Инесса Яжборовская - Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

• Название: Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях
• Автор: Инесса Яжборовская
• Издательство: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН)
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-8243-1087-0

В книге анализируются исторические реалии, приведшие к катынскому злодеянию, — ликвидация Польского государства и его армии как одно из следствий подписания советско-германских договоров 1939 г. В центре исследования — многотрудная история Катынского дела, борьбы против замалчивания и фальсификации обстоятельств, причин и мотивов преступления, усилий по установлению лживости заключения комиссии Бурденко и всей советской «официальной версии», представленной в Нюрнберге. Обстоятельно показаны значение и роль Катыни как в советско-польских, так и в российско-польских отношениях — в течение Второй мировой войны и послевоенный период, в годы «оттепели» и «застоя», в период «перестройки» и коренных трансформаций рубежа нового века. Особо выделяются и рассматриваются 1990-е гг., когда была прорвана завеса тайны и сделан важный шаг в направлении примирения россиян и поляков, развития добрососедства и партнерства.

---

Б.В. Соколов готов принять соображение Берии об использовании польских офицеров в грядущей войне против фашистской Германии, но дальнейшие его рассуждения о перипетиях вокруг постановления ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. уже неубедительны. Так, принимая точку зрения сына Берии об отказе отца от участия в репрессировании поляков, он высказывает предположение, что представление (за подписью главы НКВД) было составлено не им и задним числом, уже после заседания Политбюро. Далее сомневается: не мог же Берия предложить себя в состав «тройки», чтобы потом самого себя и вычеркнуть из нее (разве что он ставил свою подпись с условием, что его имя тут же будет вычеркнуто из числа тех, от лица которых будут осуществляться смертные приговоры){94}. Все нагромождение аргументов имеет коренную ложную посылку: фамилия Берии заменена рукой Сталина! Оно рушится как карточный домик. Все хитроумные попытки оправдать Л. Берию совершенно бесполезны. Видимо, Л. Берия капитулировал под давлением и занялся на рубеже февраля—марта 1940 г. окончательными контрольными проверками состава спецлагерей и данных об их родственниках, а также подготовкой для сталинской верхушки проекта постановления с констатирующей и постановляющей частью. Далее этот процесс развивался в русле решения вопросов высшей степени секретности и в соответствии с устоявшейся процедурой, когда вначале узким руководством давалась санкция на порядок рассмотрения и меру наказания, а затем только вопросы соответствующе оформлялись. Все держал в своих руках и всем дирижировал Сталин. Он первым получил и завизировал с резолюцией «за» подготовленный Берией проект с оставленным для проставления точной даты принятия решения местом: «[...] марта 1940 г.» Санкцию на содержавшийся в нем приговор к высшей мере наказания 25.700 узников трех спецлагерей, а также тюрем Западной Белоруссии и Западной Украины — «без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения»{95}, то есть фактически без суда и следствия, в неправовом порядке, — письменно поддержали Ворошилов, Молотов, Микоян, а также по телефонному опросу — Калинин и Каганович. Жданов к этой акции привлечен не был.

Обычно при массовых осуждениях НКВД СССР посылал в ЦК ВКП(б) детальные списки, по которым немедленно приводились в исполнение решение особых «троек». Эта практика, свидетельствующая о причастности Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б) к массовым репрессиям и осужденная пленумом ЦК КПСС от 22—29 июня 1957 г., должна была быть применена 5 марта 1940 г. по отношению к почти 26 тыс. польских пленных и узников тюрем, с той спецификой, что списки осуждаемых не предъявлялись, а сама процедура репрессий становилась внутриведомственным делом НКВД рабочего уровня. Поручение получал не Берия, а его непосредственные подчиненные. Только и всего.

По устоявшейся процедуре постанавляющая часть решения была обозначена и выделена абзацем, превратившись в оформлявшийся в выписках текст с номером протокола и вопроса, с подписью секретаря ЦК. Для организации исполнения узкая группа ответственных сотрудников НКВД получила и в обязательном порядке сдала такие выписки. Установлено, что их было не менее 41-й, поскольку известна выписка именно под таким номером. Однако все, что творилось вокруг этого решения, было глубоко засекречено и долгое время составляло строжайшую государственную тайну. Через два дня после решения Политбюро замнаркома внутренних дел Б.З. Кобулов провел совещание высшего руководства центрального аппарата НКВД СССР. Его участников, по свидетельству П.К. Сопруненко, ознакомили с решением Политбюро. 14 марта у Кобулова были руководители областных управлений НКВД (УНКВД), их заместители и некоторые другие лица, которым непосредственно надлежало осуществить «разгрузку» лагерей. Кобулов без обиняков сообщил о директиве высшего руководства страны расстрелять несколько тысяч поляков, захваченных в ходе «освободительного похода». В качестве докладчика выступал Сопруненко.

