и талант писателя воскрешают интереснейших персонажей отечественной истории: княгиню Ольгу, Елену Глинскую, жен Ивана Грозного, Ирину и Ксению Годуновых, Марину Мнишек, Ксению Романову, Анну Монс и ее сестру Матрену Балк, невест Петра II Марью Меншикову и Екатерину Долгорукую и тех, кого можно назвать прообразами жен декабристов, Наталью Долгорукую и Екатерину Головкину, и еще многих других замечательных женщин, включая и царственных особ – Елизавету Петровну и ее сестру, герцогиню Голштинскую, Анну Иоанновну и Анну Леопольдовну.

---

– Бездельник он, б…… сын и беззаконник!

Когда монах спросил, почему она так бранит гетмана, Любовь Кочубей сказала:

– Хотел он нашу родную, а свою крестную, дочь взять замуж; мы ее за него не отдали, потому что она ему крестная дочь, и он, зазвавши ее к себе в гости………. обесчестил (это несправедливо, потому что не подтверждается последующим ходом взаимных их отношений). Такой он, гетман, вор: хотел он нас разорить. Был он у нас в доме на именинах мужа моего, на Новый год, и говорил нам: для чего мы своей дочери за него не отдали? Я ему говорила: «Полно тебе коварничать: не только ты дочь нашу……… обесчестил, ты и с нас головы рвешь, будто мы с мужем переписывались в Крым».

Видно, одним словом, из всего, что дружеские отношения между Мазепой и Матреной были прочнее, чем простая вспышка страсти, и отношения эти могли быть вполне безупречны и Матрена не прекращала их и после замужества.

Но Мазепе пробил уже роковой час.

Дальнейшая судьба всех лиц этой страшной драмы, так или иначе группирующихся около Матрены, – была ужасна.

За дочь, за себя, за жену и за Украину Кочубей шлет на гетмана донос царю. Царь не верит доносу, во всем полагаясь на Мазепу, который умел усыпить и Петра, и его сподвижников. Кочубея и Искру призывают в царский стан, и допрашивают: страшные пытки выносят оба мученика, путаются в показаниях, под муками невыносимых пыточных ударов, отказываются от своих слов, противоречат друг другу, уличаются в извете – и головой выдаются Мазепе, приговоренные в казни.

Берут и жену Кочубея – Любовь. Когда за ней прискакал отряд волохов, чтобы ее взять, она была в церкви.

– Не пойду из церкви! – отвечала она бравшим ее: – нехай по-стражду меж олтарем, як Захария!

В обоз в Мазепы, за Белой Церковью, на Борщоговце и Ковшевом, топор палача всенародно отсекает головы Кочубею и Искре. Это он мстил за Матрену…

Но скоро Карл XII поворотил со своими войсками в Малороссию.

– Дьявол его несет сюда! – говорит со злобой Мазепа, ожидая бедствий для своей Украины от войны в самом ее сердце.

Но поворота для него уже не было: он передался Карлу, надеясь победой над русским царем завоевать (себе) царский венец на свой седую голову вместо потерянного им венца жениха.

Но надежды его и на этот венец рухнули под Полтавой – и тут нашелся другой жених для этого венца. Мазепа с Карлом бежал в Турцию, и потом от тоски и стыда умер. Опозоренное имя его проклиналось в церквах, портрет его был подвергнут публичной казни чрез палача. Малороссия страшно поплатилась за измену гетмана, которому верила.

Царь много скорбел о гибели Кочубея, и по-царски наградил его семью. Род Кочубеев носит ныне княжеский титул.

Обезглавленные тела Кочубея и Искры похоронены были в Киевской лавре. На гробе их высечена надпись:

«Кто еси мимо грядый о нас неведущий,
Елицы здесь естесмо положены сущи,
Понеже нам страсть и смерть повеле молчати,
Сей камень возопиет о нас тя вещати,
И за правду и верность к монарсе нашу
Страдания и смерти испыймо чашу,
Злуданьем Мазепы, всевечно правы
Посеченны заставше топором во главы,—
Почиваем в сем месте Матере Владычне,
Подающия всем своим рабом живот вечный».

«Року 1708, месяца июля 15 дня, посечены средь обозу войскового, за Белой Церковью, на Борщоговце и Ковшевом, благородный Василий Кочубей, судья генеральный; Иоан Искра, полковник полтавский».

* * *

А Матрена? – Что она должна была пережить, когда казнили ее отца, когда потом ее любовь и гордость, седой гетман, потерял под Полтавой и ее, Матрену, и свой гетманскую булаву, и всю свой Малороссию со светившейся в недалеком будущем короной?

Матрена все пережила, а потомки ее от Чуйкевича живут и до сих пор в Малороссии.

Письма Мазепы к Матрене, в современных копиях, хранятся и теперь в коллежском архиве, а подлинные возвращены были Мазепе графом Головкиным.