Срочно стала отлаживаться «техника» реализации решения. Руководители УНКВД отбывали на места и вновь возвращались в Москву. «Конвейер» был запущен: 25 марта из Харькова пришло сообщение, что «все готово»: до начала расстрелов приступили к рытью могил, к лагерям подали тюремные вагоны, к местам расстрелов прибыли команды «комендантов» — палачей, расстрельщиков. В очередной раз были проверены списки, составлены списки-заключения, списки-предписания на отправку, завизированные в Москве.

В системе НКВД были приняты все меры, чтобы никакие сведения о происходящем в спецлагерях Козельска, Старобельска и Осташкова не просочились за лагерные стены. Усилили охрану, запретили увольнять сотрудников, регламентировали их доступ на территорию лагерей. Пленным было запрещено покидать пределы лагеря, их нельзя было даже вывозить на допросы. 16 марта была запрещена переписка с родными, а их письма не передавались адресатам. Всякая связь с миром была оборвана. Запрашиваемые в Москву сведения о пленных нельзя было размножить, запрещалось вносить на типографски отпечатанные схемы и бланки. Заказанные в Старобельске формуляры было приказано немедленно уничтожить.

Замнаркома Кобулов не разрешал сообщать о зловещих приготовлениях даже первым секретарям обкомов ВКП(б). «...Не должно быть, — инструктировал он подчиненных, — ни одного живого свидетеля»{96}. Прокуроры также не были нужны. Эта далеко выходящая за рамки даже советского законодательства, кодексов РСФСР, а не только международного права, конвенций о законах войны, однозначно преступная акция массового расстрела без суда и следствия, без предъявления обвинений граждан ряда иностранных государств, проводимая не путем единичных расстрелов в тюрьмах УНКВД и не на далеких окраинах, была чревата новым мощным резонансом протестов против сталинских репрессий, могла негативно отозваться за рубежами страны. Наиболее заинтересованными сторонами, следившими за сталинскими начинаниями, были польское и гитлеровское правительства. Вряд ли в тот момент Сталин опасался реакции Гитлера. Скорее наоборот, истребление польского офицерства соответствовало секретным договоренностям 28 сентября 1939 г. Более того, есть свидетельства в пользу взаимодействия в этой области. Например, немцы исполняли приказ направить в Москву списки с адресами семей офицеров, постоянно проживавших на захваченной Германией территории, что могло быть исполнением соглашения с Германией. С другой стороны, документально подтверждено, что она передавала советской стороне адреса семей польских генералов, находившихся в плену в СССР. Это сотрудничество не ограничивалось истреблением кадров польской армии. Развернувшаяся в апреле 1940 г. «разгрузка» советских спецлагерей{97}, уничтожившая значительную часть польской интеллигенции, и гитлеровская «Акция А-Б» — погром польской интеллигенции на инкорпорированных Германией территориях — проходили одновременно. Единый замысел был слишком очевиден, чтобы имелись основания усомниться в существовании определенной договоренности и согласовании действий.

Опаснее казалась информация об антигитлеровских настроениях и намерениях содержавшихся в лагерях военнопленных, которая при помощи шифров выходила во внешний мир. Специально занимавшийся выяснением настроений в Старобельском лагере замначальника Главного экономического управления НКВД капитан госбезопасности Безруков сообщал руководству 27 марта 1940 г., что, хотя в среде пленных преобладают внешне спокойные проявления, агентура сигнализирует: поляки верят в победу союзников, в то, что «Германия будет поделена и Польша восстановлена», что «кроты» (польское подполье) «работают успешно», «Антон и Франек (Англия и Франция) молотят хорошо, Поля (Польша) скоро поправится», что «доктор Секора (Сикорский) определил, что мать (Польша) скоро выздоровеет»{98}. Видимо, стремление избежать немецких упреков в нелояльности было очень сильным.

Были и другие мотивы, которые стимулировали, ускорили принятие решения о расстреле пленных вопреки защищающему их международному праву, — потребность в помещениях для пленных финской кампании, «отходов» социальной ломки в прибалтийских республиках, материальная обременительность содержания, проблематичность использования узников спецлагерей. Не последнюю, а может быть, и одну из ведущих ролей играло желание истребления непригодного для воплощения сталинских планов человеческого материала по отработанной репрессивным режимом схеме, бездумно используя методы, которые следует квалифицировать как преступления против человечности.

Когда Сопруненко сообщил Берии, что к 20 мая все содержавшиеся в трех спецлагерях пленные вывезены, следы большинства из них, казалось, навсегда затерялись. Лишь 395 чел. встретились с сослуживцами в Грязовецком лагере{99}. По приказу Берии от 22 марта большинство заключенных из тюрем, также приговоренных к расстрелу, были сконцентрированы в тюрьмах Минска, Киева, Харькова, Херсона и казнены.