Письма же Матрены к Кочубею не дошли до нас, и потому не наследовали того печального исторического бессмертия, какое выпало на долю письмам к ней Мазепы.

Три детоубийства

Исторические параллели

Кто не помнит, какое тяжелое подавляющее впечатление производит рассказ Гоголя о том, как Тарас Бульба собственноручно застрелил любимого сына за измену своей стране… При чтении того места, где старый казак, встретившись лицом к лицу со своим изменником-сыном, в пылу схватки с врагами и под жгучим впечатлением только что испытываемого поражения по вине этого же любимца-сына, говорит: «я тебя породил – я тебя и убью» – и красавец юноша, пораженной отцовской пулей, падает как спелый, подкошенный колос, – при чтении этого места разом вспоминается вся короткая, но потрясающая драма отношений отца к сыну: встреча детей – молодцов, приехавших из бурсы, и изумление старого казака, что «дети», которых он помнил как мальчиков, ловко дерутся на-кулачки, не уступая отцу, и что даже самого «батьку» могут поколотить, коли затронута честь «казака»; гордость отца при этом открытии; радость и горе старой матери о том, что приехали «мали дити» – а «мала дитина» в косую сажень ростом – и отец уже дерется с ними, а завтра уж на войну ведет ненаглядных сынков; потом – эта страшная, неожиданная измена сына, и при том не того, который смотрел увальнем, простоватым малым, а более живого, ловкого, который был истинной гордостью отца, который мог один поддержать падающее казачество… Все это до некоторой степени мирит ваше потрясенное чувство при виде совершившегося страшного дела – детоубийства: того требовал нравственный человеческий закон – закон правды, которая была поругана и, к несчастию, требовала возмездия.

* * *

Картина, нарисованная мастерской кистью великого художника, картина детоубийства Тараса Бульбы – не историческая картина; но в нее вложена глубокая историческая правда – и картина становится строго исторической, может быть только под вымышленными именами.

Во всяком случае, при чтении сцены детоубийства у Гоголя, нравственное чувство ваше хотя с болью в сердце, но поневоле мирится с совершившимся фактом, скорбя только о прошлом: таково было время; таковы были обстоятельства – тяжелые, горькие возмутительные; таковы были и люди, не переросшее того мрачного исторического бора, который называется «эпохой», «временем», «историческими условиями», «исторической средой»… А могли и перерасти – да не переросли…

«Я тебя породил – я тебя и убью» – это глубокое историческое заблуждение лежит в душе человеческой почти до настоящего времени.

Почти такую же мастерскую картину, как у Гоголя, но только в ином тоне, иными красками и с иным освещением, рисует знаменитый Поссевин уже на настоящем, строго-историческом полотне. Он описывает убийство Грозным своего старшего сына, царевича Ивана. И здесь в основе события лежит непонятный для нашего века острый драматизм отношений родителя к детям.

«Я тебя породил – я тебя и убью», – хотя и не говорит этого громко царь Иван Васильевич, но просто убивает своего провинившегося против родительской власти сына.

В старой, Московской Руси существовал обычай (а обычай в старое время – это больше, чем закон, больше, чем верование, больше, чем самая великая жизненная идея нашего века) – в теремной Руси существовал обычай, что женщина высшего круга могла показываться мужчине, даже в своем семействе, не иначе, как одетая известным образом, в известного рода покроя костюмы – в три степени одеяний разом. Это – наш фрак и белый галстух, наш мундир и виц-мундир, наш цилиндр и каска, наше декольтэ на балу, при всех, и плотный лиф – дома… Все это тот же XVI век теремной Руси, тот же обычай татуирования, тот же костюм новозеландца и новозеландки – ожерелье на шее и – платье из солнечных лучей, о чем обстоятельно трактует Герберт Спенсер в «Обрядовом правительстве».

Однажды Грозный, говорит Поссевин, вошел в комнату, где находилась молодая княгиня, жена сына его, царевича Ивана. Молодая особа, будучи беременна, одета была не в три степени одеяний, а в одну: была, по нашим понятиям, не в мундире, не во фраке, не декольтэ, когда следовало быть декольтэ, и не с высоким, глухим лифом, когда следовало быть в полупараде… Растерявшаяся молодая женщина вскочила перед грозным свекром; но приличие, обычай, закон, верование, убеждение, честь, идее трех степеней одеяния была нарушена, попрана, оскорблена – и беременная княгиня получила пощечину (аlара) от царя. Мало того, Иван Васильевич «поучает ее жезлом» – бьет железным посохом, тем же ужасным посохом, которым он проткнул ногу – ступню у посланца Курбского и, опершись на этот посох, стоял во все время чтения дерзкого послания первого московского эмигранта, – посохом, которым он многих согнал на тот свет, как после того потомок его, царь Петр Алексеевич, не одного бородача, ленивца и тунеядца загнал в гроб своей исторической дубиной.